Текст книги "Украденная дочь"

– С тобой что-то произошло? – спросил Матео.

– Нет, ничего. Я просто спешу. Чем быстрее я закончу, тем быстрее смогу тебе позвонить. – Я слегка понизила голос. – Мне очень хочется, чтобы мы увиделись.

Я не сказала: «Мне очень хочется тебя увидеть». Я сказала: «Мне очень хочется, чтобы мы увиделись». Такая формулировка казалась мне более нейтральной.

Я положила телефонную трубку с ощущением, что была слишком холодна и все испортила. Однако мне ни в коем случае не хотелось рассказывать ему, что я сейчас поеду в больницу навестить свою маму и что ищу свою якобы существующую сестру. Матео у меня ассоциировался с музыкой, с его товарищами-музыкантами, с мотоциклом, с желанием целоваться с такой девушкой, как я, на погруженной в полумрак площади, и мне хотелось ассоциироваться у него с радужными представлениями, которые сложились у него обо мне. Я не хотела лишать его их так быстро. Я не хотела передавать ему, как передают друг другу джойнт, свои проблемы, потому что тогда он уже не стал бы относиться ко мне так, как раньше, а я не испытывала бы радости, какую испытывала сейчас, направляясь в больничную палату № 407. «Мне необходимо тебя увидеть», – сказал он мне. Он произнес эти слова одновременно и ласковым, и грубоватым голосом. Возможно, именно благодаря тому, что его голос может быть таким, у него и возникло желание петь.

Подойдя к двери больничной палаты, я услышала знакомые голоса, которые вызвали у меня и радость, и страх. Это были голоса моего отца и Анны – «той, у которой есть собака». У меня тут же возникли сомнения в том, что я смогу как ни в чем не бывало смотреть ей в глаза, подозревая при этом, что это она залезла в портфель из крокодиловой кожи и забрала из него фотографию.

Зайдя в палату, я тут же бросилась целовать маму, чтобы не пришлось здороваться с Анной. Я склонилась над мамой и провела в таком положении несколько бесконечно долгих минут, пока меня не окликнул отец:

– Здесь Анна.

Мне подумалось, что отец – идиот. Какое значение имеет Анна? Единственное, что было для меня важным, – это мама.

– А‑а… – сказала я, будучи не в силах скрыть досаду и едва взглянув на Анну.

– Ну что, мне пора идти, – сказала Анна. – Я рада, Бетти, что тебе стало лучше.

Я заметила, что выражение ее лица стало слегка смущенным: она, возможно, мысленно спрашивала себя, не обнаружила ли я, что фотографии Лауры в портфеле из крокодиловой кожи уже нет. Отец сказал, что, раз уж пришла я, то и он тоже уходит, и вышел из палаты вслед за Анной. Вышел вслед за зеленым трикотажным платьем, идеально сидевшим на ее фигуре. Отец слегка прикоснулся к ее талии, словно помогая ей выйти. Мужчины иногда делают такие вроде бы рыцарские, но абсолютно бессмысленные жесты. На плечах у Анны был большой фиолетовый шейный платок, а в руках – сумка такого же цвета. Она будто сошла с обложки какого-то журнала. И тут мозг дал мне команду выскочить вслед за отцом и Анной в коридор.

– Анна! – крикнула я. Она обернулась. – Как поживает Гус? Где ты его оставила?

Анна с облегчением улыбнулась. А может, мне это просто показалось.

В этом мире наверняка нет ни одного сына и ни одной дочери, которые хотя бы раз в жизни не подумали, что их родители – не очень умные, что они могут ошибаться и неверно судить о людях и событиях. Именно такие мысли возникли у меня по отношению к отцу. Он начал вызывать у меня раздражение из‑за того, что не верил утверждениям мамы относительно Лауры, а также разочарование из‑за того, что не пытался ни в чем разобраться. Он только лишь хотел, чтобы все было нормально, чтобы его жена не болела, чтобы Лаура так и не была найдена, чтобы Анхель окреп в Аликанте и чтобы я постепенно повзрослела. А вот у меня не выходили из головы мысли о том, что Анна украла фотографию Лауры. Меня начинала мучить ревность. У меня не выходили из головы зеленое платье, хорошо облегающее стройную талию, и рука отца, которую он положил на эту талию, когда выходил вслед за Анной из больничной палаты. Поэтому вечером того же дня, вернувшись домой, я сказала отцу, что фотография Лауры исчезла и я подозреваю, что ее похитила Анна, потому что она довольно долго находилась в нашем доме одна и кроме нее украсть эту фотографию не мог никто.

