Текст книги "И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 1. Нобелевская эпопея Павлова"

Ртутный манометр Циона [92]

Итак, закончив университет, Чирьев, как и Павлов, поступил в Медико-хирургическую академию и, еще оставаясь студентом, исполнял у Циона обязанности ассистента. Подобный путь прошли и другие тогдашние выпускники университетской кафедры – А. М. Фортунатов, Я. М. Чистосердов (будущий ассистент Сеченова, позже профессор). Однако наиболее близким и продуктивным помощником Циона был рано скончавшийся студент Аладов. В учебнике Циона по физиологии о нем есть такие слова. «Успел заявить себя серьезною работою по физиологии спинного мозга, помещенною в бюллетенях Академии наук» [91]. Время учебы Павлова в университете совпало с периодом, когда журнальные физиологические издания превратились в арену ожесточенных столкновений взаимоисключающих мнений. В этих случаях наиболее агрессивными спорщиками выступали швейцарский физиолог М. Шифф и его ученик А. А. Герцен – сын великого писателя и публициста А. И. Герцена. И надо сказать, что Цион не уступал ни тому, ни другому, особенно, когда дело касалось физиологии кровообращения. На своих вечерних занятиях он говорил, что в самом сердце возникают независимые ритмические сигналы, вызывающие сокращение сердечной мышцы, и даже извлеченное из грудной клетки и лишенное связи с организмом оно продолжает сокращаться. Но зачем же тогда сердцу нервы, идущие к нему от мозга, спрашивал он студентов, показывая на белые тонкие тяжи вдоль кровеносных сосудов.

Препарирование нервов, различение слияния тонких веточек в нервные стволы и прослеживание их пути к мозгу не явилась для студента Павлова чем-то новым. На этих занятиях они были лишь первым этапом работы. После препарирования блуждающий нерв перерезался на шее, и его периферический конец, направляющийся как раз к сердцу, раздражался электрическим током, имитируя тем самым сигналы, следующие от мозга к органу. Казалось бы, говорил Цион, здесь можно было, как и у скелетной мышцы, ожидать более интенсивной работы сердца, однако, рядом исследователей – французами Легаллуа (1811), Мажанди (1826), тартуским физиологом Фолькманом (1839) – было установлено, что в этом случае, напротив, сердце сокращается реже. Последнее послужило основанием считать блуждающий нерв своеобразным тормозным приводом к сердцу. Однако это открытие долго не признавалось. И только результаты знаменитых опытов братьев Веберов (1845) из Лейпцига, показавших, что путем раздражения периферического конца блуждающего нерва удается не только ослабить работу, но и вообще остановить сокращение сердца, поставили последнюю точку в существовавших сомнениях. Казалось бы, все ясно, однако нельзя забывать, что наряду с выходящими из головного мозга блуждающими нервами, к сердцу идут еще и симпатические нервы, берущие начало в спинном мозге. Их электрическое раздражение в отличие от блуждающих нервов, как это впервые было установлено Ционом вместе с братом Моисеем в 1866 году, вызывает прямо противоположный эффект – сердце сокращается не реже, а чаще. И сокращения становятся более сильными [100].

В результате этих наблюдений, втолковывал студентам Илья Фадеевич, стало ясно, что сердце, наряду с собственным, именно ему присущим ритмом по разным путям получает из центральной нервной системы сигналы, регулирующие его деятельность, приспосабливая ее к меняющимся условиям среды. Когда организм совершает какую-либо работу, отдельные его органы нуждаются в усиленном снабжении кровью. Последнее соответственно обеспечивается усилением сердечной деятельности. Напротив, во время отдыха потребность в снабжении кровью тех же органов снижается, сердце сокращается реже и слабее. В первом случае мозг посылает свои регулирующие сигналы по симпатическим нервным путям, во втором – по парасимпатическим (блуждающим нервам).

М. Шифф (1849) считал, что указанные симпатические волокна направляются к сердцу в составе гортанного нерва, Цион же думал иначе. Заметив нескрываемый интерес студента Павлова к экспериментальной работе и учитывая его способности, Цион решил поручить своему ученику проверить этот исключительно важный момент.

