Текст книги "Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации"

Григорий кивнул.

– А это значит, – продолжил психолог, – что вам доводилось бывать и в Париже, и в Мадриде, и во Флоренции, и в Вене, не говоря уже о Питере.

– И не только в них.

– И как вам там? Понравилось?

– Вы меня извините, но зачем задавать дурацкие вопросы?

– А где больше всего?

– Если говорить про галереи, то, как ни странно, в Вене. Там потрясающая коллекция! Какой Брейгель! А Дюрер! Могу возвращаться туда постоянно.

– Григорий! Отличный выбор!

– Почему?

– Потому что Вена – далеко от Амстердама, – позволил себе рассмеяться Кузнецов.

Клиент улыбнулся.

– При этом в Вене спокойно, много музеев на небольшом пятачке, можно ходить часами, днями, неделями и совершенно не уставать, – продолжил психолог.

– Я смотрю, вы хорошо осведомлены в вопросе, – сыронизировал Григорий.

– Есть слабость, люблю Европу. Но в данном случае важнее, что ее любите вы. Кстати, почему?

– Хм… – Собеседник задумался. – Наверное, потому, что там есть то, чего нет больше нигде, – зафиксированная связь истории с современностью. Прошлое, которое можно буквально пощупать, и настоящее, мирно с ним уживающееся. И главное – они друг другу не мешают, что меня всегда удивляло. Мне нравится погружаться во все это. Анализировать по тому, что осталось, как менялся быт, представлять себе, как жили люди, в том числе и известные. Изучать то, что их окружало, и догадываться о том, какие они были на самом деле, и понимать, насколько они настоящие отличаются от образа, зафиксировавшегося в массовом сознании. Это безумно интересно.

Глаза Григория стали оживать. Апатию как рукой сняло.

– А как вы думаете, это могло бы стать интересным вашим детям?

Клиент снова сдулся.

– Да откуда же я знаю?

– Но вам бы хотелось это узнать?

– Еще как!

– Так в чем же проблема, Григорий? Вы можете передать им свой интерес к искусству и истории. В том, что это получится, я стал уверен после того, как увидел ваши заблестевшие глаза. Думается, бабушка будет не против слегка инвестировать в этот процесс.

– Тут «слегка» не получится.

– Значит, инвестирует много, – опять рассмеялся психолог. – Но, поверьте мне, она будет рада это сделать, так как для большинства трудоголиков, к которым она относится, семья является безусловным фетишем. А тут такой шанс объединить сына и внуков. Не думаю, что ваша мама пройдет мимо него.

– Она-то, может, и не пройдет. Но детям это зачем?

– По той простой причине, что любой ребенок, выросший без родителя, на подсознательном уровне очень хочет его узнать. Однако шанс на узнавание может быть только одним, и важно его не испортить.

– Именно этого и боюсь.

– Не переживайте, все получится. Особенно если вы им предложите что-то необычное.

– Но что?

– Автомобильный трип по Европе! – Аркадий победно взглянул на пациента. – Скоро же каникулы. Экзамены быстро закончатся. Вы можете почти на три месяца поехать. И показать им старушку-Европу со всех сторон. И тут уж они от вас никуда не денутся, потому что выбора не будет.

– Слушайте! А ведь это мысль.

– Конечно. А я вам помогу подготовиться к этой поездке, чтобы вы чувствовали себя уверенно. Ну и да – Амстердам из маршрута я бы настоятельно рекомендовал исключить. Хоть там есть Рейсхмузеум и галерея Ван Гога. В данном случае необходимая жертва. Как считаете?

– Полностью поддерживаю.

– Вот и славно! Что же, думаю, нам с вами надо начать подготовку уже сейчас. Давайте-ка пройдем небольшой гипнотический сеансик?

