Текст книги "Избранная лирика"

* * *

Ты, вскидываясь гордо,

как фокусник и жрец,

песнь шпагою из горла

вытягиваешь горько

и острием-иголкой

касаешься сердец,

о рыжеватый, выспренний,

незащищенный, искренний,

стареющий птенец!

НА СЦЕНЕ

Самый хитрый это тот,

кто для виду ходит в образе,

декорации скребет,

делает в картоне прорези,

тайный код передает

в глубину ночных пустот,

где звезда плывет, как в озере.

* * *

Что там третья мировая?

Продолжается вторая.

Ежедневно в каждом доме

отголоски давних дней.

Ее ставят режиссеры,

гримируются актеры,

Вновь на всех телеэкранах

что-то новое о ней.

Не она одна за нами,

а число с семью нулями,

Где лицо войны дробится

в бесконечных зеркалах.

Все расскажут очевидцы.

Все заполнятся страницы,

Умножая смерть на память,

жизнь на случай,

боль на страх.

Это не четыре года,

а эпоха без исхода,

И пока я жив, все вести —

о моих и обо мне.

Вечно почта полевая —

в сердце точка болевая,

Комом в горле чье-то горе,

строчка песни о войне.

1985

* * *

Я из тех, кто в детстве жил в присутствии

Смерти, взят войною на прицел.

Потому-то кажется: безумствами

Мировыми век переболел.

До сих пор молюсь на мир теперешний

И, других не требуя судеб,

Беженцу подобно, трачу бережно

Воду, свет, тепло, бумагу, хлеб.

РОДОСЛОВНАЯ

Черноморье…

Болгары, армяне…

Сводит их кочевая судьба.

Вот и все:

ни имен, ни деяний,

ни портретов, ни дат, ни герба.

Забывают о предках потомки,

от набегов меняют места,

за спиною – сплошные потемки,

только в той темноте —

полнота.

В каждом веке —

мой родственник кровный,

безначальное длится родство.

Исторический шепот любовный —

родословной моей торжество.

В гуще древности

где моя метка?

Знаю лишь:

ни орда, ни беда

эстафету прямых моих предков

не прервет ни на миг

никогда.

* * *

…Был приезжим я когда-то,

Но в меня вплела Москва

Обретенья и утраты,

Нити кровного родства.

Ту пристройку, где мы жили,

Перемогшую войну,

То гнездо в барачном стиле

Разобрали по бревну.

На стене остались двери

От второго этажа,

Удивленные потерей,

Словно прошлого душа.

Обнаженные обои

На ободранной стене

Смотрят в небо голубое

Отрешенно, как во сне.

Сели нотными значками

Воробьи на провода.

Жизнь, надышанную нами,

Ветер выдул навсегда.

Но Москва оставит в силе

Как немеркнущий мираж

То пространство, где мы жили,

Наш мучительный метраж.

ЗАКЛЯТЬЕ

У преступника руки не связаны,

он гуляет и пьет вино, —

пусть неузнанным, безнаказанным

до поры остается, но

заражается смертью убийца,

кровь его разъедает ржа,

все дела его тленом отмечены,

а глаза, как лишай, обесцвечены,

и лишается духа душа.

Знак бессмертия в нем изуродован,

и его самого без следа

небо в звездах,

земля и вода

отлучают от хоровода,

исключают из круговорота

мироздания

навсегда.

ЮНОСТЬ

1

Юность – это варианты рая,

Впереди дорог не перечесть,

И мне сладко медлить, выбирая,

Ведь пока не выбрал – выбор есть.

Мой он, расширяющийся, личный

Мир. Со всеми поделиться рад

Я своим богатством неприличным,

Ведь пока не выбрал – я богат.

Так себя я тешил для отвода

Глаз, призваньем на заметку взят.

Все же – безответственность, свобода,

Молодость – бессмертье напрокат!

2

Это молодость, вдохновение,

Очертания чуда вчерне,

Это музыка возникновения,

Это крылья и слезы во сне.

Мир открылся, назвавшись тобою

И твои обретая черты.