Так, по воле судьбы, Павлов в самом начале своей многолетней научной карьеры оказался вовлеченным в решение одного из актуальных по тем временам вопросов физиологии. Именно проверка материалов Шиффа и явилась первым самостоятельным исследованием Павлова, выполненным по всем строгим правилам ведения научного эксперимента.

Ну а результаты? Павлову вместе с его напарником Великим удалось экспериментально показать, что гортанный нерв собаки не содержит симпатических волокон, ускоряющих сердечный ритм. Эти симпатические волокна направляются к сердцу из спинного мозга в составе открытого ранее братьями Ционами нервного пути через звездчатый симпатический узел. А это означало, что прав был Цион, мнение же Шиффа оказалось ошибочным. Таким образом, первая экспериментальная работа Павлова, выполненная под руководством Циона, закончилась разрешением принципиального научного спора, и решился он в пользу его наставника [2, 42, 100].

Помимо принципиального решения спорных вопросов, пытливые студенты сделали еще и подлинное, хотя и не очень масштабное, открытие, относящееся к проблеме чувствительности внутренних органов. Чтобы рассказать об этом, необходимо сделать небольшой экскурс в историю вопроса.

А начинается она с того, что ко времени повествования, т. е. к 70-м годам, более двух столетий господствовало мнение основателя экспериментальной физиологии и медицины У. Гарвея (1578–1657) об отсутствии чувствительности внутренних органов. Вместе с тем, опыт клинической медицины и особенно активно развивавшейся полостной хирургии свидетельствовал о возникновении болевых ощущений при прикосновении к брюшине, плевре, т. е. к оболочкам внутренних органов. Однако подобных ощущений не появлялось при аналогичных воздействиях на внутренние части тех же органов.

На основании большой серии экспериментальных работ, выполненных вместе с Людвигом, Цион пришел к заключению, что не все сигналы от рецепторов внутренностей осознанно воспринимаются человеком, значительная их часть вызывает только подсознательную рефлекторную деятельность. Такая постановка вопроса и послужила для Циона основанием полагать, что в сердце существует специальный механизм, предохраняющий его от разрывов, только механизм этот значительно сложнее и совершеннее, нежели, скажем, клапаны в паровых котлах.

Сам механизм явления представлялся ему следующим образом. Любое переполнение кровью полостей сердца возбуждает чувствительный нерв, и бегущие по нерву сигналы тормозят участки мозга, управляющие сокращением сердца и сосудов. В результате сосуды расширяются, давление в них падает, полости желудочков освобождаются от переполнения, опасность разрыва сердечной мышцы и выходящих из сердца сосудов исчезает. Импульсы эти, помимо того, постоянно сообщают в мозг, как сердце выполняет его команды об усилении или ослаблении сокращений. Такая обратная связь, полагал Цион, является своеобразным инструментом контроля четкости выполнения команд мозговых центров. Стало быть, между сердцем, сосудами и мозгом происходит непрерывный обмен информацией. В этой информации находят отражение не только показатели состояния сердечно-сосудистой системы, но и условия повседневной жизни: физические нагрузки, эмоции, климатические факторы и проч.

Говоря современным языком, авторами была обнаружена автоматическая саморегуляция кровяного давления. Механизм этой реакции составляют рефлекторные процессы, возникающие в рецепторных окончаниях стенок сердца и кровеносных сосудов при растяжении переполняющей их кровью. Следовательно, авторами было открыто и еще одно ранее неизвестное явление – интероцепция, превратившаяся позже благодаря исследованиям академика В. Н. Черниговского и его школы в большое самостоятельное направление. А пока Цион и Людвиг назвали обнаруженный ими на шее кролика нерв депрессором, т. е. понижающим кровяное давление. Под названием нерва Циона – Людвига он и вошел в мировую литературу [2, 42, 100].

Студенты Павлов и Великий также пытались установить наличие регулирующей сердечную деятельность обратной связи, но, в отличие от своих предшественников, раздражали центральные и периферические концы перерезанных нервов не на шее кроликов, а в грудной полости собак. Результаты этих многочисленных экспериментов привели авторов к ответственному заключению, что многие из раздражавшихся веточек дают точно такой же эффект, что и шейный депрессор. А это означало, что депрессорный нерв берет начало в сердечной сумке, и его тонкие исследуемые веточки, направляясь к шее, сливаются и формируют ствол депрессорного нерва. Но этого мало.

