Текст книги "Украденная дочь"

Клара Санчес
Украденная дочь

Переведено по изданию:

Sánchez C. Entra en mi vida / Clara Sánchez. – Barcelona: Ediciones Destino, 2012. – 480 р.

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

© Clara Sánchez, 2012

© Ediciones Destino, S.A., 2012

© DepositPhotos.com / Olga Altunina, обложка, 2013

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2013

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2013

* * *

Эта история, действие которой происходит между 1987 и 1994 годами, основана на многих других реальных историях, о которых в течение долгого времени умалчивали и которые легли в основу судеб и мировоззрений персонажей данного романа.

Человек привыкает ко всему. Особенно когда у него уже ничего не осталось.

Наталия Гинзбург

I. Спрятанная там, где ее не найти

1. Вероника

На верхней полке шкафа моих родителей лежал портфель из крокодиловой кожи, который был завернут в одеяло и которым никто ни разу не воспользовался. Чтобы достать его, нужно было принести из прихожей алюминиевую лестницу и забраться по ней на самый верх. Но сначала нужно было найти ключик, которым открывался этот портфель, в шкатулке моей матери среди сережек, браслетов и колец.

Этот портфель не вызывал у меня интереса. Даже мой восьмилетний брат Анхель знал о существовании этого портфеля, но у нас никогда не возникало желания порыться в нем, поскольку там не было ничего интересного: только документы на дом, справки о вакцинации, документы социального страхования, лицензия на управление такси, банковские квитанции, накладные и дипломы моих родителей. Когда бы мне пришло время учиться в институте, я тоже положила бы в этот портфель свою зачетную книжку. Отец иногда, отодвинув в сторону вазу на столе в гостиной, открывал этот портфель. В нем имелось три отделения, в которых лежало столько бумаг, что разместить их все можно было разве что на нашем самом большом столе.

Однажды отец, ложась после обеда вздремнуть, попросил, чтобы я разбудила его в пять часов. Он не побрился, и это означало, что начинался отпуск. Когда отец проснулся, лицо его было опухшим. Потянувшись и зевнув, он открыл шкаф и достал портфель: ему, по-видимому, захотелось просмотреть бумаги. Я пошла следом по коридору, глядя на его волосатые ноги и полосатые трусы, доходившие до середины ляжки. Щетина отросла уже на несколько миллиметров, и отец был похож на одного из тех тихих и мирных мужчин нашего микрорайона, которые по субботам и воскресеньям торчат у себя в гараже и либо прибивают там какие-нибудь полки, либо моют машину, делая это неторопливо, словно в полусне. Отец был таксистом и мыл в гараже свое такси. Почти все отцы, жившие по соседству, выглядели более привлекательными, когда шли на работу или возвращались с нее, чем когда находились дома, при этом отец был намного красивее большинства других мужчин, и когда он приходил забирать меня из школы, учительницы, матери других детей и даже сами дети то и дело спрашивали: «Этот красивый мужчина – твой отец?» Если мне хотелось привлечь к себе внимание в каком-то людном месте, нужно было всего лишь попросить его пойти со мной. Когда я находилась рядом с ним, мне казалось, что и я тоже красивая. Однако у моего отца отсутствовало эстетическое чувство, и он не видел в своей внешности ничего особенного. Он не осознавал того, что нравится людям, его интересовала только работа.

Я вошла вслед за отцом в гостиную. Там он положил портфель на стол из красного дерева и открыл его. Этот портфель стал впоследствии для меня необыкновенным, ибо он делил жизнь на «до» и «после», а моих родителей – на таких, какими они были раньше, и таких, какими стали, когда я узнала их тайну. Я никогда не забуду тот день. Мама повела Анхеля на занятие по карате и вернулась лишь через полтора часа, потому что она, пока Анхель занимался, шла в бассейн и плавала.

Мою маму звали Роберта, но все называли ее Бетти. У нее были проблемы с психикой, и врач порекомендовал ей выполнять побольше физических упражнений – бегать, плавать, танцевать. Лично я была не в восторге оттого, что он посоветовал ей танцевать, потому что она, танцуя дома, иногда вдруг начинала плакать, и мне оставалось только догадываться, почему она это делает. Врач также посоветовал ей окружить себя цветами, и наш дом приобрел довольно веселенький вид. Горшки и вазы с цветами стояли у нас и на веранде, и на подоконниках, и на мебели. Там, куда не попадал свет, мама поставила пластмассовые и тряпичные цветы.

