Текст книги "И. П. Павлов – первый нобелевский лауреат России. Том 1. Нобелевская эпопея Павлова"

В конце 1879 года состоялся выпуск в академии. Из 24 положенных экзаменов 10 были сданы И. П. Павловым с оценкой «весьма удовлетворительно», что давало право на получение диплома с отличием – «cum eximia laude». Согласно существовавшим тогда правилам он обязан был прослужить военному ведомству за казенную стипедию и невзнос платы за слушание лекций 4 года и 7,5 месяцев с определением на службу в 20-й стрелковый батальон. Ни университетское образование, ни ассистенство на кафедре физиологии у Устимовича, ни золотая медаль Академии за серьезную научную работу, ни, наконец, поддержка Боткина – ничто не могло служить основанием для освобождения от пятилетней службы в должности батальонного врача. Но диплом с отличием давал право участвовать в конкурсе на оставление на три года при Академии для усовершенствования. Только победа в конкурсе давала И. П. Павлову реальный шанс в осуществлении заветной цели – стать профессором физиологии. И цели этой он достиг, хотя это и было значительно позже.

Весьма плодотворным оказался для Павлова период с 1886 по 1890 год. Не имея официальных помощников, в чужой, как теперь сказали бы, непрофильной лаборатории, имея в активе только глубоко продуманные идеи и способность харизматического воздействия на всех, кто его окружал, Иван Петрович выполнил прекрасные экспериментальные работы. Вместе с Н. Я. Чистовичем он впервые показал, что сердце и легкие, извлеченные единым комплексом из организма животного и дополненные в определенной последовательности трубками, могут не только работать в течение продолжительного времени, но и служить моделью для исследования эффектов лекарственных веществ. В это же время Павлов создал методику хронического эксперимента, суть которой состояла в том, что лабораторное животное задолго оперируют таким образом, чтобы в дальнейшем получать интересующие исследователя данные, не причиняя животному боли и не прибегая к наркозу. Результаты приложения этого метода к изучению физиологии пищеварения позволили настолько радикально пересмотреть существовавшие ранее представления о работе пищеварительных желез, что в 1904 году Нобелевский комитет назвал результаты этих работ созданием физиологии пищеварения заново. Однако он, руководитель многочисленных исследований, и уже широко известный в научном мире человек, в официальной иерархии занимал странное место, которое называлось «врач для командировок». Несоответствие между реальной ролью Ивана Петровича и его служебным положением становилось все более разительным. Такое положение не могло сохраняться бесконечно. Павлов постоянно думал о собственной лаборатории и, наверное, очень остро чувствовал, что существующие лаборатории находятся не в тех руках и занимаются совсем не тем, чем нужно. Известны слова Павлова, что своя лаборатория это совсем не то, что чужая.

По мере приближения к своему сорокалетию Иван Петрович переживал это несоответствие все более мучительно. В первый и последний раз в своей долгой жизни он усомнился в достижимости поставленных перед собой целей. До и после этого его сомнения будут касаться только чисто научных проблем. Этот человек воли стал склоняться к ипохондрии: находил у себя болезни, которые потом, по окончании кризиса, прошли сами собой.

Диплом золотой медали (1880) студента МХА И. П. Павлова

Пора опять вернуться к Циону. В 1875 году знаменитый Бернар снова пригласил своего ученика в Париж, предоставил возможность работать в лаборатории, но не положил жалования [24]. Тем не менее, уже через год Илья Фаддеевич выпустил двухтомное руководство по методикам физиологических исследований и вивисекции, которое было опубликовано на немецком языке в 1876 году. Это прекрасно иллюстрированное издание по единодушному мнению современников, а также историков физиологии и медицины, являлось лучшим и непревзойденным по крайней мере на протяжении более 40 лет. В этот период он опубликовал еще и ставшие вскоре классическими работы о применении телефона в физиологических исследованиях, о физиологической связи между слуховым нервом и двигательным аппаратом глаза, о влиянии атмосферного давления на дыхание и кровообращение и др.