Обложка журнала и текст сообщения в нем В. Н. Великого и И. П. Павлова

Таким образом, теперь уже основываясь на строгих экспериментах, можно было утверждать, что от сердца к мозгу следуют сигналы, вызывающие не только снижение кровяного давления (когда оно повышено), но и обратную реакцию (когда оно понижено). Это было уже поистине значимое экспериментальное исследование, и 29 октября 1874 года Павлов и Великий по материалам работы впервые в жизни выступили с научным докладом. Вероятно, учитывая значимость произошедшего, студентам была оказана высокая честь доложить результаты исследования на заседании Общества естествоиспытателей при Санкт-Петербургском университете – в одном из самых авторитетных научных собраний того времени. Это был несомненный успех.

Кровеносная система с ее довольно четкими объективно оцениваемыми показателями – превосходный объект для исследования нервной регуляции. Это очевидно. Но как обстоит дело с другими органами, например, секреторными, и применимы ли к ним открытые только что механизмы саморегуляции сердца? Ведь боль, наркоз, неестественность положения тела – все это резко сказывается на работе желез, где главным регистрируемым показателем является секреция. Особенно чувствительными к экспериментальным ситуациям, как уже тогда было хорошо известно, являются железы пищеварительного тракта. На фоне общего тормозного действия самих условий эксперимента стимуляция идущих к этим железам нервов практически не влияла на работу желез. И, тем не менее, независимо от условий эксперимента исследователям удалось вызвать слюноотделение у собак при раздражении подходящих к железам нервов.

А как обстоит дело с железами, непосредственно прилегающими к пищеварительной трубке, например, с поджелудочной железой? Эксперименты эти оказались чрезвычайно трудными и безрезультатными. Да и не мудрено. Ведь еще известный авторитет в этой области Рудольф Гейденгайн из Бреславского университета предупреждал: «Наверное всякий наблюдатель, который изучал работу поджелудочной железы, на долгое время оставит эту область с недовольным чувством… Я должен откровенно признаться, что еще ни разу не предпринимал никаких опытов, столь богатых собачьими жертвами и столь бедных собственными результатами».

Статья Афанасьева и Павлова «Материалы к физиологии поджелудочной железы» в Pfliiger's Archiv f. d. gesam. Physiol. (1878)

Со смелостью и безрассудством, свойственным молодости, окрыленные только что сделанным открытием, вопреки предупреждению Гейденгайна студенты по предложению Циона ринулись на решение этой труднейшей для экспериментальной физиологии задачи – изучение роли нервов, заведующих работой поджелудочной железы. Произошло это осенью 1873 года. В начале учебного года Павлов работал в университетской физиологической лаборатории, позже – в Медико-хирургической академии, где в то время Цион уже заведовал кафедрой. Работа велась параллельно двумя конкурирующими группами. Одну – ционовскую – составляли студенты Павлов и Афанасьев, другую – Великий и Е. Лебедев.

Оказалось, что среди многочисленных раздражавшихся в грудной полости веточек имеется одна специальная ветвь, стимуляция центрального конца которой вместо торможения с неизменным постоянством сопровождалась отчетливым усилением сердечных сокращений. Последнее означало, что студентами был найдена новая анатомическая структура с функциями антагониста депрессорного нерва. А это в свою очередь указывало, что открытая Ционом и Людвигом организация обратной связи на самом деле оказалась несравненно сложнее, чем это представлялось.

В начале 1875 года завершенные работы были рассмотрены комиссией под руководством академика Овсянникова, который и доложил ученому совету физико-математического факультета университета итоги конкурсных работ. А итог был однозначным: подобно слюнной, поджелудочная железа имеет специальные секреторные нервы. О том, сколь ответственным и значимым для физиологии был этот студенческий вывод, можно судить по четкому и емкому высказыванию Овсянникова на том же факультетском совете, что исследования нервных влияний на панкреатическую железу принадлежат к самым трудным и что по этому вопросу сделано очень мало. Академик заслуженно высоко оценил итоги проделанного и предложил наградить студентов Павлова и Афанасьева золотой медалью. Заключение комиссии было единодушным, однако при окончательном голосовании мнения членов совета разделились: 25 голосов было подано за выдачу одной медали на двоих и лишь 10 за то, чтобы каждый из студентов получил по медали. Работа второй группы, проходившая под руководством Овсянникова, также успешно завершилась. Великий и Лебедев были удостоены серебряной медали (тоже одной на двоих) [42].