Но проходят года, и с тоскою

Я смотрю: это ты и не ты…

Может, свет пропадает в алмазе,

Ускользают лучи с озерца,

Как поэзия в пересказе,

Выцветают черты лица?..

3

Юность. Радуга. Это ненадолго.

Я не думал совсем о веках,

Но хотел сохранить я радугу

В набегающих к сердцу словах,

Чтоб, не тая, простая и светлая,

Пребывала, тайну тая,

Потому что была семицветная,

Потому что была – моя…

* * *

В чем дело? Все при мне.

Но лишь прошла ты —

открылось чувство острое утраты.

В метро, в толпе, когда туда-сюда

снуют —

кому какая карта? —

как жалко, девочка, что ты из кадра

уходишь навсегда!

Когда бы не Москва, а лес, и вместо улиц

тропинка,

мы б с тобой не разминулись,

когда б еще да не мои года…

* * *

С покаянной улыбкой

он протянул ей гвоздику,

а она отдернула руку,

как от змеи.

С виноватой ужимкой

он открыл ей свою незажившую рану,

а она закричала:

– Этот красный цветок

ты припас для другой!

Он сказал:

– Обернись,

вот наш дом,

где полжизни мы прожили вместе! —

А она застонала:

– Застенок,

и на окнах решетки.

– Нет, – сказал он, – двери открыты

и окна до блеска промыты тобой

и распахнуты…

– Боже мой! – содрогнулась она, —

какие окна и двери

на пепелище?

И тогда он увидел дым,

горький дым

и свою искаженную тень на развалинах,

а она увидела дом,

уцелевший дом

среди миров, по ветру развеянных,

и молчанье прошло между мужчиной и женщиной,

прошло, и вернулось,

и еще раз прошло между ними,

а потом – от нее к нему

и к ней от него…

* * *

Пусть, как птицы из клетки,

улетают года,

их спектральной расцветки

не забыть никогда:

золотую завязку

невозможной любви,

мир, менявший окраску

от волненья в крови;

синий, розовый, алый —

пережитого спектр…

Пусть сюжет сериала

превратится в конспект —

полустертые титры,

черно-белый монтаж…

Но любви светофильтры —

словно в храме витраж.

* * *

В московском декабре

нет солнца по неделям,

и тянет подземельем,

и сыро, как в норе.

Туман густой и влажный

размазал вдалеке

Останкинскую башню,

как ложку в молоке.

На душу монолитный

небесный свод налег,

как в малогабаритной

квартире потолок.

И жизнь в таком настрое,

и лозунга лоскут

к периоду застоя

потомки отнесут…

* * *

Детству нужен маленький тайник,

Тайна изначальная – природе.

Личность перпендикулярна моде,

Как огласке уличной – дневник.

Что на людях сочиненье книг,

Что любовь, что роды при народе?

Что душа в подстрочном переводе

На расхожий будничный язык?

Умный в переводе на дурацкий,

Женский в переводе на мужской,

Трезвый в переводе на кабацкий,

Гениальный стих – на никакой?

Тайну бережет первоисточник,

Точно балерина – позвоночник.

* * *

…но пуля Дантеса

на смену поэта повергнутого

на сцену вызвала Лермонтова —

такая вот пьеса.

Но что за финал,

когда не нашлось современника

спросить с того соплеменника,

на что он руку поднимал!

И с тех пор уже

не от француза

погибала русская муза…

ВЕРОНИКА ПОЛОНСКАЯ

Защитилась тогда от поэта,

отстояла себя…

Гору лет

после выстрела из пистолета

перешла —

продолжения нет.

Защитилась, себя отстояла,

родилась, мол, актрисой на свет,

но актриса тогда почему-то

за минуту, за четверть минуты

до финала

в лицо не узнала

настоящую роль…

Застрелился поэт.