Падший

Разговор с Григорием выбил Кузнецова из колеи. Лишь только закончив его, психолог понял, как же он устал! И это было не утомление от длинного дня. А глубинная, хроническая усталость, выработанная годами недосыпа, стрессов и вредного питания. Сейчас как раз было ее время – вторая половина дня, за пару часов до окончания рабочего времени. Можно сказать, что уставание ввело в свой ежедневный график своеобразный five o’clock с непременным участием Аркадия. Впрочем, он поднаторел в сопротивлении. Благо, между клиентами возникали перерывы, которые можно было пустить на краткую регенерацию.

Пользуясь тем, что в офисе он один, Кузнецов не сильно обременял себя поиском каких-то замысловатых способов отдохновения. Методы были простыми и эффективными. Главное, чтобы помогали достичь основной цели – снять напряжение с мозга, главной точки усталости любого человека, занимающегося интеллектуальным трудом. В этом хорошо помогали незатейливые компьютерные игры типа шахмат или преферанса, литература или просто полудрема под музыкальное сопровождение.

Сегодня он решил прибегнуть именно к последнему способу и просто помечтать, удобно развалившись в кресле для клиентов – более удобном для таких экзерсисов, чем его собственное. К тому же в подсознании еще зудел разговор с Григорием, а вместе с ним и воспоминания о шикарном способе, призванном помочь клиенту воссоединиться с близкими и решить тем самым свои психологические проблемы. Путешествие по Европе, не ограниченное ни временем, ни средствами, – ну чем не мечта? Если бы у Аркадия было много свободного времени, он бы точно собрал семью и рванул бы в автотрип по просторам «старушки».

Мысленно он давно обкатывал маршрут: из Москвы в Питер, оттуда на пароме через Хельсинки в Стокгольм, потом по мосту до Копенгагена, после – на север Германии, где обязательно завернуть в Кельн, оттуда через Баден-Баден в Страсбург, потом – Брюссель, Амстердам, где можно совершить небольшой праздник непослушания, и уже после этого на несколько дней в Париж, в этот грязный, нагловатый, но все равно притягательный город. После же надо бы обязательно докатить до Нормандии, увидеть Атлантику, поесть самых свежих и вкусных в мире устриц вместе с молодым, еще не успевшим стать вонючим камамбером. А после – долгое возвращение домой через Прованс, Тоскану, Рим, конечно же, где после фресок Микеланджело сделать техничный разворот и зигзагом между восхитительными итальянскими городишками, где понимаешь, что все тлен, кроме них, покатить в сторону Венеции, а оттуда в Вену, Прагу, Будапешт.

А дальше у Кузнецова обычно случался затык. Потому что возвращаться обратно через Польшу, равно как и через Украину, ему совершенно не хотелось, чтобы не испортить себе впечатление от исполнения мечты. Не то чтобы он с ненавистью относился к сим двум достойным славянским народностям, но богатый жизненный опыт всегда подсовывал некоторые личные примеры неудачных коммуникаций с представителями именно этих стран. Возможно, ему просто не везло, но повторных экспериментов не хотелось. По крайней мере, в сочетании с поездкой мечты. Поэтому Аркадий склонялся к тому, что из Будапешта надо спускаться в Сербию, оттуда в Грецию, где, используя активно развитое паромное сообщение, можно довольно успешно метаться между островами и материком и проплыть с западной границы страны до восточной, потом заглянуть в Стамбул. А далее, по логике вещей, следовало бы ехать в Болгарию и уже оттуда как-то выбираться на Родину.

Но проблема в том, что пока сделать это возможным не представлялось, так как паромного сообщения Россия – Болгария не было. Он где-то слышал краем уха, что вот-вот должны открыть маршрут Новороссийск – Варна, но пока это были лишь прожекты. Хотя если бы это произошло, Кузнецов сразу же выкупил бы билеты на это корыто, тут же собрал бы жену и детей и, плюнув на все, рванул. Но парома пока не было. И Аркадий просто не представлял себе, как же закончить маршрут. Временами он склонялся к коллаборационистской идее все-таки проложить часть пути через Польшу, но потом мысленно бил сам себя по рукам. Тупик.