Сейчас трудно, и, пожалуй, даже невозможно сказать, почему ни Павлов, ни Афанасьев не явились на торжественный акт вручения. Скорее всего, таким образом они выразили свой протест против увольнения их наставника Циона, от услуг которого именно в это время университет отказался. А что студенты, работавшие с Ционом, с большим уважением и благодарностью вспоминали о нем даже после его вынужденной эмиграции, свидетельствует публикация в 1878 году в немецком журнале (Pflüger's Archiv f. d. gesam. Physiol. – Bd. 16. – S. 173–189) Афанасьевым и Павловым статьи «Материалы к физиологии поджелудочной железы». Вот что они пишут в своем заключении: «Считаем приятным долгом выразить нашу глубокую благодарность г-ну проф. д-ру И. Циону за советы, которыми он наилюбезнейшим образом поддерживал нас при проведении наших исследований в своей лаборатории при здешней Медико-хирургической академии».

Говоря об этих эпизодах столь подробно, мы стремимся обратить на них внимание лишь с целью показа роли Циона в становлении взглядов его ближайшего ученика Павлова на начальном этапе его научной карьеры. Эти независимые работы – «О влиянии гортанных нервов на кровообращение», «О центростремительных ускорителях сердцебиения», «О нервах, заведующих работой в поджелудочной железе», выполненные Павловым по предложению и под руководством Циона явились своеобразным фундаментом для последующего развития Павловым одной из наиболее значимых идей физиологии – идеи нервизма. Начиная с рассмотренных студенческих работ, позже его классических исследований в области физиологии пищеварения, в которых установлена регулирующая роль нервной системы в согласованной деятельности всех органов пищеварения, и кончая учением о высшей нервной деятельности были последовательно развиты принципы нервизма [42].

Таким образом, на протяжении всей своей многолетней творческой жизни Павлов ни на шаг не отступил от основного русла поисков, сложившегося еще в студенческие годы под влиянием Циона.

Роль Циона в формировании личности молодого Павлова огромна, именно Цион пробудил в нем интерес к нервным механизмам регуляции висцеральных (вегетативных) функций, дал ему прекрасную методическую подготовку и заразил его своим энтузиазмом исследователя. За это Павлов платил учителю восхищением, которого не скрывал даже и тогда, когда общественное мнение о Ционе стало резко отрицательным.

Как известно, в течение полутора лет после демонстративного ухода из Медико-хирургической академии великого физиолога Ивана Михайловича Сеченова ее кафедра физиологии оставалась без руководства. Уход Сеченова был связан с отказом конференции академии избрать выдвинутых Сеченовым на вакантные должности гистолога А. Е. Голубева и выдающегося ученого, будущего Нобелевского лауреата И. И. Мечникова.

В 1870 году в жизни Циона происходят два важных события. О первом уже упоминалось – это его избрание экстраординарным профессором Санкт-Петербургского университета и второе – вскоре Сеченов, покидая кафедру Медико-хирургической академии, рекомендует Илью Фаддеевича к избранию на свое место. Наши великие предшественники ничего не знали о политическом плюрализме, но то, что интересы науки, безусловно, выше философских разногласий, было для них очевидным. Поэтому демократ и атеист Сеченов, уходя из академии, предложил в качестве своего преемника Илью Циона – верующего монархиста самого «державного» толка. Кстати сказать, взглядов Сеченова на природу психической деятельности Цион тоже не разделял. Вдумаемся в эту ситуацию: прототип Кирсанова из романа «Что делать?» Н. Г. Чернышевского, звавшего Русь к топору, и Илья Цион – человек, которого потом назовут чуть ли не отцом Антанты…

На склоне лет в своих воспоминаниях Мечников писал: «Сеченов позаботился о достойном замещении его кафедры. Он обратил внимание на молодого, но уже известного талантливого физиолога Циона. Хотя в то время антисемитское движение в России далеко не было так сильно, как в последующие времена, тем не менее Сеченову пришлось много хлопотать, чтобы заставить профессоров академии и начальство согласиться поручить кафедру еврею Циону» [14].