Проработав в этих далеко непростых условиях три года, Цион остался не у дел: в 1878 году умирает его великий покровитель Бернар и он оказывается перед выбором – самому возглавить лабораторию Бернара или уйти. Неуемный темперамент подсказывает решение. Цион, не имевший признанного во Франции диплома, быстро пишет еще одну докторскую диссертацию на тему «Экспериментальные исследования функций полукружных каналов и их роль в образовании понятия пространства». Блестящая защита и – провал на выборах заведующим кафедрой. Цион на 20 лет отходит от экспериментальной работы. Напомним, что в это время ему было всего лишь 35 лет [42].

Чем же мог заработать на жизнь этот оставшийся без куска хлеба природный рассказчик и полемист? На помощь, как и много раз потом, пришел его друг Михаил Никифорович Катков (1818–1887). Он не только настоятельно рекомендовал Илье Фаддеевичу заняться журналистикой, но и активно содействовал публикации им написанного. Это были в основном научно-популярные статьи. Но было их много – более 200 только за два (1887–1888) года. Не все они были удачными. Отрицательное впечатление производили такие публикации, как «Происхождение человека по Геккелю», «Дарвин и его учение», в которых Цион выступал как ярый антидарвинист, вызывая к себе недоброжелательное отношение многих российских ученых. Постепенно он входит во вкус и в 1880-е годы становится профессиональным публицистом. Место физиологии и науки вообще занимают политика и финансы, хотя еще несколько лет Цион публикует в научных журналах материалы уже завершенных им экспериментальных работ.

В начале 80-х годов Илья Фадеевич становится во главе редакции французской газеты «Галл». Новое положение позволило ему взаимодействовать не только с французскими литераторами, но и жившими в то время во Франции деятелями русской культуры, в том числе с Тургеневым. Однако очень скоро его тяжелый и взбалмошный характер начисто перечеркнул наметившиеся контакты и связи. Яркой иллюстрацией сказанному могут служить возникшие в 1881 году события, когда в помещении той же газеты «Галл» по инициативе Тургенева была открыта выставка картин В. В. Верещагина, посвященная русско-турецкой войне. Выставка имела колоссальный успех, но, несмотря на это, была преждевременно закрыта из-за грубых материальных претензий Циона. Вот как излагает эту ситуацию Тургенев в письме Д. В. Григоровичу 16(28). XII. 1881 года: «Здесь на днях Верещагин поколотил редактора «Gaulois» – в залах которого были выставлены новые (весьма замечательные) картины нашего бурного живописца. Этот редактор М-г de Суоп (по нашему Цион, одесский еврей, бывший профессор), великий мерзавец; но Вам лучше всего другого известно, как трудно «варить пиво» с Верещагиным. Выставку картин закрыли; а жаль – публики ходило много, и они производили великое впечатление» [81].

Досталось от Циона не только любителям живописи, но и демократической общественности. Это особенно проявилось в его публицистических статьях «Пятнадцать лет республики» (Рус. вести. – 1885. – № 8. – С. 461–516; № 9 – С. 120–184; № 10. – С. 523–600) и «Нигилисты и нигилизм» (Рус. вести. – 1886. – № 6. – С. 426–443; № 7. – С. 262–289; № 8. – С. 772–826). В них он выступал как воинствующий защитник монархии, противник революционно-демократического движения, клеветнически изображавший русских революционеров. По этому поводу М. Горький в письме к В. С. Миролюбову (Горький М. Собр. соч. Т. 29. М., 1955. – С. 179–180) говорит, что прочитавший их «…увидит в этих книгах, что всякая грязь, какую можно собрать и бросить в лицо и сердце замученной российской интеллигенции – уже собрана и брошена…». Жившие в то время в Париже русские нигилисты на сходке приговорили Циона за эти корреспонденции к смерти. Чтобы предотвратить исполнение приговора, полицейская префектура была вынуждена предпринять ряд охранных мер, и все обошлось благополучно.

М. Н. Катков

Здесь стоит напомнить, что 80-е годы характеризовались заметным изменением франко-русских отношений в сторону заключения соответствующего союза. Последний был крайне необходим как противопоставление тройственному союзу (Германия, Австро-Венгрия, Италия), сложившемуся к 1882 году и ставившему целью гегемонию в Европе и передел мира. Биографы Циона отводят ему существенную роль не только в подготовке, но и самом процессе заключения франкорусского союза.