Говорили потом:

ухватился

за отказ – в оправданье себе,

застрелился поэт,

уклонился

от того, что чернело в судьбе,

упредил середину тридцатых,

с женским именем гибель связал,

написал он, что нет виноватых,

отчего погибал —

не узнал,

потому в полный рост, как бывало,

молодой, упоенный Москвой,

он на площади,

весь из металла,

с непокрытой стоит головой,

но в глазах у нее

и сегодня:

дымка пороха… стон…

И опять —

с пулей в сердце

он голову поднял,

смотрит,

силится что-то сказать…

* * *

Они любили друг друга,

и оба с собою покончили…

Правда, он застрелился

почти на глазах у другой,

а она полстолетья еще погодила

и многих еще любила,

но все-таки верно лишь то, что в стихах:

Маяковский и Лиля.

1980

* * *

Стариковский семейный досуг

ставит ту же пластинку на круг.

Ах, какая привычная мука

повторяться от звука до звука,

завтра снова вчерашняя скука,

лишь бы только не помнить, что вдруг —

та последняя в мире разлука…

* * *

Страсть не зря укротилась —

горек привкус предела.

Будущее укоротилось,

сущее потускнело.

Оно и в зное, и в стуже

все хуже, по мнению старцев.

Не спорь.

Мир становится хуже,

чтоб легче с ним было расстаться.

* * *

Пространства и времени нет

для памяти.

Память – арена,

где вольно направленный свет

из тьмы вырывает мгновенно

любой по желанью сюжет.

Но старость – обратная смена,

Там детство, как купол Вселенной,

свободной от боли и бед,

растет и встает постепенно

над жизнью, над сценою лет.

* * *

И возраст, и авторитет,

И располагающий вид…

Заходит он в свой кабинет,

Уверен, умен, деловит.

И личный решился вопрос,

Хватило уменья и сил,

И женщину он перерос,

Которую боготворил…

СОНЕТ С АКТЁРАМИ

Когда Шекспир придумывает роль —

Какой простор актерам и раздолье!

В лицо бессмертьем веет… Но изволь,

Сходи с подмостков в будни поневоле.

По гению – и радости, и боль.

А вы какие выдумали роли

Самим себе? Ни перца в них, ни соли,

Тягучая живучая юдоль.

Вы у безликой роли на приколе,

А гений – на престоле и на воле,

Но долго жить нельзя на высоте.

Что вам сказать? Кому какая участь?

Кому бессмертье, а кому живучесть?

Не знаю… дождь… томленье в темноте…

* * *

От предгрозья затомились листья,

от неразрешившейся жары…

Женщине мужское бескорыстье

нравится, но только до поры.

Женщина затягивает узел,

а мужчина волен разрубить.

Лишь тому распутывать, кто струсил:

все распутать – значит разлюбить.

* * *

Почему проклятая поэзия,

полная влюбленной высоты,

вдруг перед красавицей беременной

набирает в рот воды?

Почему глаза отводит Муза

пред той, что бережно несет,

словно переполненную чашу,

свой божественный живот?

Даже гений золотой иконы,

даже самый смелый богомаз

ни одной беременной Мадонны

не представил миру напоказ…

* * *

К слову «Женщина»

отклик: «Божественна»

и дрожащее эхо:

«Желание»,

рикошетом звучит:

«Жена»,

а прислушаться:

«Женственность – Жертвенность»,

вечный колокол:

«Женщина – Жизнь»…

ЦЫГАНЯТА

…А может, ничего я не хотел,

все бы стерпел, с любой бедой смирился,

ходили б только по пятам за мной

веселые, чумазые, босые,

пиликая на скрипках, цыганята.

Я помню день, когда, смеясь, они

такие же, как в юности, возникли

из-под земли… Но это совпаденье:

с той женщиной они и не могли

быть связаны. Она была прекрасна,

изысканна, ей был, скорей, к лицу

маэстро, навевающий оркестром

то ангелов, то демонов…

Но я

об этих, привязавшихся ко мне,

о маленьких веселых голодранцах,

которые заставили повсюду

прислушиваться к звукам плясовой.

Босые озорные цыганята,

им нравилось играть со мною в прятки,

и в суете столичной, где не ждал.

Они выныривали перед носом —

я сорванцам подмигивал тайком

и улыбался им, как заговорщик.