По сравнению с российскими университетами Императорская Медикохирургическая академия имела несравненно больше средств для содержания кафедр, лабораторий, клиник. Помимо того, академия обладала еще правом присуждения ученых степеней и званий. Последнее открывало возможность к академической или университетской карьере. К моменту прихода в академию Павлова в ней было три отделения: медицинское, срок обучения на котором составлял 5 лет, ветеринарное – 4 года и фармацевтическое – 3 года. К еще одному немаловажному обстоятельству надо отнести то, что стипендиаты сухопутного и морского ведомств были обязаны отслужить по своему ведомству по полтора года за год стипендии, начинавшейся обычно с третьего курса.

Вероятно, и сто лет назад смена профессоров происходила не так спокойно, как меняется воинский караул. Были коалиции на выборах в Конференции Медико-хирургической академии, были споры, доходившие иногда до оскорблений, но в целом должная благопристойность все же соблюдалась. Случай же с Ционом явно был особым. Его избранию заведующим кафедрой воспротивилась часть профессоров и большинство студентов. Причины у каждой группы оппонентов были свои. Профессоров несказанно раздражали в Илье Фаддеевиче безаппеляционность его суждений и презрительное отношение к оппонентам. Студентов, естественно, больше волновали расхождения в политических взглядах. Человек, с рождения ограниченный в правах и перешедший на сторону, как теперь сказали бы, «партии власти», да еще страстно приверженный «Вере, Царю и Отечеству», должен был вызывать у молодых свободолюбцев просто ярость. Кажется, Цион намеренно «дразнил гусей»: вместо того, чтобы ходить пешком или нанимать извозчика, как другие, ездил верхом и мог появиться на службе в парадном фраке. Существует рассказ, как Илья Фаддеевич в таком обличье однажды заглянул в аудиторию, где никак не удавался опыт, и, не снимая лайковых перчаток, произвел манипуляции на сосудах животного, не пролив ни капли крови, после чего подчеркнуто эффектно удалился.

В течение всей своей долгой жизни Цион стремился стать богатым и знатным. Это часто бывает с людьми, наделенными воображением и выросшими в среде, где богатство и знатность считаются абсолютно недоступными, а потому особенно желанными. Немногие, и среди них Павлов, видели в экстравагантном поведении профессора артистизм, вполне простительный человеку его таланта и мастерства, другие (а их было большинство), неспособные разглядеть главное, воспринимали подобное поведение как открытый вызов. Ответ последовал незамедлительно.

Медико-хирургическая академия была в то время не просто оплотом вольнодумства, но его форпостом. Именно здесь и именно в это время родилась идея «хождения в народ». Именно Академия дала в 1870-е годы наибольшее число привлеченных за революционную пропаганду. Единственная причина, по которой Александр II не внял предложению шефа жандармов перенести академию в другой город, подальше от столичных социалистов, была уже тогда очевидная невыполнимость подобного предприятия.

Спор о назначении профессора И. Ф. Циона на кафедру физиологии вышел за пределы Медико-хирургической академии, его с интересом обсуждала общественность столицы, никакого отношения к науке и образованию не имевшая. В самой академии назначались комиссии и выдвигались кандидатуры конкурентов, наиболее успешным из которых был доктор А. С. Шкляревский. Комиссия всячески пыталась умалить научные достижения Циона и выставить его самого в неприглядном виде. С другой же стороны она не по заслугам восхваляла Шкляревского и его немногочисленные труды. Поскольку Сеченов уже покинул академию, то по его просьбе Циона представлял С. П. Боткин [И, 42, 65, 100].

В этой сложной ситуации главный военно-медицинский инспектор обратился с вопросом об относительных достоинствах Циона и Шкляревского к зарубежным авторитетам физиологии – Бернару, Людвигу, Пфлюгеру, Гельмгольцу, Брюкке. Все они решительно высказались в пользу Циона с самыми достойными и лестными отзывами об его ученых трудах и способностях.

Дмитрий Алексеевич Милютин

После бесчисленных заседаний и изменений в составе Комиссии, отчетов в сотни (!) страниц и особых мнений было проведено голосование в Конференции академии. Победил Шкляревский. Результаты были доложены военному министру Д. А. Милютину (1816–1912).