И. А. Вышнеградский

За займами последовал военный союз Франции и России. Трудно сказать, насколько правы те, кто называет профессора физиологии Илью Циона «отцом Антанты», но то, что он внес большой, пусть не решающий, вклад в событие, изменившее впоследствии судьбы мира, – в этом можно не сомневаться. В своих газетных выступлениях он также всячески поддерживал и пропагандировал идею франко-русского союза. После оформления союза Цион опубликовал большую (свыше 500 стр.) книгу воспоминаний и документов по истории франко-русского соглашения.

Мечта о собственной, теперь уже частной, лаборатории приводит Циона на биржу. Заметим, что финансовую деятельность он начал уже сразу после эмиграции в качестве биржевого игрока. И здесь ему способствовал значительный успех. За короткое время Циону удалось сколотить некоторый капитал, свести знакомства с французскими банкирами, а самое главное – войти к ним в доверие.

По совету друга, небезызвестного редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова, этими обстоятельствами воспользовался управляющим министерства финансов Иван Алексеевич Вышнеградский (1830–1895). В то время финансовые связи между Россией и Францией были чрезвычайно слабыми, и русские ценные бумаги в Париже практически не имели обращения. Насущной же задачей министерства было освоение французского финансового рынка [2, 42, 55].

Вначале Цион выполнял функции простого информатора, что, конечно, было никак не свойственно его характеру и кипучей энергии, поэтому он скоро стал активным деятелем и проводником заключения договора о французском займе для России. Около 1890 года он убеждает ставшего к тому времени министром финансов Российской империи Вышнеградского доверить ему размещение во Франции облигаций русского займа. Вслед за этим происходит назначение Циона на должность в министерство и производство его в действительные статские советники (IV класс по номенклатуре гражданских чинов – чин, равный генерал-майору и дававший его обладателю потомственное дворянство). Цион начинает теперь писать свою фамилию как de Суон, чем, конечно, вызывал насмешки природных российских дворян.

Работал Илья Фаддеевич не только по идейным соображениям или чести ради. Видимо, мысль о том, что большие деньги дадут ему свободу, не оставляла его. Когда покровительствовавший ему министр Вышнеградский узнал, какого размера «комиссию» взял профессор с французских банков, он попытался тихо отправить Циона в отставку, и последний, естественно, не ушел, более того, обвинил министра в том же грехе. Весьма поучительно, к чему привели дела финансовые инженера-механика профессора Вышнеградского и естествоиспытателя физиолога профессора Циона. Возникшая ситуация получила характерное описание в воспоминаниях С. Ю. Витте: «Первый более или менее большой заем во Франции был сделан при посредстве Циона… впоследствии Вышнеградский узнал, что когда этот заем был сделан, то Цион от банкиров получил довольно большую комиссию – несколько сот тысяч франков, чуть ли не 200 000 франков» и добавляет: «Когда об этом узнал Вышнеградский, то он потребовал, чтобы Цион подал в отставку. Таким образом, можно сказать, что он Циона выгнал со службы» [см. 42]. Последнее, на наш взгляд, не совсем точно, ибо в должности чиновника для особых поручений Цион находился по крайней мере до 1892 года. На протяжении всего этого периода Илья Фаддеевич неприглядно публично пикировался, обменивался пасквилями с Вышнеградским. Наконец, в 1895 году он был вызван в министерство финансов для отчета о своей деятельности и объяснения поступков. Ехать он отказался, и в соответствии с законом был уволен с лишением чина, орденов и пенсии.

Судя по всему, отношения Циона с французской администрацией были далеко не идеальными, что служило достаточным основанием к опасению, что французы выдадут его российскому правительству, Цион счел за благо даже покинуть территорию Французской республики и пожить недолго в Берне. Понятие «невозвращенец» было, конечно, сформулировано много позднее, но идея о том, что государство имеет право решать, где его гражданину жить, существовала уже тогда и даже была отражена в Уложении о наказаниях.

Законы беллетристики подсказывают конец истории, где за уходом из науки и погоней за деньгами должны последовать деградация, разорение и смерть в нищете. Но не таков был Илья Фаддеевич. Окончание его жизненного пути было столь же необычным, как и ее расцвет: он достиг-таки того, к чему стремился – разбогател и открыл собственную лабораторию. Здесь он вернулся к изучению физиологии полукружных каналов и функции желез внутренней секреции. Этот возврат к науке 55-летнего биржевого игрока и литератора, может быть, самое удивительное в его необычной жизни.