Но как бы там ни было, подобного рода ни к чему не обязывающие размышления позволяли психологу отлично провести время и перезагрузиться. Он как раз мысленно блуждал где-то по дорогам Прованса, любуясь замками и цветущей лавандой, когда дверь в кабинет открылась и вошел последний на этот день клиент. Аркадий, сидевший к двери спиной и увлеченный самогипнозом, пропустил момент, когда он вошел. Реагировать ему пришлось, только когда воздух разрезала фраза: «Могу ли я увидеть Аркадия Аркадьевича?»

Застигнутый врасплох Кузнецов подскочил в кресле и обернулся к вошедшему.

– Здравствуйте. Это я, – сказал он немного смущенно.

– Очень приятно, – мягко ответил посетитель, сопроводив свои слова спокойной и искренней улыбкой, – меня зовут Серафим, обратиться к вам мне порекомендовала Лариса Петровна Введенская.

– Да-да, я помню, – сказал Аркадий, выключая музыку. – Извините, что встретил вас спиной, но в кресле для клиентов удается потрясающе отдохнуть.

– Что вы! Не беспокойтесь. Очень хорошо вас понимаю: уже вечер, а день был, наверное, долгим?

– Да. И насыщенным. Хотите чая или кофе?

– Чай, пожалуйста, черный без сахара.

Аркадий подошел к чайнику, встав таким образом, чтобы иметь возможность разглядеть клиента, пока совершаются необходимые манипуляции. Надо сказать, что психолог был сильно заинтригован. Не то чтобы ему приходилось иметь дело с законченными психами, но профессиональный взгляд на первом приеме всегда мог определить какие-то черты, которые могли бы свидетельствовать об особенностях клиента, по крайней мере о некоторых деталях характера. У Серафима они были, но психолог пока затруднялся дать им оценку. Потому что как только Аркадий занялся приготовлением чая, клиент сел в кресло, но не погрузился в него целиком, как это делало 90 процентов пришедших, включая тех, кто навещал Кузнецова в первый раз, а выпрямился, сложив обе руки в замок на коленях. При всей странности позы в ней не было напряжения. Было заметно, что такое положение ему привычно. В свою очередь, взгляд клиента, казалось, был обращен внутрь себе, хотя смотрел он прямо перед собой. Но было заметно, что корешки книг, расставленных на стеллажах за кузнецовским креслом, его абсолютно не интересуют. Думал Серафим, сидя в такой странной позе, о чем-то хорошем, хотя не хмурился и не улыбался, но глаза его как будто излучали спокойный ровный свет.

Аркадия это удивило. Обычно все, кто приходил к нему впервые, были в разной степени напряжения и сосредоточенно думали над тем, что рассказывать психологу, а что опустить. Серафима же, по всей видимости, предстоящий разговор интересовал мало. Определить профессиональную принадлежность клиента психолог не смог. На первый взгляд, он должен был заниматься интеллектуальным трудом, но руки пришедшего говорили об обратном – слишком много на них было мелких порезов и мозолей для в чистом виде творческого человека. Хотя всякое бывает. Одно порадовало Кузнецова – возраст клиента. По всей видимости, они были ровесниками, а это означало, что не нужно будет погружаться в чуждый культурный код. В конце дня это всегда неприятно.

– Пожалуйста, – сказал психолог, пододвигая столик с чаем поближе к Серафиму. – Давайте приступим.

– А вы что же?

– Очень прошу меня извинить, очень много сегодня было выпито. Боюсь не вместить.

– Не буду настаивать. – Клиент снова взглянул внутрь себя, но теперь во взгляде читалась работа уже невеселых мыслей. – Что же, давайте. Я так понимаю, мне нужно рассказать о себе и о том, зачем же я к вам пришел?

– Совершенно верно. К сожалению, Лариса Петровна не потрудилась ввести меня в курс дела. Сказала только, что надо обязательно помочь.