Знаменитый реформатор военного ведомства, к тому же член-корреспондент Петербургской академии наук по разряду историко-политических наук историко-филологического отделения (1853) и ее почетный член (1866), в данном случае проявил мудрость и заботу об успехе дела. Он наложил пространную резолюцию, в которой просто и ясно указал профессорам, что научные заслуги кандидатов несопоставимы, что доктор Шкляревский, строго говоря, не физиолог, что споры, длящиеся уже более года, явно вредят обучению студентов, и что Конференции впредь следует «не допускать подобной резкой и раздражительной полемики». Министр отменил решение Конференции и назначил-таки Илью Фадеевича ординарным профессором физиологии Медико-хирургической академии (1872). Это мудрое решение, разумеется, было расценено как произвол. Кампания в печати продолжилась с новой силой.

Итак, Илья Фаддеевич был зачислен на должность ординарного профессора, но должность эту ему суждено было занимать всего лишь два года, и спокойной жизни он не дождался. Наибольшие трудности возникли в результате отношения к нему общественности. Идеологические антипатии критикующих заслонили все его лучшие черты – талант исследователя и преподавателя, эрудицию, неуемную энергию. Демократическая печать в лице «Отечественных записок», «Знания», журнала «Вперед» ничего не хотела видеть, кроме одного – во главе кафедры вместо Сеченова оказался ярый монархист, истово верящий в бога и борющийся с демократией [42]. Для объяснения неприязни к Циону едва ли можно согласиться с привлечением антисемитизма. В те годы в среде русской научной интеллигенции это мерзкое явление еще не имело распространения. И это совершенно определенно, ибо тогдашнее научное сообщество отличалось характерным для шестидесятников исключительным демократическим интернационализмом.

За два недолгих года, в течение которых Цион возглавлял кафедру, он успел сделать невероятно много. Так, он усовершенствовал разработанные Гельмгольцем приборы для измерения скорости проведения возбуждения в нервной ткани и с их помощью показал, что центральное (сеченовское) торможение сопровождается замедлением проведения возбуждения в спинном мозге, совершив таким образом лучшее из того, что может сделать профессор по отношению к своему предшественнику – продолжил его работу. В это же время под руководством Циона доктор Я. Солуха выполнил экспериментальное исследование «Отправления полукружных каналов». Эти данные в течение многих лет служили источником вдохновения Циона, по ним он выпустил десятки работ [55].

Наряду с экспериментальными исследованиями Илья Фаддеевич развивал и чисто теоретические положения физиологии. Так, например, на основе представления о взаимодействии волн возбуждения он разрабатывал интерференционную теорию торможения.

Илья Фаддеевич внес немалый вклад и в преподавание: по стенограммам своих лекций подготовил и издал двухтомный учебник физиологии, оснастил лабораторию при кафедре (кабинет) современной аппаратурой и ввел практические занятия по физиологии. Правда, пока они были еще необязательными для посещения всеми студентами. Для врачей он читал по вечерам лекции по физиологии дыхания и кровообращения.

Ввел он и еще одно новшество [55]. По традиции в конце курса к профессору приходил студенческий староста и говорил примерно следующее: «Ваши высокие оценки нам не нужны. Вот матрикулы, извольте поставить всем переводной бал». Для Ильи Фадеевича, великого труженика и человека невероятной энергии, «свобода» была синонимом безделья, а право выбора – вредной выдумкой ниспровергателей всего святого. Никаких переводных баллов, всем сдавать экзамен!». Как тут было не припомнить Циону его монархизм и подчеркнутую приверженность религии.

В начале 1874 года Цион дал-таки втянуть себя в полемику, выходящую по содержанию и форме за рамки научных проблем. Решив расквитаться с обидчиками, он издал в качестве приложения к трудам кафедры текст под названием «Моим критикам». Следующий шаг был еще более неосмотрительным: он начал раздавать брошюру студентам прямо на лекциях. Студенты, естественно, своего не упустили и забросали профессора его же книжками. Цион утверждал, что зачинщики беспорядков не студенты, а некие подозрительные личности, которые приходили на его лекции специально с целью устроить скандал, и просил поставить полицейских у дверей его аудитории. Последовали бойкот лекций и арест активистов.