Мы сидели с отцом перед включенным телевизором. Есть мне не хотелось, хотя я и купила несколько крокетов и бутербродов, чтобы не ложиться сразу спать, чтобы хотя бы формально соблюсти процедуру ужина и – самое главное – поговорить за ужином с отцом о том, что я обнаружила. Отец принес из супермаркета на углу упаковку баночного пива. Мне пива не хотелось, и отец пил его за двоих.

– Странно, что ты думаешь, будто Анна способна на подобный поступок. Она одна из немногих, кто нам помогает. Бетти всегда очень рада ее видеть. Она сегодня была очень довольна тем, что Анна пришла ее навестить…

У меня в голове вращался какой-то запутанный клубок из мыслей. Хорошее, плохое, подозрения, реалии, правда, ложь…

– Папа, кроме нее этого сделать не мог никто.

Отец начал нервничать: жизнь складывалась совсем не так, как ему хотелось бы.

– Эта фотография, наверное, куда-нибудь упала. Я не могу даже представить, чтобы Анна, которую мы знаем уже давно, стала обыскивать наш дом. – Он обвел вокруг рукой. – Зачем ей могла понадобиться эта фотография?

– Понятия не имею, но ее унесла она.

– Мне уже до смерти надоела эта фотография. Мне уже до смерти надоело то, что мы превратили свою жизнь в мучение только потому, что как-то раз произошло нечто такое, на что мы не могли повлиять и на что не можем повлиять и сейчас.

– Со всеми людьми происходят события, которым они совсем не рады. Так что мы в этом смысле не единственные, а потому нам следует воспринимать действительность такой, какая она есть, и тогда все иллюзии исчезнут. Я прошу тебя только о том, чтобы ты был осторожнее с Анной. Не рассказывай ей ничего, не доверяй ей.

– Не далее как сегодня Бетти попросила ее не забывать нас. Она попросила ее помогать тебе и время от времени ходить со мной в кино.

Голос отца задрожал, и, чтобы говорить нормально, ему пришлось приложиться к банке с пивом. Я сунула ему в руку бутерброд.

– Давай-ка поешь. Не ложись спать на голодный желудок.

– Анне эта фотография абсолютно не нужна. Она всегда знала: Бетти бредит тем, что Лаура жива. Она всегда знала эту историю.

– Однако она не знала об этой фотографии до того дня, как мама ее показала. Я видел, как мама открыла портфель перед Анной.

– Ты доведешь себя до сумасшествия. Что ты хочешь – продолжить всю эту возню или помочь матери?

– Я хочу ей помочь, – сказала я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

– Ты помогаешь уже тем, что делаешь мамину работу, чтобы она ее не потеряла. Но ты отнюдь не поможешь маме тем, что настроишь против нас ее лучшую подругу.

Я посидела еще некоторое время перед телевизором, замечая лишь то, что на экране одни изображения сменяются другими. Через окно в комнату падал солнечный свет. Хотя отцу и не хотелось в это верить, фотографию стащила именно Анна. Ей нельзя было больше доверять, хотя все еще оставалось непонятным, зачем она это сделала. Как бы там ни было, я заново осмотрю спальню родителей. Возможно, я ошиблась, возможно, это я глупая. Если окажется именно так, то тогда я, наверное, снова стану верить в то, что отец – мудрый глава и защитник своей семьи.