– Да-да, все верно. Я попросил ее не распространяться особенно. Да и вас прошу о том же, хотя понимаю, что вы и не будете – как профессионал.

– Можете не сомневаться. Конфиденциальность гарантирована.

– Я не сомневаюсь, просто перестраховываюсь. Не знаю, говорила ли вам Лариса Петровна, но дело в том, что я ее духовник.

Кузнецов чуть было не присвистнул от удивления. «Вот это поворот!» – подумал он при этом. Серафим, естественно, заметил это и улыбнулся.

– Вижу, вы удивились. Собственно, поэтому и не хотелось бы огласки. К священству секулярное общество и так относится не очень почтительно, а уж если дать повод! При определенном подходе визит к вам можно трактовать как отказ от внутренних церковных правил или, не дай Бог, потерю веры. Что, конечно, далеко от истины. Но, честно говоря, не хотелось бы проверять. Такой вой поднимется! Дело в том, что у меня довольно серьезное послушание, ну то есть направление работы, если по-светски – я вхожу в ряд патриарших комиссий и при этом окормляю нескольких очень высокопоставленных людей в правительственных структурах. Страшно представить, что будут писать в либеральной прессе.

– И вы действительно этого боитесь?

– Если честно, совсем не боюсь. Для меня это будет даже хорошо по-своему; если скандал выйдет – сошлют куда-нибудь в дальний монастырь, где лето только месяц в году, а там я смогу попробовать жить настоящей монашеской жизнью, о которой мечтал с детства. Но для тех, кто со мной трудится, и для моих духовных детей это будет неприятный удар. Они меня любят.

– «Токмо волею пославшей мя жены»[2]2
  Ильф И. А., Петров Е. П., «Двенадцать стульев», 1927 г.


[Закрыть], – ни к селу процитировал отца Федора из «12 стульев» Кузнецов, сам удивившись своей реакции.

– Что, простите? – рассмеялся клиент, по всей видимости, знакомый с Ильфом и Петровым.

– Очень прошу меня извинить! Сам не знаю, что на меня нашло. Случайно вырвалось.

– Ничего-ничего. Я совершенно не в обиде. А приведенная вами цитата как раз характеризует отношение к моим, так сказать, коллегам по цеху. И не важно, что мы делаем. Подход всегда приблизительно один. Собственно, поэтому я и прошу о полной конфиденциальности.

– Конечно-конечно. Можно больше к этому не возвращаться.

– Хорошо, доктор. С чего же начать?

– Сразу хочу оговориться, что я не доктор, а психолог, это несколько иной статус, поэтому очень прошу меня доктором не называть – так будет некорректно. И раз уж мы заговорили о титулах, то как мне к вам обращаться? Отец Серафим?

– Если вам так непривычно, то можете просто Серафим. В конце концов, это имя, которое я ношу и с ним пойду к Богу, если в великую схиму не постригусь. А Он вряд ли будет называть меня отцом. Поэтому ничего страшного не будет, если вы будете обращаться ко мне только по имени без обозначения статуса.

– И в этом нет никакой ереси?

Священник вздохнул.

– Нет, можете не переживать. К вопросам вероучения данная проблема не относится.

– Хорошо, Серафим. В таком случае прошу меня называть Аркадием, без отчества. Так, на мой взгляд, мы с вами уравняемся.

– Как будет угодно.

– Вот и славно. Давайте тогда начнем. Расскажите, пожалуйста, сначала о себе, а потом о том, почему вы решили ко мне обратиться.

– Ну что же. О себе так о себе, – начал отец Серафим. – Детство мое было непримечательным – таким же, как и у большинства советских детей: семья инженеров, детский сад, школа, кружки разные. Вот тут мне, кстати, повезло. Потому что там, где я жил, был нехарактерный кружок столярного мастерства и резки по дереву, и я ими загорелся на всю жизнь. До сих пор в свободное от послушаний время стараюсь что-то делать руками. Потом мне повезло, я уехал из родного города – крупного, но все же провинциального, и поступил в МГУ на исторический факультет. Повезло же потому, что попал я туда в самом начале перестройки, когда вся жизнь вокруг бурлила. В университете, понятное дело, тоже. А на втором курсе меня случайно занесло на службу в церковь. Тогда, знаете ли, разрешили повсеместно праздновать тысячелетие Крещения Руси и практически вся интеллигенция, к которой мы тогда уже себя относили (мы – это я и мои сокурсники), так или иначе пыталась понять, что же такое православие.