Итак, мы с папой были дома вдвоем, и он сидел возле лежащего на столе открытого портфеля, когда ему вдруг позвонили. Телефон у нас был беспроводной, и отец, заявив в трубку, что за такие деньги не станет даже поворачивать ключ зажигания, вышел в сад. Я, сразу же заскучав, осталась сидеть в гостиной, рассеянно водя ладонью по красному дереву стола и коже портфеля. Из сада доносился голос отца. Он что-то очень долго говорил. От нечего делать я решила приоткрыть портфель пошире и, сделав это, обнаружила, что в нем четыре отделения, а не три, как я думала раньше. Мне захотелось проверить, насколько он большой, но тут я увидела, что из прорези показался уголок чего-то похожего на фотографию. Я очень осторожно вытащила ее кончиками пальцев – так осторожно, как будто она обжигала их! – и недоуменно уставилась на нее.

Моему взору предстала такая же, как я, девочка, но только немного старше. Мне тогда было десять лет, а эта девочка выглядела лет на двенадцать. Она была светловолосой, с густой, довольно коротко подстриженной шевелюрой и челкой. Выражение ее округлого личика на длинной и тонкой шее казалось слегка заносчивым. Что это была за девочка? Почему ее фотография лежала там, где хранилось только самое важное? Она была одета в джинсовый комбинезон, из-под которого выглядывала рубашка, и кроссовки. В руках она держала мяч.

И тут я вдруг осознала, что больше не слышу голоса отца. Он уже закончил разговор по телефону, а потому я быстренько положила фотографию так, как она лежала – чтобы виднелся лишь кончик, и вернула портфель в то положение, в котором он находился. У меня возникло ощущение, что я совершила плохой поступок, узнала что-то такое, чего мне знать не полагалось, а ведь мне ни за что на свете не хотелось вызывать беспокойство у отца тем, что я сунула свой нос туда, куда не следовало. У него и без меня хватало проблем на работе.

Я вышла в сад. Отец зевнул – совсем как это делает лев.

– Вероника, – сказал он, – принеси-ка мне баночку пива из холодильника. Выбери самую холодную.

У меня не было ни малейшего желания спрашивать у него, кто эта девочка: шестое чувство подсказывало мне, что для всех будет лучше, если я этого не узнаю.

Жестяная банка была настолько холодной, что от нее исходил ледяной пар, и этот холод обжигал пальцы, пока я шла из кухни в сад.

Я смотрела, не отрываясь, как отец, закрыв глаза, пьет пиво, утоляя вызванную жарой жажду.

– Ух… – удовлетворенно сказал он, когда банка опустела. Затем вытер пальцами уголки рта и, поправив очки, посмотрел на меня взглядом, свидетельствовавшим о том, что теперь он окончательно проснулся.

Все вокруг нас было залито ярким солнечным светом.

С этого момента портфель из крокодиловой кожи, хранящийся в самом верху шкафа в одеяле, тоже, как мне казалось, начал излучать очень сильный свет, который доходил до меня, где бы я ни находилась в доме, и этот свет проникал в мою голову и заставлял меня пойти в прихожую, взять алюминиевую лестницу, притащить ее – хотя это было бы и нелегко – в спальню своих родителей, найти ключик, подняться по лестнице, взять портфель, положить его на покрывающее постель стеганое одеяло с рисунком из больших зеленых и синих цветов и, открыв ключиком, еще раз взглянуть на фотографию, о которой я то и дело вспоминала и которая очень четко запечатлелась в моей памяти. Когда же в спальне появлялся брат или я чувствовала, что скоро должны прийти родители, я возвращала все на свои места: закрыв портфель, я клала его в шкаф, ключ – в мамину шкатулку, а затем тащила лестницу обратно в прихожую.

Девочку, изображенную на фотографии, звали Лаура. Это было написано на обратной стороне фотографии рукой моей матери. Это имя мне кое о чем говорило, потому что оно звучало у нас дома не раз и не два, однако до того момента, когда я обнаружила фотографию, я не обращала на это никакого внимания. Мои родители, разговаривая о чем-то своем, почти всегда упоминали каких-то людей, с которыми я не была знакома и с которыми, скорее всего, никогда бы и не познакомилась, – например, коллег отца и подруг юности матери. В нашем доме в разговорах упоминалось гораздо больше людей, чем их приходило к нам в гости. Мама не отличалась общительностью, и ее дружбы обычно длились недолго. Дольше всего она дружила с женщиной, которую звали Анна и у которой была лохматая собака (об этой Анне мы зачастую так и говорили: «Та, у которой есть собака»). Анна дала моим родителям денег, чтобы они наконец рассчитались за купленное в рассрочку такси. А еще она терпеливо выслушивала мою маму и всегда с ней во всем соглашалась. Мы были благодарны этой синьоре, потому что с ней мама вела себя как самая нормальная женщина с нормальной подругой, которой можно излить душу.