Через 10 лет здоровье Циона ухудшилось, и он был вынужден оставить экспериментальную деятельность, но в течение еще 6–7 лет, до самой смерти публиковал результаты своих наблюдений. Он умер от ишемической болезни сердца в 1912 году в Париже, прожив полных 70 лет, что для того времени было совсем не мало. Цион покинул мир буквально накануне великих потрясений, к подготовке которых он приложил руку, и оставил после себя более десятка книг и сотни статей – научных и научно-популярных, экономических и политических. И все-таки было бы лучше для науки и для России, если бы этот человек с трудным характером оставался подольше профессором одной из двух великих школ – Петербургского университета или Военно-медицинской академии, в которых даже его относительно недолгое пребывание оставило столь яркий след! Кто знает, как сложилась бы судьба Павлова, не повстречай он в университетских аудиториях Илью Фадеевича.

Воздадим же должное мудрости этих очень разных людей – профессоров Овсянникова, Сеченова, Боткина и студента Павлова, которые сумели разглядеть за тяжелым характером и несколько скандальной репутацией большой талант исследователя и необычайную энергию Ильи Фаддеевича.

Говоря в 1934 году о своем учителе Иване Петровиче Павлове, Л. А. Орбели подчеркивал: «Есть люди, которых должны знать все. Это герои, совершившие на том или ином поприще крупные подвиги… это политические деятели, опередившие своей деятельностью развитие событий, это представители искусства, создающие крупные, интересующие все человечество произведения. На научном поприще это люди, создавшие новое направление в науке, определившие ход развития науки на большие промежутки времени вперед» [56]. Такие слова с полным основанием можно отнести не только к Ивану Петровичу, но и к его талантливому учителю Илье Фаддеевичу.

Долгие годы Павлов и Цион поддерживали переписку друг с другом. В сентябре 1903 года Иван Петрович писал Илье Фаддеевичу: «Большое, большое Вам спасибо. Это еще раз переносит к тому дорогому времени, когда Вы страстно отдавались учительству, а мы страстно учились. Вот и осталась связь на всю жизнь» [64].

В свою очередь Цион высоко ценил своего ученика. В феврале 1904 года он писал: «Дорогой Иван Петрович! Бог весть, доживу ли я до празднования Вашего юбилея. Более 30 лет прошло как я имел удовольствие направлять Ваши шаги при изучении физиологии. Неустанно следил я за вашей блестящей и плодотворной деятельностью, и никто больше Вашего старого учителя не радовался всякому вкладу, который Вы вносили в нашу науку. Вы успели завоевать в России для физиологии первенствующее место среди естественных наук и образовать школу русских физиологов, которая делает Вам честь во всем мире. Особенно ценю в Вашей научной деятельности то, что, стоя во главе прекрасно устроенной лаборатории в Институте экспериментальной медицины, Вы не дали себя увлечь на скользкий путь и шаткую почву столь модной теперь бактериологии. Вы остались верны убеждению, что только экспериментальная физиология может дать почву для научной медицины. От всей души желаю Вам и Вашим ученикам двигать вперед физиологию еще много лет столь же успешно на славу Вам и на радость сердечно преданного Вам Циона» (64, с. 9).

В одном из последних писем Цион, завершавший в то время активную исследовательскую деятельность, писал из Парижа своему великому ученику: «Вы успели завоевать в России для физиологии первенствующее место среди естественных наук… Настанет день, когда кто-то, пришедший после нас в эти славные стены Санкт-Петербургского университета и Военномедицинской академии, вернет физиологической школе ее былое величие. Непременно настанет» [64].

По окончании университета и при переходе в Медико-хирургическую академию, помимо получения врачебного диплома, а с ним, как уже упоминалось, и возможности впоследствии имея степень доктора медицины быть вправе занять кафедру физиологии, Иван Петрович предполагал еще стать и ассистентом Циона. Предположение это имело реальную основу, т. к. в заграничную научную командировку готовился ассистент Чирьев. Но произошла безобразная история: талантливейший физиолог Цион был изгнан из академии, и Павлову в 1876 году пришлось «пристроиться» в качестве лаборанта у друга Циона профессора К. Н. Устимовича. Устимович в то время ведал физиологической лабораторией Ветеринарного отделения той же Медико-хирургической академии. Здесь Павлов продолжил свои исследования по физиологии пищеварения и кровообращению [2, 42, 100].