Как сейчас помню – была Троица. Храм, совсем маленький, на Арбате – апостола Филиппа – был битком. Так сейчас уже нигде не бывает. Ну, то есть часто на большие праздники храмы полны людей, но так, как тогда… Невозможно было даже перекреститься, так все были прижаты друг к другу, руку было сложно поднять. Но атмосфера была! Сейчас такая встречается в совсем маленьких церквушках где-нибудь в провинции и очень редко в Москве. Хотя люди были, в общем-то, случайные, но было стойкое ощущение единого организма, общины. Того, что я потом читал у апостола Павла о едином теле. А еще, несмотря на переполненность, было очень красиво! Храм, одетый в зелень, как это принято на Троицу: зеленые облачения, полумрак и дым от кадила, через который местами пробивались яркие солнечные лучи, пение красивое и никакой суеты. Только тогда я понял, что это именно так, как мне всегда хотелось отмечать праздники. Надо сказать, что советские демонстрации я терпеть не мог. Может быть, потому, что там, где я вырос, им всегда сопутствовал страшенный холод, что на 7 Ноября, что на 1 Мая, а также обилие грязно-красного цвета, на который у меня аллергия. В общем, что и говорить. Я влюбился безоговорочно.

Не то чтобы я стал сразу ходить на все службы и полностью придерживаться устава. Нет, конечно. Вливался я как-то постепенно. К тому же и на факультете все было очень интересно. Ну вы знаете – молодость, новые знакомства, девушки. Но и про Бога мне очень хотелось узнать. А тогда с духовной литературой был не то что кризис, а полное ее отсутствие. Сейчас в какой храм ни зайди, все полки просто ломятся от книг, а тогда люди Евангелие от руки переписывали. Чтобы что-то издать, даже мысли не возникало, потому что советская власть еще следила за церковной пропагандой. По инерции, конечно, но тем не менее. Процесс был крайне забюрократизирован. Поэтому перебивались как могли. Но тут мне повезло, через некоторое время где-то я услышал, что церкви вернули Данилов монастырь и что при нем открыли книжную лавку. Я туда поехал, и оказалось, что это действительно так. Более того, там требовались трудники, чтобы в лавке помогать. Потому что в основном кто в церкви работает? Женщины, старушки, им часто не под силу, например, разгрузить машину с литературой. К тому же склад у лавки был на колокольне, туда еще пойди поднимись с книжками по крутой старинной лестнице. В общем, стал я там подвизаться.

Причем, что мне сразу понравилось, никто меня ни за что не агитировал, душеспасительных бесед не вел, мы просто делали свое дело – принимали товар, торговали, следили за чистотой, сортировали безумное количество мелочи, которую нам приносили мешками из храмовых копилок. Ну и разговаривали, конечно. И во время этих разговоров я потихоньку и узнавал, как все устроено, научался понимать термины и так далее. Параллельно стал ходить на службы. Никто меня не тянул, но так как лавки были прямо внутри храмов и торговать приходилось непосредственно во время богослужения, выбора особенно и не было. А когда постоянно слышишь церковную службу, то она проникает в тебя, захватывает. И через какое-то время я начал ходить уже сам по себе в те дни, когда не надо было ничего делать в лавке. Потом начал учиться правильно исповедоваться и причащаться, что, собственно, и является одной из главных составляющих церковной жизни, без которой вся остальная деятельность практически не имеет смысла. И тут уже меня повел сам Христос.

– Не слишком ли смелое заявление? – с иронией спросил Кузнецов.