Мне нравилась ее особая манера звонить в дверь: она три раза очень быстро нажимала на кнопку звонка – так, как будто это не звонок, а телеграфный ключ. Собака была очень большой, и ее приходилось оставлять на веранде, чтобы потом не убирать по комнатам шерсть. Я играла с ней, кормила ее печеньем или просто дразнила, заставляя лаять. Глаза у собаки были черными и блестящими, а язык – розовым и очень влажным. Как-то раз эта собака – ее звали Гус – уставилась на меня таким пристальным взглядом, каким на меня никогда не смотрели даже люди. Впрочем, глаза и у людей, и у собак созданы для того, чтобы они смотрели друг на друга и пытались друг друга понять.

– Что ты хочешь мне сказать, Гус? – спросила я, глядя через окно, как мама открывает перед Анной портфель из крокодиловой кожи. Маме, чтобы достать его с самой верхней полки, не нужно было тащить в спальню лестницу: она просто забиралась на одно из синих мягких кресел и становилась на цыпочки. Она была среднего роста – один метр шестьдесят пять сантиметров, – и в туфлях на каблуках казалась высокой. Но такие туфли она никогда не надевала. Она почти всегда носила ботинки на шнурках – под джинсы – или же шлепанцы летом, а волосы собирала на затылке в хвост, чтобы не нужно было делать прическу. В этот день, поскольку солнце припекало довольно сильно, мама надела халат, который Анна привезла ей из одной из своих поездок в Таиланд. Этот халат был белым, полупрозрачным, с изображениями кристаллов на груди. Мама не пользовалась косметикой – ну разве что на торжественные мероприятия, связанные со мной или с братом, – и разница между нею накрашенной и ненакрашенной была разительная. Поэтому Анна говорила ей время от времени, что, чтобы ее любили, ей следует в первую очередь любить себя. Подобное заявление Анны казалось мне какой-то глупостью, потому что все мы – я, отец и Анхель – и так любили маму.

Мама достала фотографию Лауры, которую я рассматривала уже несчетное количество раз, и огляделась по сторонам – видимо, чтобы убедиться, что меня поблизости нет. Я, в свою очередь, сделала вид, что глажу Гуса по спине, а сама украдкой наблюдала за тем, что происходит в гостиной. Анна смотрела то на фотографию, то на мою маму с очень внимательным и серьезным видом, не моргая. Зажатая между ее пальцев сигарета медленно догорала. Анна была высокой и симпатичной, с короткой черной шевелюрой, с проглядывающими кое-где – и появившимися явно раньше времени – седыми волосами и самоуверенным выражением лица. Она ни в чем не была похожа на мою маму – скорее, представляла собой ее прямую противоположность. Анна очень много курила, и с ее сигарет то и дело падал на диван пепел. Пепельницей она никогда не пользовалась. Она делала одну затяжку за другой, сигарета постепенно превращалась в пепел, а затем этот пепел падал прямо на диван, но ей на это было наплевать. Она, похоже, привыкла поступать так, как заблагорассудится. Мы считали ее очень умной. Она удивительно хорошо водила машину – чуть ли не лучше моего отца – по узким улочкам со встречным движением и умудрялась парковаться даже в случае, если места для этого было очень и очень мало. Иногда она оставляла машину, заехав наполовину на тротуар и едва ли не упершись крылом в стену ближайшего дома. Анна очень хорошо знала Мадрид – знала все его улочки и тупички, бары, рестораны, магазины, клиники, парикмахерские. В этом городе секретов для нее не было.

Тот день был каким-то необычным, и даже Гус держался напряженно. Его уши стояли торчком – как будто ему вот-вот предстояло на кого-то или на что-то наброситься либо дать деру. Напряжение чувствовалось во всем. Как бы мне этого ни хотелось, я не могла не обращать внимание на то, что происходило: мне ведь было кое-что известно, и подозрений у меня имелось предостаточно. Кто эта девочка? Я согласилась бы целый год не ходить в кино только ради того, чтобы услышать, что мама рассказывает Анне. Ей, по-видимому, было нелегко это рассказывать, потому что она то и дело сжимала голову ладонями, плакала, оглядывалась по сторонам, чтобы еще раз убедиться, что меня нет поблизости, зажигала и минуту спустя гасила сигарету, снова и снова показывала на фотографию, которую Анна держала в руках… Наконец Анна отрицательно покачала головой, словно бы заявляя, что такого не может быть, а мама вздохнула и провела тыльной стороной ладони по носу. Потом она резко закрыла портфель и отнесла его обратно в спальню. Анна, оставшись сидеть на диване, уставилась куда-то в противоположную сторону комнаты. Она, наверное, разглядывала шкаф, в нише которого стоял телевизор, и книги на полках вокруг него. Ее, возможно, утомила мелодраматическая сценка, которую устроила мама. Но вот она слегка сдвинула край рукава свитера, посмотрела на часы, резко встала, словно куда-то вдруг заспешив, и прошлась по гостиной, потирая ладони, – причем так сильно, как будто хотела содрать с них кожу.