1.4. Константин Николаевич Устимович (1838 – после 1917)

К сожалению, сведения о жизни и научном пути учителя Ивана Петровича Павлова периода его обучения в Медико-хирургической академии профессора Константина Николаевича Устимовича весьма ограничены, хотя известно, что родился он в ставшем позже знаменитом Обоянском уезде Курской губернии в дворянской семье. Среднее образование получил в частном пансионе уже в Москве. После этого был медицинский факультет Московского университета, который он закончил в 1859 со званием лекаря и уездного врача [22, 29, 77].

И. Т. Глебов

Решающим в образовании Константина Николаевича явился второй курс, когда он вступил на кафедру физиологии. Ею в то время заведовал талантливый преподаватель и педагог профессор Иван Тимофеевич Глебов. Позже Устимович встретится с ним уже в Петербурге, в Медико-хирургической академии, куда Глебов был приглашен на должность ее вице-президента [21, 22, 30, 38, 39].

Среди учеников Глебова в Московском университете были такие корифеи отечественной науки, как И. М. Сеченов, П. П. Эйнбродт, С. П. Боткин и др. «Всякий, кому пришлось учиться в Московском университете, писал Боткин, – помнит то громадное впечатление, которое производили лекции профессора И. Т. Глебова на учащихся. В высшей степени ясное, живое и критическое изложение предмета возбуждало в слушателях тот интерес к науке, ту истинную любовь к истине, которые составляют одно из существенных условий развития истинного ученого» [38]. И. М. Сеченов в «Автобиографических записках» [1, 73] упоминая о Глебове писал: «Лично для меня Иван Тимофеевич был одним из наиболее интересных профессоров». И это не удивительно.

Свое физиологическое образование Глебов получил в 1837–1840 годах за границей в лабораториях Франции и Германии, работая под руководством таких выдающихся ученых, как К. Бернар, И. Мюллер, Ф. Мажанди [24, 38, 95, 96, 98]. Приобретенный опыт и здравый смысл обязывали Глебова строго придерживаться принятых подходов, методов, а также навыков и традиций экспериментальной физиологии. Стиль его преподавания состоял в следующем: первоначально рассматриваемый процесс излагался теоретически, а потом проверялся опытом на животных. Каждый опыт обязательно описывался студентом. Помимо того, во втором полугодии студенты уже самостоятельно ставили опыты и описывали их результаты.

По тогдашним российским университетским правилам профессор сам выбирал, по какому иностранному учебнику (русских еще и в помине не было) читать лекции. Хорошо, если профессор останавливался на лучших и признанных из имевшихся изданий, что, разумеется, случалось далеко не всегда. Глебов почему-то игнорировал самый авторитетный в то время немецкий учебник Иоганнеса Мюллера и как указывал в своей биографии И. М. Сеченов, «Он, очевидно, придерживался французов. Это я заключаю из того, что в его лекциях и помина не было о том, что физиология есть прикладная физикохимия, а также из того, что лягушка не являлась на демонстрациях, и ничего не говорилось об электрическом раздражении нервов и мышц» [73].

Станина для собак [92]

На медицинском факультете университета физиология преподавалась 6 часов в неделю в продолжение целого академического года. Из них 4 часа отводились на чтение лекций, два часа, и именно в самом конце занятий, посвящались собственно экспериментам. Вот тогда-то, надо полагать, у Константина Николаевича и возник интерес к физиологии, науке, которой он оставался верен многие годы.

Установка для фиксации позвоночника по К. Людвигу [92]

Разумеется, подобная система преподавания предмета, поставленная в то время в России только в Московском университете, не могла не сказаться на формировании личности и взглядов студента Устимовича, что проявилось позже. Помимо физиологии, на младших курсах медицинского факультета учили классической и сравнительной анатомии, Закону Божьему, ботанике, зоологии (адъюнкт Варнек делал даже попытку внушить студентам основы учения о клетке, хотя в Москве еще и представления не имели о микроскопе), химии (включая органическую) и зачем-то минералогии [77].