Отец. Из миллионов и миллионов мужчин один был моим отцом. И поскольку он был моим отцом, я считала само собой разумеющимся, что он благородный, умный, смелый, великодушный, порядочный, сильный, добрый и красивый. Однако в действительности ему недоставало мужества и силы духа, и в критические моменты жизни у него начинали пошаливать нервы. Анна позвонила ему в полдень и попросила отвезти ее на такси в Сантандер. Она, конечно, могла поехать туда на любом другом такси, но ей захотелось, чтобы в такую интересную поездку отправился именно он. Подзаработать денег было для нас, безусловно, не лишним: мы ведь не знали, какие понадобятся еще средства на лечение мамы. Следовало признать, что Анна делала для нас очень много, что она никогда о нас не забывала. Она подыскала работу моей маме, а теперь, когда ей потребовалось поехать на такси в Сантандер, обратилась к моему отцу. Маме вообще казалось, что все, что делает Анна, – хорошо и правильно. И только лишь я одна не могла не замечать того, как она, сев рядом с отцом в такси в своем зеленом платье и со своими коленями идеальной формы, прикуривает сигарету и вставляет ее между губ моего отца. Только я заметила, какой у нее появляется блеск в глазах, когда она на него смотрит, – совсем не такой блеск, как обычно. Это был радостный и алчный блеск – как будто она вдруг увидела валяющийся прямо на улице миллион песет, – и этот блеск был гораздо более существенным, чем все то добро, которое она нам делала. Я старалась не думать о ней и о том, что она будет ночевать в Сантандере вместе с моим отцом – мужем ее подруги Бетти, которая лежала сейчас в больнице и у которой исчезла еще в младенчестве дочь. Я теперь полагала, что от Анны можно ожидать чего угодно, и при этом всей душой надеялась на то, что отец будет вести себя благоразумно.

На следующий день мне предстояло нанести четыре визита клиентам, для общения с которыми надлежало быть в хорошей форме. Трех или четырех часов сна мне было для этого вполне достаточно. Я приняла душ. Стрелки часов показывали восемь вечера. Я решила позвонить Матео. Я могла посмотреть, как он репетирует, а затем мы бы поехали на нашу площадь. Сегодня я никуда не спешила. Все мое время и весь родительский дом принадлежали мне. Я могла пригласить его ненадолго к себе домой. У меня сильно заколотилось сердце. Такое иногда случалось со мной и тогда, когда я подходила к больнице, однако сейчас оно колотилось от радости, от счастья, и мне даже было совестно оттого, что я испытываю подобные чувства в столь тяжелое для нашей семьи время. Матео был для меня чем-то таким, что находилось вне пространства и вне времени, и у меня попросту не получалось как-то увязывать его с мамой и с тайной Лауры. Когда я стала набирать номер телефона, у меня в мозгу раздался голос Матео, и от звучания этого голоса – одновременно и ласкового, и грубоватого – мне хотелось летать. Я ждала: один гудок, два, три, четыре, пять… Я положила трубку. Возможно, он сейчас в душе, поэтому я через некоторое время позвонила еще раз, и… И снова никто не взял трубку.

Я была с ним слишком уж холодна, он во мне разочаровался и решил обо мне забыть.

Мне показалось, что солнце сначала осветило меня и согрело, а затем вдруг погасло, и мне стало холодно. Черт бы меня побрал!

Я быстренько оделась, чтобы пройтись по парку, почувствовать, как в лицо дует прохладный ветерок и тем самым избавиться от грусти, меланхолии и гнева до того, как лягу спать. Однако когда я вышла на улицу, то вместо парка направилась в метро. Я спустилась на платформу и поехала в молодежный клуб, где обычно репетировал Матео. Он, вполне возможно, сейчас находился там и, вполне возможно, будет рад меня увидеть. В конце концов, я ведь хотела, чтобы мы были вместе и чтобы я ходила с ним на его концерты.