Возникнув в виде протеста против реакционных взглядов Циона, его стремления очернить вождей революционно-демократического движения, а также имя Сеченова, студенческие волнения захватили и другие учебные заведения столицы – Университет, Горный и Технологический институты. Именно эти причины волнений называл H. Н. Страхов в письме Л. Н. Толстому. Однако есть и иная версия, которую излагает в своих воспоминаниях Орбели: «…по словам Ивана Петровича Цион в своей первой вступительной лекции заявил: «Я знаю, что вы привыкли относиться к занятиям как попало, мало значения придаете теоретическим предметам, не интересуетесь профессорскими лекциями, и я вас предупреждаю теперь же, что в конце года будет серьезный экзамен по физиологии, и те, кто не будет знать предмета, не смогут рассчитывать на переводной балл» [54, 55, 64].

Почти месяц продолжались студенческие протесты. Что было делать начальству? – конечно, отправить И. Ф. Циона в зарубежную командировку, пока не улягутся страсти. Отсутствовал он около полугода, но когда вернулся – снова бойкот. Можно себе представить, насколько глубоким должен быть кризис власти, если человек ее открыто поддерживающий, вызывает у образованной публики чувство ненависти!

Возможно, эта реконструкция событий не точна в некоторых деталях, но ясно одно: Цион проявил полное неумение и, более того, нежелание налаживать отношения с коллегами, студентами и петербургской публикой. Оставалась только эмиграция.

А в это время Павлов выдержал выпускные экзамены в университете, и совет присвоил ему степень кандидата по разряду естественных наук. Эта степень давала право занятия лаборантских должностей в учебных и научных учреждениях. Осенью был вручен ему и кандидатский диплом за № 2557, в котором указывалось, что по химии, ботанике, зоологии, анатомии человека, физиологии животных, богословию, минералогии и геологии знания оценены высшим баллом, по географии – хорошо, по физике, французскому языку – достаточно. Таков был тогда полный курс по естественному отделению физико-математического факультета Императорского университета. Как позже указывал в своей биографии Павлов, после окончания Университета он «поступил на третий курс Медико-хирургической академии не с целью сделаться врачом, а с тем, чтобы впоследствии, имея степень доктора медицины, быть вправе занять кафедру физиологии». Вспоминая университетские годы, Иван Петрович писал, что с ними у него «навсегда связаны самые глубокие научные впечатления, определившие смысл и характер всей… последующей жизни» [58].

Лекции в академии читались с 9 до 15 часов, а в 17 часов начинались практические занятия в лабораториях и клиниках. В те годы студентам-медикам жилось гораздо труднее, чем студентам Университета, особенно на первых курсах. Немногие получали стипендию, а на заработки времени не хватало. Павлов получил ее только с января 1876 года. Это была стипендия военного ведомства – 300 рублей в год, а до этого он зарабатывал на жизнь уроками. Ведь обещанная должность ассистента ему не досталась в результате увольнения Циона из Академии. А до того, несмотря на все трудности он стал работать волонтером в физиологическом кабинете ветеринарного отделения у К. Н. Устимовича. Судя по всему, профессор очень скоро оценил способности студента к экспериментальной работе и, когда у него открылась вакансия оплачиваемого нештатного ассистента, он пригласил на нее третьекурсника академии Павлова. Так возникла возможность продолжения затеянных еще с Ционом экспериментальных работ [42, 55, 56, 100].

Большинство академических студентов составляли разночинцы, курс же, на который поступил Павлов, отличался особо выраженной революционностью. Об этом свидетельствуют некоторые имена наиболее известных народовольцев, народников, землевольцев, чернопередельцев: Кибальчич, Аптекман, Богомолов, Сарсер, Попов. Иван Петрович их всячески сторонился. Это они, считал он, изгнали из Академии его кумира Циона; они же фактически лишили его работы на кафедре физиологии, с которой связывалось столько надежд. В антиправительственных выступлениях он не участвовал. И это не было трусостью. Напротив, нужно было иметь большое мужество, чтобы в доведенной до предела революционности суметь сохранить и отстоять свое, отличное от общего, мнение.