И в те часы, когда мне было плохо,

я знал, что цыганята где-то тут:

свидетели моих дурных бессонниц

пугливо забивались в уголок,

и кулачком размазывали слезы,

и, хныкая, пиликать начинали…

Я вскакивал. Чего они раскисли? —

я спрашивал и тут же замечал,

что скрипки передразнивают ловко

мою хандру, а сами цыганята

показывают призракам язык.

О Господи, что было с ними делать?

Но женщина прекрасная пришла,

сказала невпопад, что лгать не хочет,

что жизнь проста, а правда неприглядна,

как эта ночь…

– При чем тут цыганята?

Все это вы придумали. Простите…

Я оглянулся…

Жалко цыганят.

* * *

И дым над городом, и чад,

И вместо ангелов-хранителей

И трубочистов-чертенят

Плакат над крышей

мирных жителей

Зовет хранить в сбербанке вклад.

А на асфальте сказкам холодно,

А бабушки в могилках спят,

И нет путей назад.

Нет Воланда

В квартире номер пятьдесят.

И я, служить общенью призванный,

Я сам люблю, хоть и не рад,

Компьютеры, и телевизоры,

И телефонный аппарат…

* * *

Пассажир умылся, выбрился

И себе не находит места:

Скорый поезд из графика выбился,

Где стоит – неизвестно.

Предусмотрено было заранее,

Как положено в важном вопросе,

В три прибытие, в пять заседание,

Выступление в восемь.

Но застыли березы, ели

И корней пятерни,

Синий свод, сияние, зелень,

Птицы, лужи зеркальные, пни…

И лесок, и пчела, и поляна

Вызывают недоумение

Неуместностью – выглядят странно,

В другом измерении.

Эта вставка не значилась в плане.

Растет беспокойство покоя,

И глядит, как пришелец, землянин

Через стекло двойное.

* * *

– Кто масштабы сумел перепутать,

сделал, чтоб, неприметен и сер,

лилипутом среди лилипутов

заколдованный жил Гулливер?

– Но величие чуждо гордыне!

Сам Господь нам пример показал

и в несчастное общество

сына,

Бога среднего роста послал!

* * *

Я стесняюсь наряженных женщин,

как заморских диковинных птиц,

не могу среди мимо прошедших

отличить блудниц от цариц.

От нарядов, мундиров и званий

я всегда в удивленной тоске, —

я могу, извиняюсь, как в бане,

быть с нагими – на равной ноге.

Пусть от форм и от формы шалею,

постарею – не стану мудрей,

но все чаще красавиц жалею,

как прекрасных и редких зверей…

1976

МАШИНА ВРЕМЕНИ

С первобытным человеком разговаривать не о чем —

закавыка из закавык.

Но если первобытный человек – девочка,

то найдется общий язык.

Где отсталость и одичалость?

От Брижит Бардо она не отличалась,

потому что молчала, потому что купалась

и улыбалась.

Вся история зря на эпохи размечена.

Мне поведал девственный лес:

совершенной была и останется – женщина,

остальное – прогресс.

* * *

Мы любим новизну,

А больше – повторенье:

За волнами волну,

За ночью – пробужденье.

Молитва или песнь,

Признанье или праздник,

Раз повторенье есть,

То жизнь еще прекрасна!

Как молнии разряд

Влюбленность. Что откуда?

Оттуда! Первый взгляд

Мгновенно вспомнил чудо.

За миг и мир возник!

Любовь и вдохновенье —

Неповторимый миг,

А словно – повторенье.

И жизнь, и жизнь сама,

Вселенной блик случайный,

Еще сведет с ума

Своей бессмертной тайной.

Пусть, как в засаде рысь,

Готовит смерть развязку,

Мы жизнь, как в детстве сказку,

Попросим: повторись!

* * *

На Ваганьковском храм Воскресения

видит, как ручейками течет

от Высоцкого до Есенина

нескончаемый русский народ.

Та гитара и та березка

ни на площади, ни в метро

не представлены, как Маяковский,

приравнявший к штыку перо.

Но и он молодым кремирован, —

что с того, что отлит в чугуне?..