Я посмотрела на свое отражение в окнах вагона метро и невольно удивилась тому, что машинально оделась именно так, как была одета в тот день, когда познакомилась с Матео в метро. Отправляясь к клиентам, я обычно надевала более классическую одежду – такую, какую носят офисные работники: кофточки, рубашки, брючки, юбки. Матео меня в таком виде и не узнал бы. Сейчас я была в куртке, облегающих штанах и кроссовках, с распущенными волосами. Я поймала себя на мысли, что мне очень хочется снова увидеть Матео.

Жердь и еще один парень стояли, прислонившись к дверному косяку, и курили. Они с интересом посмотрели на меня – не потому, что во мне имелось что-то особенное, а потому, что я была в этом клубе человеком новым, значит, для них интересным.

Я сказала: «Привет!» – и вошла в дверь.

Раздавались какие-то аккорды, слышался чей-то голос. Незнакомый мне голос. Матео на сцене не было. Возможно, сейчас репетировала какая-то другая группа. Я не стала никуда садиться, осталась стоять. Некоторые присутствовавшие скользнули по мне взглядом и продолжили заниматься тем, чем занимались. Людей здесь было немного – видимо, в основном друзья и подружки музыкантов. Где же Матео? Я решила спросить об этом у Жерди и направилась было к выходу, но вдруг передо мной как из-под земли выросла девица с золотистыми волосами.

– Привет, – сказала она. – Ищешь Матео?

– Где он?

Это была Принцесска. Она стояла передо мной и, будучи выше ростом, смотрела на меня сверху вниз голубыми глазами – такими пронзительно-голубыми, что они казались ненастоящими.

– Он уже несколько дней здесь не появляется.

– А‑а… – сказала я, чувствуя, что мне очень не хочется уходить отсюда ни с чем. – Не знаешь, что с ним?

– Думаю, ему больше не хочется тебя видеть.

Я почувствовала, как у меня вдруг закружилась голова. Пришлось засунуть руки в карманы, чтобы хоть как-то себя поддержать.

– Почему?

– Если он тебе этого сам еще не сказал, то знай: ты для него вообще-то не ахти какая подружка.

– Да я, строго говоря, вообще ему не подружка. А зачем ты мне это сказала?

В ее глазах появился особенный блеск, который я уже видела в глазах совсем другого человека. Я заметила этот блеск даже в окружавшем нас полумраке. Мне показалось, что в мозгу у этой девицы произошло короткое замыкание и меня осветило образовавшимися в результате него искрами.

Принцесска провела ладонью по животу.

– Кое-что изменилось. Матео станет отцом. Мы купим жилой автофургон и будем жить вместе. Он будет заниматься музыкой и выполнять работу на заказ для своего отца, а я стану ему помогать. Я очень хорошо разбираюсь в компьютерных программах. Я очень счастлива. – Она развела руки в стороны. – Возможно, мы поженимся. А с тобой, мне кажется, Матео общаться не хочет. Я пришла, чтобы найти плащ, который он здесь на днях забыл.

Я не отрываясь смотрела на нее. Она казалась мне все более и более высокой. Ее дети будут красивыми – красивыми, как ангелы.

Было, конечно же, бесполезно просить у нее адрес Матео: она мне его ни в коем случае не даст.

– Как бы там ни было, мне хотелось бы, чтобы ты сказала ему, что я приходила и хочу с ним поговорить.

– Хорошо.

Я шла по центру города с ощущением пустоты в душе. Сегодня днем я погрузилась в целый водоворот чувств, а сейчас не чувствовала вообще ничего. Единственное, что имело теперь значение, – это мама и работа, на которую мне предстояло отправиться завтра. Это долгое возвращение через весь город домой казалось мне абсолютно нелепым. А еще очень медленным. Не просто медленным, а бесконечно долгим. Когда я наконец-таки подошла к двери нашего дома и стала ее отпирать, у меня возникло ощущение, что я очень-очень устала. Я выкинула из головы роившиеся в ней несколько часов назад мысли о том, как я зайду к себе домой вместе с Матео и как мы выпьем с ним пива или даже немного виски, которое стояло у нас во встроенном в шкаф мини-баре. Рой этих мыслей улетел из моей головы, как разлетается рой мошек, и я стала готовить себе скромненький ужин.