– Если бы мне тогда так сказали, – чуть помолчав, ответил Серафим, – я бы, наверное, отреагировал точно так же, как и вы. Но теперь в данном утверждении нисколько не сомневаюсь. Он меня повел. И все остальные пути потеряли смысл. Я понял, что без Церкви не могу и не хочу ничего делать. Ну и, как водится у неофитов, решил взлететь на небеса прям сразу, захотел как можно скорее постричься в монахи. Так почти со всеми бывает. Но мне повезло с духовником, он отговорил меня от этой затеи, предложив пока поучиться, окончить МГУ и параллельно походить в приходской храм, чтобы посмотреть, как там люди живут. Более того, он написал для меня даже рекомендательное письмо и отправил под крыло митрополита Питирима. Очень известного (и не только в церкви) человека. Уверен, что святого. Он поставил меня в иподиаконы и пустил в алтарь. Так начался второй этап моей церковной жизни. Я начал учиться правильно молиться. А это, знаете ли, дело на всю жизнь.

И постепенно погружался в приходскую среду, а это целый мир со своими законами, снаружи не всегда понятными. Правда, во времена моего неофитства большой разницы между теми, кто начал наполнять храмы, и теми, кто остался снаружи, в общем-то не было. Нас всех вылепили из одного советского теста. Тем интереснее казались те, кто стал верующим еще во времена самых оголтелых советов или даже застал гонения. Тогда таких прихожан жило достаточно много, многие совсем пожилые, но тем с большим интересом с ними общались. Причем даже не потому, что они помнили что-то такое, о чем мы, естественно, не имели понятия, а сами по себе, что ли. Судьбы у большинства из них сложились далеко не счастливые, но сами они как будто излучали свет. Хотя объективно это были ветхие необразованные старушки. Но их я бы уверенно назвал «солью земли».

– Что это такое?

– Так Христос называл своих учеников, апостолов: «Вы – соль земли». Так Он говорил, имея в виду, что Его последователи будут добавлять жизни вкус, делать ее осмысленной. И дальше добавлял, что если соль теряет силу, то ее выбрасывают вон. Так вот эти приходские старушки были настоящей «солью земли».

– Почему?

– Потому что, глядя на них, многие из нас понимали, что Бог есть и Он с каждым из нас, что бы ни происходило. А все остальное второстепенно. Но это если совсем вкратце. На самом деле неопытному собеседнику тут бы нужно было рассказать целую проповедь, но я ограничусь только таким кратким утверждением. В общем, чем больше времени я проводил с владыкой, тем больше утверждался в новом пути. А надо сказать, что митрополит и сам был просто огромной крупицей «соли»: постоянно в движении, собирающий вокруг себя массы людей, старающийся всем помочь, в первую очередь Церкви, конечно, и довольно скромный в быту при очень высоком сане. Он, например, даже власяницу носил, что сейчас практикуется редко. В общем, настоящий архиерей, высокопробный. Почитайте как-нибудь его биографию, он был очень интересный человек. Это даже с исторической точки зрения полезно.

– Если будет время, обязательно почитаю.

– Вы извините меня, если напираю. Я вас вовсе ни к чему не призываю, просто равнодушно говорить о том опыте не могу.

– Все хорошо. Не переживайте. Не останавливайтесь.

– В общем, как только я окончил университет, дальнейший выбор мой был определен. Благо, имея за спиной такую духовную глыбу, как владыка Питирим, особенных проблем у меня не было. Правда, он поставил условие: перед тем как окончательно уйти в Церковь – отслужить в армии, чтобы уже точно не иметь долгов перед государством. Я подчинился и даже не заметил, как прошел мой армейский год. Причем мне очень повезло, потому что проскочил перед Первой чеченской. Иначе, боюсь, все могло быть не так радужно. И связи владыки помогли – служил в Подмосковье. А после возвращения сразу отправился в Иосифо-Волоцкий монастырь, где был принят в послушники. Через три года меня постригли, а еще через полгода рукоположили сначала в диаконы, а потом почти сразу в священники. Так довольно-таки быстро и исполнилась моя мечта.