Позже читалась общая патология, фармакогнозия (точнее раздел фармации – науки о лекарственных средствах растительного и животного происхождения), терапия, хирургия, судебная медицина и энциклопедии медицины. В небольшом курсе общей патологии, который читался профессором А. И. Полуниным, никакого даже упоминания не было о столь популярной в то время среди европейских медиков целлюлярной патологии Рудольфа Вирхова.

Дежурства студентов в клиниках были необязательными, а вольнослушателям, к которым относился Устимович, и подавно. Весьма поверхностно учили и методам обследования больного. Дело сводилось лишь к тому, чтобы посмотреть язык, пощупать живот, сосчитать пульс. Что же касается аускультации и перкуссии, то студентам эти приемы только показывали, осваивать их они должны были друг на друге.

Следует заметить, что по тогдашним правилам после завершения учебы в университете необходимо было сдавать экзамен либо на звание лекаря, либо сразу на доктора медицины. Однако, в последнем случае следовало ответить еще на два дополнительных вопроса. Что же касается докторской степени, то она присуждалась значительно позже, только после защиты диссертации. Устимович по каким-то причинам предпочел лекарский вариант [29].

Годы обучения Константина Николаевича медицине были далеко не самыми лучшими в интеллектуальной и общественной жизни России. Прокатившаяся не задолго до того по Европе волна революций, так напугала Николая I, что он принял срочные и жесткие меры против «распространения заразы»: пост ректора из выборного стал назначаемым, закрыли кафедру философии, хотя ею ведал сверхблагонадежный Катков, логику и психологию стал преподавать протоиерей Терновский, были намерения учить студентов военному ремеслу – строю, маршировке и пр. [77]. По окончании университета Устимович, живя какое-то время у себя в имении в Обояни, по-видимому, занимался лечебной практикой. Однако, судя по дальнейшему развитию событий, деятельность земского врача мало его интересовала, и вскоре он оказался за границей.

Будучи в 1860–1861 годах в Гейдельберге, он усердно изучал анатомию, физиологию, химию. Именно в этом университете наиболее активно использовались все три атрибута научного метода изучения природы: эксперимент, измерение его результатов и математический анализ функциональной зависимости реакции от стимула. Одним из господствующих взглядов того времени была концепция К. Биша [70], согласно которой жизнь рассматривалась как совокупность жизненных свойств, противодействующих физическим, борьба между противоположными действиями: физико-химическими и жизненными. Противником этой теории явился один из наиболее авторитетных физиологов Европы Франсуа Мажанди. В противоположность своему противнику он стремился свести все проявления жизнедеятельности к физико-химическим процессам [24]. Такая точка зрения не могла не оказать влияния на тянувшегося к физиологическим знаниям молодого лекаря Устимовича.

Заметим, что до Мажанди физиология была сугубо описательной дисциплиной. Он же, начиная с 1813 года стал сопровождать лекционный процесс большим числом экспериментов по многим ее разделам. «Такое чтение курса, соединенное с опытами, – писал Клод Бернар, – было сначала единственным по всей Европе» [24, 36]. Не принижая значения анатомии, он утверждал, что одного знания структуры органов недостаточно для суждения об их функции. Для выяснения функций нужны эксперименты на животных. К моменту приезда Устимовича в Гейдельберге экспериментальное направление физиологии не только приобрело права гражданства, но и стало главным инструментом физиологического познания.

Следующей была Вена, где в течение полугода он штудировал физику и в лаборатории под руководством Людвига начинал физиологические эксперименты [95, 96]. Надо сказать, что в Вене в эти годы были сосредоточены не только значительные медицинские силы. С приездом Людвига сюда для получения теоретических знаний и практической помощи в выполнении экспериментальной работы активно потянулись немецкие и иностранные молодые ученые. Они получали не только практическую помощь, но и осваивали методики экспериментов, которые нигде, кроме лаборатории Людвига не были поставлены, черпали новые взгляды и достижения физиологии. Людвиг же, в свою очередь, имея все возрастающее число сотрудников, мог со значительно большей полнотой реализовывать планы своих исследований, превращая таким образом его труд и труд его учеников в единый творческий процесс, многообразный и плодотворный.