Мне позвонил из Сантандера отец. Я не очень-то была рада слышать его голос и – отдаленно – голос Анны, что-то ему говорившей. Положив наконец трубку, я снова принялась без особого желания, но с силой, как будто мои коренные зубы были жерновами, пережевывать салат латук, оливки и вареное яйцо.

Мне было интересно, знает ли кто-нибудь, как погасить свое сознание так, чтобы для этого не обязательно было умирать? Я легла в постель с одной из книг, которые мне надлежало внимательно прочесть. Она была очень интересной. Мне подумалось, что у меня в жизни все еще впереди.

Мне не следовало больше думать ни о любви, ни о Матео. После того разочарования, которое я испытала предыдущим вечером, Матео был выкинут из моей жизни. У меня возникло ощущение, будто я всего лишь слегка намочила на берегу моря ступни самым краешком волны. Мне больше не хотелось о нем ничего узнавать: пусть живет себе счастливо своей новой жизнью в автофургоне. Когда же я, о чем-то задумавшись, вдруг вспоминала о нем, мне вспоминалась и золотоволосая Принцесска, и она сразу же полностью вытесняла его. Я нацепила мамины сережки с жемчугом и собрала волосы в хвост на затылке. Потом я надела белую кофточку и слегка намазалась кремом с малюсенькими частичками перламутра. Уже полученный опыт работы с клиентами подсказывал, что если я выгляжу опрятной и ухоженной, то у меня покупают намного больше товаров. Я всегда говорила очередной клиентке, что намазалась именно тем кремом, который ей сейчас предлагаю, и клиенты почти всегда клевали на это. Разложив товары по двум чемоданчикам, я заглянула в записную книжку и, держа перед собой план города, распланировала свои визиты так, чтобы последний сегодняшний клиент находился как можно ближе к больнице. Я старалась посещать клиентов во второй половине дня, чтобы, не дай бог, не раскрылась моя ложь о том, что до обеда я занимаюсь в университете, однако в этот приход к маме я собиралась сказать ей, что теперь буду обходить клиентов, начиная с двенадцати часов дня.

Я уже собиралась выходить из дома, когда вдруг зазвонил телефон. Это звонил тот, на чей звонок я надеялась даже меньше, чем на звонок Матео.

Мне звонил учитель из школы, в которой когда-то училась Лаура.

Для начала он заявил, что и сам не знает, почему решил мне помочь. Школа обязана хранить в секрете сведения о своих учениках и их родителях, а потому он в случае чего будет отрицать, что информация, которую он сейчас мне сообщит, была передана им и его школой, и ему поверят больше, чем мне.

Затем он рассказал мне, что ту девочку звали Лаура Валеро Ривера. Семь лет назад она жила в доме № 24 по улице Калье-де‑лос‑Риос, находящейся в Эль-Оливаре, в пригороде Мадрида. Он также дал мне ее номер телефона. Эль-Оливар представлял собой довольно фешенебельный жилой район, расположенный километрах в пятнадцати к северу от нашего дома. Его застраивали вокруг городка с населением в пятьсот человек, и с течением времени находившиеся в нем загородные виллы с бассейнами перестали использовать только как место отдыха в выходные дни и превратили в обычное жилье.

Учитель попросил меня употребить данную информацию исключительно в благих целях.

– Я работаю в системе образования уже сорок лет и полагаю, что научился различать плохих и хороших людей. Мне кажется, ты достойна того, чтобы тебе доверяли.

Я принялась его успокаивать и благодарить. Мне, по правде говоря, отнюдь не казалось, что, предоставляя мне подобные сведения, он чем-то рискует.

Едва только наш телефонный разговор закончился, как я тут же позвонила по номеру, который он мне дал.

– Лаура Валеро?

– Что-что?.. А‑а, она здесь уже не живет, – раздался в телефонной трубке голос женщины средних лет. – Такая фамилия была у прежних жильцов. Они уехали отсюда семь лет назад, и теперь этот дом снимаю я.