– Быстро? – удивился Кузнецов. – Как я понял, прошло несколько лет?

– Конечно, но они прошли очень быстро, на одном дыхании. Каждый этап казался логичным и вытекающим один из другого. А вот потом… Оказалось как в известной сентенции про свадьбу: в фильмах ею все заканчивается, а в жизни – только начинается. Так получилось и у меня. Я был еще очень молод, когда меня рукоположили, энергичен, но при этом с хорошим образованием и каким-никаким опытом, поэтому священноначалие сразу нашло мне несколько послушаний, в которые пришлось моментально погрузиться. Это, естественно, помимо непосредственных пастырско-монашеских обязанностей.

– Я человек от Церкви далекий, не могли бы вы пояснить?

– Поскольку я был уже монахом, то в мои обязанности вменялось совершать иноческое молитвенное правило, то есть читать определенное количество молитв в день, молиться по четкам, читать Священное Писание и Псалтырь. Обычно на это уходит около двух часов в день.

– Сурово.

– Но, собственно, в этом, если можно так выразиться, и заключается «работа» монашествующих. И к ней я был готов. Так же, как и к тому, что, став иеромонахом, то есть монахом-священником, мне придется еще несколько раз в неделю служить вечерние службы и Литургию.

– А они не заменяют иноческого правила?

– Нет, конечно, – отец Серафим улыбнулся, – это, так сказать, общественная нагрузка, а иноческое правило – личная. Но вот к чему я совсем оказался не готов, так это к тому, что мне придется участвовать в миллионе разного рода хозяйственных, общественных и даже светских мероприятий. Причем в таком ритме, что даже оглядеться не будет времени. Впрочем, при определенном подходе такая нагрузка тоже не самое страшное.

– Так что же оказалось самым страшным? – специально перебил Кузнецов, чтобы дать отцу Серафиму возможность собраться с мыслями и правильно изложить свою проблему.

Монах ненадолго ушел в себя, как будто размышляя, стоит ли говорить о том, ради чего, собственно, он и пришел к психологу. И решился довольно быстро.

– Самым страшным оказалась исповедь, – как будто выдохнул он. – Тут надо сказать, что исповедовать я стал не сразу, а через несколько лет после рукоположения. Хотя для того времени, да и для сегодняшнего, это удивительно, потому что отцы, даже совсем молодые, практически сразу становятся исповедниками. А мне как-то удавалось скрываться за спинами более опытных иеромонахов. Но когда пришлось, выяснилось, что я совсем был к этому не готов.

– Почему? Вы же знали, что это одна из обязанностей священника?

– Конечно знал. Но только очень теоретически. Я думал, что буду этаким благостным старцем, к которому будут приходить люди со своими проблемами, а я буду им рассказывать, что надо делать. Красивая картинка. Но абсолютно лубочная. К действительности я оказался не готов. Выяснилось, что исповедник должен слушать миллионы неприглядных историй, многие из которых вызывают чувство брезгливости и омерзения, а некоторые даже ставят тупиковый вопрос: как такое вообще может делать человек? Но самое главное, что практически у всех они повторяются.

– Вы хотите сказать, что люди все одинаковые?

– Нет-нет. Неправильно выразился. Я хотел сказать, что если человек уже дошел до определенной стадии греха, то он будет тиражировать его до бесконечности. Очень редко кому-то удается полностью излечиться от своих душевных болезней. И совершенно не имеет значения, с чем мы имеем дело – с наркоманией или, например, с адюльтером.