Основываясь на правиле точных наук говорить на языке цифр и измерять все, что можно измерить, Людвиг в самом начале своей деятельности в Вене активно занялся совершенствованием физиологического эксперимента, который в то время целиком опирался на визуальные наблюдения. В этом случае он придерживался заповеди Галилея: «Измеряй то, что измеримо и делай измеримым то, что еще не измерено». Для регистрации физиологических процессов Людвиг изобрел кимограф [95, 98]. Появление этого прибора в корне изменило метрологическое обеспечение экспериментального процесса. Сколь важным был этот шаг для прогресса науки в целом свидетельствует, бытовавшее в то время, сравнение изобретения кимографа с открытием значения книгопечатания для развития цивилизации.

Вскоре для записи на кимографе кровяного давления в экспериментах на животных Людвиг модернизировал ртутный манометр. А затем, вместе с российскими стажерами И. М. Догелем и Я. Я. Стольниковым, для определения объемной скорости кровотока, создал специальные «кровяные часы». Позже на основе кимографа Г. Гельмгольц сконструировал миограф, К. Фирордт – пульсограф, А. Mocco – плетизмограф, Э. Ж. Марей – пульмограф, доведя графический метод регистрации физиологических процессов до полного совершенства. Там же, в лаборатории Людвига, И. М. Сеченов для извлечения из жидких сред кислорода и углекислого газа изобрел специальный прибор, названный им абсорбциометром [21, 33, 95,96,98, 101].

Вспоминая крылатые слова И. П. Павлова [63, 88], что для натуралиста все – в методике и что с каждым шагом методики вперед мы поднимаемся ступенью выше, с которой открывается нам более широкий горизонт с невиданными раньше предметами, становится понятной тяга интересующейся научной молодежи, в том числе и Устимовича, к Венской лаборатории Людвига и особенно его Лейпцигскому физиологическому институту. Достаточно сказать, что стажировку только в Институте прошло более 300 физиологов и медиков из разных стран: немцы, финны, шведы, итальянцы, англичане, американцы, венгры, поляки, голландцы, австралийцы, испанцы, японцы, русские (более 50 человек, составлявших самую значительную после немцев часть, в том числе все будущие учителя И. П. Павлова – Ф. В. Овсянников, И. Ф. Цион, Н. И. Бакст, К. Н. Устимович, С. П. Боткин, И. М. Сеченов, да и сам Иван Петрович тоже) [28, 42, 45].

И. П. Павлов, работавший в физиологических институтах в Бреславле и Лейпциге, писал: «Заграничное путешествие дорого было для меня главным образом тем, что познакомило меня с типом ученых работников, каковые Гейденгайн и Людвиг, всю жизнь, все радости и горе положившие в науке и ни в чем другом….Всю жизнь они прожили в стенах лаборатории, среди книг, приборов и опытов, где одно достоинство, одна радость, одна привязанность и страсть – достижение истины» [63, 71].

Устимовича и Людвига связывали прочные дружеские отношения. Он многократно приезжал и в Вену, и позже, особенно, в новый Лейпцигский институт, где и выполнил свои основные исследования. Приход Людвига в Лейпцигский университет совпал с его расцветом, да и сама исключительно плодотворная деятельность Людвига во многом способствовала этому расцвету [95, 96, 98].

Диапазон его научных интересов был чрезвычайно широк, занимался он почти всеми направлениями физиологии, проводя исследования вместе со своими учениками. В процессе работы он также столкнулся с необходимостью заняться вопросами физиологии почек, не относившихся к разделам, разрабатываемым достаточно интенсивно. Об их деятельности известно тогда было не слишком много.

В конце XVII столетия итальянец Л. Беллини установил, что в почках, казавшихся компактными органами, имеются пространства – почечные лоханки. В эти лоханки из обращенных в них бугорков через мельчайшие отверстия поступает моча. Морфологической структурой почечной функциональной единицы, как было установлено в 1666 году Марчелло Мальпиги, является нефрон. Мальпиги описал клубочки, из которых в канальцы и собирательные трубочки попадает моча. Этот комплекс структурных образований он считал железами.