Эта женщина рассказала мне, что прежним жильцам после их отъезда еще долго приходила на этот адрес почта. Они время от времени приезжали и забирали ее, но в конце концов перестали это делать, и тогда она стала отдавать письма обратно почтальону. Больше она об этих людях ничего не знала – в том числе и того, где они живут теперь.

Этой женщине, видимо, хотелось поговорить, и она не преминула настороженным тоном поинтересоваться, что мне, собственно говоря, от этой семьи нужно. Я сказала, что была школьной подругой Лауры и что мне очень хотелось бы ее разыскать.

– Может, о них знает что-нибудь хозяйка дома.

Заставив меня довольно долго прождать с телефонной трубкой в руках, она в конце концов сообщила мне номер телефона и имя хозяйки дома.

Столько было увещеваний со стороны того учителя по поводу предоставляемых мне сведений – и так мало толку от них! Пока что мне не удалось добиться почти ничего. Впрочем, почти ничего – это все-таки лучше, чем вообще ничего. Было бы, наверное, намного легче спросить у мамы, что она знает о Лауре, и начать с того, на чем она остановилась…

Хозяйка дома, в котором когда-то жила Лаура, была глуховата, и втолковать ей что-то оказалось не так-то просто. Я спросила, могу ли я с ней встретиться, и она с восторгом согласилась. У меня складывалось впечатление, что обитатели Эль-Оливара предпочитают разговаривать с людьми не по телефону, а у себя дома. Эта женщина жила в доме, который сначала назвала по телефону «большим», а затем – «очень большим», чтобы я вдруг не перепутала его с каким-нибудь обычным домом.

Я не стала брать свои чемоданчики, а прихватила с собой только блокнот. Мне было очень жаль, что у меня нет фотографии Лауры и я не могу показать ее этой женщине. Свои планы на этот день мне пришлось кардинально изменить: сначала я навещу маму, после чего где-нибудь перекушу и затем отправлюсь в район Чамартин. В Эль-Оливар я приеду примерно в половине пятого, а это вполне подходящее время для того, чтобы прийти к кому-нибудь в гости.

Выйдя из пригородного поезда, я попала в полное безмолвие. Людей здесь, наверное, или не было вообще, или они все спали. Раздавались лишь крики и чириканье птиц да стрекотание разбрызгивателей. Дома прятались за каменными заборами и металлическими воротами, над которыми возвышались растущие во дворах сосны. Больше ничего примечательного здесь не было. Если что-то и обращало на себя внимание на узких улочках, так это соцветия вьющихся растений и запах сырой земли, свидетельствовавший о том, что некоторое время назад тут прошел дождь. Мне подумалось, что этот запах чем-то схож с запахом духов: ими попользовались уже давно, а запах все держится и держится.

Нужная мне женщина жила на улице Рододендро в доме № 3. Она, в общем-то, поскромничала, сказав, что у нее очень большой дом, потому что в действительности он был просто огромным: окружающая его стена из розоватого камня тянулась аж на половину всей длины улицы. Через ворота в этой стене вполне могло бы промаршировать целое войско с боевыми слонами. Едва я приблизилась к воротам, как находившаяся за ними собака подняла неистовый лай, тут же подхваченный всеми собаками по соседству. Лай был таким громогласным, что мне показалось, будто от него задрожала вся округа.

– Проходи, – сказала мне служанка в униформе из ткани в розовых квадратиках. – Они тебя не тронут.

Собак здесь, оказывается, было две – черные доберманы. Они с угрожающим видом оскалились, но я сразу же постаралась дать им понять, что ничуть их не боюсь, что они – собаки, а я – человек. Мама всегда говорила, что у нее и так хватает хлопот, чтобы еще тратить время на выгул собаки, а потому собаки у нас никогда не было. Я довольствовалась тем, что иногда играла с соседской собакой или с Гусом в парке.

– Давайте друг друга уважать, – сказала я доберманам.

Служанка покосилась на меня. Собаки пошли следом, тихонько рыча.