Кто состарился – тот премирован:

жизнь меняется в нашей стране.

Все ж какому-то юноше Муза

«Присягни, – говорит, – полюблю,

как Есенина,

как Маяковского,

как Высоцкого,

погублю…»

1985

ВОЖДЬ И ПОЭТ

Юрию Кувалдину

1

Прекрасный дар невзрачного еврея

отвергла,

погубила, приняла

Россия, о содеянном жалея…

Но дух не просит места у стола.

Он возвратился, и как сын России

он здесь,

среди сегодняшних людей,

и удивляется:

где идолы литые?

Куда они девались с площадей?

2

Потомки нетактично и подробно

все разберут: кто прав, кто виноват…

Перетрясут советский мир загробный, —

местами поменяют рай и ад.

Поэт был слаб, но зорок и ехиден,

а вождь зажал полмира в кулаке.

Однако Сталин был недальновиден,

держать стараясь время на замке.

Не мудрствуя, прикончил все вопросы,

нос натянул великим хитрецам,

но корифей не видел дальше носа,

не знал, что будет издан

Мандельштам.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

На родину вернулась…

Сон дурной:

муж, дочь, сестра —

заложники ареста.

Нет кислорода на земле родной,

на необъятной

нет под солнцем места.

На родину вернулась…

Немота

возмездием.

Теперь молчок. Могила.

Живые опечатала уста,

отпрянула от белого листа:

– Не дай Господь, чтоб я заговорила!

Не дай Господь… —

В опасности Москва,

к ней рвется враг,

смерть крылья распростерла…

Чтоб не сказались

страшные слова,

самой себе перетянула горло.

…Как больно, что смертельная беда

неизлечима завтрашним лекарством

бессмертия…

Не путать с государством, —

на родину вернулась

навсегда!

В ЗАСТОЙНЫЕ ДНИ

Что сказать о форуме высших инстанций,

где известно все наперед?

Только то, что народ выражается в танце

и когда он поет.

Съезды-пленумы чередуются,

и по их и по нашей вине

не поется и не танцуется

в созидающей счастье стране…

Примелькались мне встречные лица.

Пусть я тысячу раз не прав,

моя милиция,

позволь тебя потянуть за рукав

и признаться,

что небо над городом пасмурно,

и что весна не близко,

и такое чувство,

будто ходишь без паспорта

или с паспортом без прописки.

Погоди,

не дуди в свою дудочку,

лучше ты намекни слегка,

где найти веселую дурочку,

чтобы с ней повалять дурака…

1980

* * *

Люди любят возмущаться

то соседом, то женой,

то соседнею страной…

Вождь умел распоряжаться

этой склонностью дурной.

Долго вождь невозмутимый

возмущаться нас учил:

без огня, мол, нету дыма…

Сколько дыму напустил!

Дым дурманящий и горький

до сих пор нам ест глаза,

до сих пор спирает горло, —

закрывать окно нельзя.

1982

* * *

От имени павших героев,

от имени славной страны

и ее священных устоев

внушали нам чувство вины:

народ, меняющий русла рек,

строил ГЭС в миллион киловатт,

а маленький человек

кругом виноват.

Судьи властью сильны,

ларчик просто у них открывается:

невиновный легко проникается

чувством вины,

если судит вождь-победитель,

созидатель, освободитель,

обожаемый обвинитель,

мастер вечной гражданской войны.

Выставляли тебя лжесвидетели

блудным сыном великой семьи,

чтоб забыл, что твои благодетели —

это платные слуги твои.

1982

* * *

Только взглядом

в три четверти жизни длиной

мир увидишь как таковой,

и не кадры отдельные – целую съемку,

где теперь превратилось в давно, —

непрерывно от предка к потомку

на глазах моих делалось это кино.

Содержание жизни и форму

постигая достаточно долго,

я, пожалуй, выполнил норму

основного житейского долга.

Что сказать вам, идущие следом?

Окончательный вывод – неведом,

кроме вкуса полыни и меда.

Я стою на пороге, смущенный

запоздалым чувством свободы,

чувством ветра, весны зеленой,

удивленный, как в первые годы.