Я где-то читал, что ученые в свое время проводили эксперименты над крысами, заставляя их нажимать на специальную клавишу, которая запускала ток по цепи электродов, подключенных, в свою очередь, к центру удовольствий в мозге животного. Так вот, когда крысы понимали взаимосвязь, то начинали непрерывно давить на кнопку и неизбежно погибали. У человека механизм идентичен. Для многих грех является высшим удовольствием, и поэтому все мы (и я в том числе, совершенно себя не выгораживаю) начинаем давить на клавишу до тех пор, пока не разрушаем себя. В православной традиции это явление называется «страсть» – от корня «страх». Кстати, обратите внимание, как за последние пару столетий изменилось значение этого понятия, которое сейчас преподносится как нечто нужное и значимое в человеческой жизни. Но отвлекся…

Так вот, люди повторяют одно и то же. По многу-многу раз. Зачастую проходя через разные стадии. Иногда бывает, что начинают с бравады или вызова обществу, а потом не знают, как избавиться от опостылевшей привычки. В какой-то момент идут к нам, чтобы примириться. И начинают думать, что если расскажут все в малейших деталях, то им станет легче, потому что Господь их за это быстрее простит.

– А это не так?

– Я не знаю. Это знает только Он. Но, по логике святых отцов, не важно, насколько пространно ты говоришь о грехе внутри себя, важно – насколько сильно ты хочешь от него избавиться. Это основное. Даже название таинства, «покаяние», происходит от греческого «метономия» (Μετάνοια) – перемена ума. Подразумевается, что человек должен настолько возненавидеть свой изъян, что ни при каких обстоятельствах не станет его повторять. К сожалению, на практике я подобное отношение встречал от силы несколько раз. По факту исповедь превратилась в формальность, гарантирующую доступ к причастию, в перечисление прегрешений по специальным книжечкам.

– Это плохо?

– Это никак. То есть это девальвация таинства, если можно так выразиться. – Монах вздохнул. – Но лично для меня такое положение вещей оказалось трагедией.

– Но почему же? Грехи-то не ваши.

– Да, не мои. Но я, как пастырь, несу ответственность за своих духовных чад. И не могу не сопереживать, когда они совершают что-то нехорошее. Более всего когда это происходит в первый раз. Потому что первая рана – самая сильная. Она как трещина на чашке, которую можно заклеить, но целостность уже никогда не восстановить.

А потом все – поток заработал. И мерзость повторяется из раза в раз. А я должен о ней слушать, иногда в таких подробностях, что стыдно становится, как будто сам все это делаю. Но по-другому я не могу! Именно для того я и пошел в священники, чтобы помогать людям находить выходы из своих ловушек. Но беда в том, что они не хотят их искать. Им комфортно. И они рады тому, что у них есть такая хорошая лазейка, как исповедь, позволяющая как будто обнулиться, чтобы потом повторить все снова. Поэтому мне остается только стоять и слушать про бесконечные пьянство, измены, ссоры, воровство, убийства.

– Убийства?

– Ну а вы что думаете, что я подвизаюсь в институте благородных девиц? И убийства бывают среди людей тоже довольно часто. Я, может быть, сейчас крамольную мысль скажу для светского человека двадцать первого века, но с точки зрения Церкви не всякое убийство является смертным грехом.

– Да что ж вы такое говорите! – удивился Кузнецов.

– И тем не менее это так. Не хотелось бы сильно погружаться в проблематику, но в данном случае все очень сильно зависит от целого ряда обстоятельств. И в некоторых случаях убийство считается тяжким преступлением, но не смертным грехом. И были, например, преступники, которых мы сейчас почитаем как святых. Их не много, но они есть.

Однако дело не в этом. Проблема в том, что поток этот нескончаем. И я в нем задыхаюсь. Сначала мне казалось, что привыкну. Но сейчас понимаю, что это невозможно. Как невозможно привыкнуть спать на раскаленной плите. И чем дальше, тем сложнее. Но самое главное, что я не хочу переставать быть священником. Для меня это неприемлемо ни при каких обстоятельствах. Но при этом мне все сложнее и сложнее становится исповедовать. Иногда чуть не до нервного срыва доходит. Особенно во время больших праздников, когда радоваться надо, а я, наоборот, еле живой и очень напряженный.