– Я же говорила, они тебя не тронут, – сказала служанка.

Мне почему-то подумалось, что этой тихой женщине пришлось, наверное, понервничать, прежде чем эти собаки привыкли к ней и стали считать ее своей, и что-то изнутри подбивало ее проверить, будет ли происходить то же самое и с остальными смертными.

– Если им и вздумается на кого-то напасть, то только не на меня. Они знают, что я не желаю им ничего плохого и что я их не боюсь.

– Ты что, умеешь разговаривать с животными?

В ее голосе чувствовались ирония и легкая горечь.

– В этом нет необходимости, – ответила я. – Они видят не просто глаза, рот и уши, а страх, трусость, храбрость, доброту, злость. Мозг у них устроен по-другому.

Она уже открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут навстречу нам вышла хозяйка дома. Она была укутана в вязаную шаль. Румяна на ее щеках были нанесены так густо и так небрежно, как будто она наносила их, не видя себя.

– Это ты…

– Да, – сказала я. – Мы разговаривали с вами по телефону.

– Ага. Ну проходи.

Взглянув на собак, она спросила:

– Они тебя не напугали?

– Не переживайте. Я их не боюсь.

– А должны были напугать. Для этого я их и держу.

Она разговаривала очень громко, и мне пришлось последовать ее примеру. Когда мы зашли в вестибюль, наши голоса начали отражаться эхом от сводчатого потолка. Я сказала, что у нее очень красивый дом.

– Но ты же его еще не видела, – пожала она плечами, и я поняла, что во время разговора с этой женщиной мне следует внимательнее относиться к деталям – так сказать, с педантичностью ученого.

Мы зашли в гостиную, окна которой выходили на сад с такими зелеными лужайками и такими зелеными листьями, что обои, вазы и мебель в гостиной тоже казались чуть зеленоватыми. Гостиная была очень уютной и красивой, но при этом какой-то пустынной. Мы сели на мягкий кожаный диван – такой мягкий, что, казалось, он меня вот-вот проглотит. Если бы рядом со мной не раздавался громогласный голос собеседницы и если бы среди этих стен не было так прохладно, я наверняка бы заснула.

Волосы у хозяйки дома были очень черными. На макушке они слегка поредели. Она смотрела на меня сонным взглядом. А вместе с ней точно таким же взглядом смотрели и оба ее добермана.

– Вон та девушка, – сказала она, показывая в сторону камина, – это я. В те времена, когда была молодой, красивой и сильной.

Над зеленоватой мраморной каминной полкой висела огромная фотография балерины в классическом костюме.

Я, взглянув на эту фотографию, сказала своей собеседнице, что она и в самом деле была молодой, красивой и сильной. Я точь-в‑точь повторила ее слова, чтобы ни переусердствовать, ни недоусердствовать в своей лести. Она кивнула и повернула голову в сторону двери.

– Мари! – крикнула она так громко, что моментально прогнала сон и у меня, и у доберманов.

Мари появилась через несколько секунд. Она принесла серебряный поднос, на котором стоял серебряный чайный сервиз с фарфоровыми чашечками. Было заметно, что сервиз довольно тяжелый, и Мари, поставив его на стол, облегченно вздохнула.

Я раньше думала, что самой роскошной из всех гостиных, которые я в своей жизни видела, была гостиная «роковой женщины», однако по сравнению с этой та гостиная показалась бы обычным чуланом. Мне стало жаль, что я оставила свои кремы и прочие товары дома: мне наверняка удалось бы продать хозяйке самые дорогие из них.

– Ваша кожа нуждается в увлажнении и питании, – начала я издалека.

Однако она всего лишь провела ладонью по лицу и сказала, что уже достигла того возраста, когда, как ни улучшай состояние своей кожи, все равно останешься старой.

Я решила зацепиться за слово «старая» и упомянуть бабушку Лауры.