Детской веры своей не откину,

не отрину и опыт прозренья…

Созерцающий видит картину,

созидающий видит творенье.

1987

СКОБКИ

Во мне воскресает история

и зарождается будущее,

но тень я могу отбрасывать

только здесь и теперь.

Как и зачем я возник

между двух бесконечных отсутствий,

чтобы только на миг

засветиться мыслящей точкой?

Может, даты рожденья и смерти

для того и берутся в скобки,

чтобы потом их раскрыть?

* * *

Для кого-то Галактика наша – звезда,

световая горячая точка,

для того, кто снаружи, – плотнее плода

эта наша Вселенная, нам никогда

изнутри не видна оболочка.

Все пропитано всем в организме извечном —

электронные вихри, созвездий рои

неразрывны, как путь человечий и Млечный,

и в кругу бесконечной семьи

звезды – внешние гены мои…

ПОХОРОНЫ ПОЭТА

Я жизнь люблю и умереть боюсь…

А. Тарковский

…и лежал он, уже ничего не боясь,

утопая в цветах. Для него началась —

не расскажет какая – дорога;

нам еще горевать у порога

и бояться черты роковой,

где рыдает Шопен, как живой.

1989

* * *

забывал я маме помочь

забывал вынести ведро с мусором

забывал купить по дороге хлеба

забывал приготовить уроки

забывал все на свете с любимой

забываю жене принести цветы

забываю ответить на письма друзей

забываю сны и важные мысли

забываю день маминой смерти

я забыл мелодию песни

я забыл что такое влюбленность

но того и гляди

переполнится чаша забвения

и я разом все вспомню

перед тем как забыть навсегда

ПОБЫВКА

…Аптечка, шахматы, икона

на холодильнике, и тараканы

то тут, то там. В углах скопилась пыль,

на чашках несмываемый налет,

ржавеют трубы, протекает кран,

пошаливает телевизор.

Я приезжаю, стариков целую,

все вижу, что они не видят,

на топчане ворочаюсь всю ночь

не потому, что выперли пружины,

а потому, что мама мне подушки

взбивала снова, словно приглашая,

как в детство, в дом родительский поверить,

не видеть ничего, не замечать…

* * *

Юность кажется городом странным,

словно Новый мерещится свет.

В этом городе иностранном

для тебя переводчика нет.

Думал, знаешь ты город не хуже

тех, поющих в кафе за столом, —

хоть ты здесь, все равно ты снаружи,

за прозрачным, как призрак, стеклом.

Здесь колдует весеннее чудо,

выше – в небе ночном – холода.

Хоть ты здесь, но ты смотришь оттуда

на идущих невольно туда…

Их язык ты, пожалуй, изучишь,

но без слов он – их главный язык.

В город юности, словно лазутчик,

ты уже не проникнешь, старик.

Этот город в иных акварелях,

при тебе изменил он черты —

от девчонок в солдатских шинелях

до нагих королев красоты.

Привыкай к непривычному строю

и к тому, что, часы торопя,

при тебе и рядом с тобою

утверждается мир без тебя…

ВОЗРАСТ

Не озабочен посмертной удачей,

Боже, спасибо тебе, что живой,

Снова ступаю по гальке горячей,

Благодарю горьковатый прибой.

Снова сограждане передо мною

В анатомическом смысле равны:

Тело в воде. На песке остальное —

Все оболочки, покровы, чины.

Не среди тех, кто увенчан короной,

Не среди гениев певчей семьи,

А среди хищников белой вороной

Жил человек, дорогие мои.

Был и несмел он, и буднями загнан,

Но удалось в небеса посмотреть,

Верил, что Слово приходит внезапно,

Как озаренье, любовь или смерть.

Чтобы понять – на ребенка взгляни-ка,

Он, баловник, гениальнее всех:

Жизнь на Земле – неземная улика

Трансцендентальных любовных утех.

Солнце и море, я с вами от века,

Ваш современник, я вышел на пляж.

Весь не умру, ибо жизнь человека —

Это бессмертья прерывистый стаж!