– Да, домик, который я им сдавала, находится за три квартала отсюда. Прошло уже много лет. Девочку я помню не очень хорошо, она была самой обыкновенной, сдержанной и тихой. Ее бабушка была толстой, с очень белой кожей и с голубовато-белыми волосами. В те времена многие женщины красили волосы в голубоватый или в розоватый цвет. Мать девочки приходила только один раз. Она была из этих… из хиппи. Она пережарилась на солнце, а волосы у нее были длинные и спутанные. В общем, ужас какой-то.

– А вы не знаете, где они живут сейчас?

Она отрицательно покачала головой. В гостиной было довольно прохладно, и моя пожилая собеседница куталась в большую блестящую черную шаль, спускавшуюся почти до самых ее ног. Я старалась не делать никаких движений, которые могли бы навести ее на мысль, что я уже хочу уйти.

Она погладила одного из своих доберманов и сказала:

– Они платили очень пунктуально. Обычно приезжала бабушка вместе с внучкой, она давала мне деньги наличкой. Меня это очень даже устраивало, потому что не нужно было обращаться в банк. Но в один прекрасный день они уехали и больше не появлялись.

– Я все никак не могу припомнить ни как звали ее бабушку, ни как звали ее мать, – сказала я, делая вид, что напрягаю память.

– Бабушку звали Лили. Донья Лили. Как тебе такое имя, а? А у матери девочки было имя как у какой-то известной актрисы. Иногда я называла ее по имени, но уже не могу его вспомнить.

– А отец девочки? Вы никогда его не видели?

Собеседница бросила на меня подозрительный взгляд: этот мой вопрос не увязывался с представлением, которое у нее сложилось о том, кто я такая.

– Людям обычно не нравятся те, кто сильно отличается от других, и эта хиппи была матерью-одиночкой. Это я точно помню.

Я вышла из этого дома, довольная тем, что мой визит сюда не был безрезультатным. Итак, теперь я знаю, что у бабушки Лауры голубовато-белые волосы, что ее зовут Лили и что имя у матери Лауры – как у какой-то знаменитой актрисы. Я пересекла три улицы в поисках сдаваемого внаем «домика» – как его называла эта женщина, кутающаяся в шаль с длинной бахромой. Поскольку я не тащила с собой свои чемоданчики с товарами, мне казалось, что я не иду по улице, а лечу как перышко. Я делала нечто такое, о чем меня никто не просил, но что я просто обязана была делать. В глубине души я боялась, что мама права и что Лаура действительно жива и находится где-то здесь – спрятанная там, где ее не найти. Такая вероятность, по-видимому, очень пугала моего отца, моих бабушку и дедушку, Анну и всех тех, кто входил в ближайшее окружение моей мамы.

Черепичная крыша, деревья высотой метров в пять, беседка, бассейн, решетка для барбекю, установленная на каменное основание. Это было что-то среднее между городским особняком и загородным домом. Здесь тоже имелась собака, но только с шерстью коричневого цвета и очень подвижная.

Дверь открыл мужчина усталого вида с двухдневной щетиной и отвел меня к своей жене на застекленную часть веранды, ярко освещенную солнцем.

Его женой оказалась миниатюрная женщина в розовом свитере. На пальцах у нее были золотые кольца, на шее висели тоненькие золотые цепочки, а волосы на голове были почти такими же короткими, как щетина ее мужа. Она медленно листала журнал «Ола».

Ей понравилось, когда я сказала, что у нее очень красивый дом. Она, правда, сразу же посетовала на то, что у них между калиткой и верандой нет фонтанчика, с которым здесь было бы еще красивее.

– Принеси нашей гостье чего-нибудь попить, – сказала она мужу.

Я тут же попросила их не делать этого, пояснив, что только что побывала в особняке владелицы этого дома и выпила там несколько чашек чая.

– Она неприятная женщина, но когда-то была балериной, и у нее много… – Она сделала пальцами жест, символизирующий деньги.

– Я просто хотела поблагодарить за то, что вы так обстоятельно поговорили со мной по телефону.

– Пустяки. Время здесь течет очень медленно, дни тянутся бесконечно долго.