Не дожидаясь, пока мама вернется, Анна вышла на веранду, где оставила пса.

– Ты здесь? – удивленно спросила она, увидев меня рядом с Гусом.

Я принялась вовсю гладить спину собаки. Было очевидно, что Анна предпочла бы, чтобы я ничего не знала о фотографии Лауры, и ей не хотелось, чтобы по этому поводу была допущена оплошность.

– Я думала, ты куда-то ушла.

– Нет, я осталась играть с этим ужасным зверем. А где мама?

– Наверное, в кухне. Или в ванной.

Мне, по правде говоря, стало неловко оттого, как смотрела на меня Анна, прекрасно знавшая, что моя мать в этот момент кладет портфель на место в спальне: казалось, что она хочет испепелить меня взглядом.

– А я думала, что вы пошли прогуляться, – сказала я, пытаясь ее успокоить.

– Нет, мы сидели и разговаривали, – ответила она уже менее напряженным тоном, беря пальцами один из моих локонов.

Анна всегда говорила, что у меня замечательные волосы, о которых мечтает любая девочка. Волосы у меня были такие же, как у матери: черные, вьющиеся, со множеством завитков на затылке и на висках. Анне нравилось прикасаться к ним, запускать в них пальцы и оставлять их там на несколько секунд. Я привыкла к подобным прикосновениям, однако на этот раз почувствовала облегчение, когда она в конце концов оставила мои волосы в покое.

Когда отец пришел вечером домой, он сразу почувствовал, что что-то происходит.

– Я ей рассказала, – объявила мама, когда он зашел в кухню.

Отец не торопясь вымыл руки, используя вместо мыла средство для мытья посуды. Он провел влажными руками по лицу и наконец посмотрел на жену.

Я в этот момент делала домашнее задание, сидя в кухне за дубовым столом, и даже не оторвала взгляда от тетради: мне не хотелось, чтобы на мое присутствие обратили внимание и выпроводили меня отсюда. На мне была пижама, и к этому моменту мы с братом уже поужинали, и он ушел смотреть телевизор.

– Возможно, она сможет нам помочь.

Отец поморщился, его лицо омрачилось и стало похоже на лицо каменной статуи с грустными глазами.

– А можно мне поужинать? – угрюмо спросил он.

– Да, – ответила мама, порывисто ставя перед ним тарелку со спагетти.

На стол упало несколько капель кетчупа. Хорошо еще, что это был не «парадный» стол в нашей гостиной, иначе разразилась бы буря. На кухонном столе можно было хоть танцевать – и никто бы ничего не сказал. Отец, тем не менее, слегка приподнял ладони и растопырил пальцы, словно пытаясь удержать надвигающуюся бурю.

– У меня сегодня был самый обычный день. То есть меня чуть не ограбили и чуть не избили.

По моим наблюдениям, подобными высказываниями вполне можно было сдержать гнев матери.

Она поставила тарелку со спагетти для себя, и они стали есть молча, не глядя друг на друга.

Пришло время закрывать тетрадь и отправляться смотреть телевизор с Анхелем. Я развалилась на диване и уставилась в экран, совершенно не думая о том, что на нем вижу. Анхелю очень повезло: он пребывал в счастливом неведении и думал только о том, как бы что-нибудь вкусненькое съесть да во что-нибудь интересное поиграть. Он увидел по телевизору что-то такое, что заставило его засмеяться, и взглянул на меня – не смеюсь ли и я. Анхель высоко ценил мое мнение. Он частенько украдкой смотрел на меня, чтобы узнать, что я думаю по тому или иному поводу, одобряю ли я то, что он говорит, нравится ли мне то, что он рисует.

Из кухни не доносилось никаких звуков, даже позвякивания тарелок, стаканов или столовых приборов – как будто наши родители внезапно умерли. Им, наверное, было очень нелегко нарушить воцарившуюся напряженную тишину – такую тишину, какая бывает в море, когда нырнешь в глубину и ничего там не слышишь.

Анхель, сидя рядом, поглядывал то на экран телевизора, то на меня. Он был очень худым, и на его руках и ногах не появлялось даже признаков мускулов, хотя мама и водила его на занятия по карате. В раннем детстве он был светловолосым, но затем его волосы начали темнеть и в конце концов стали такими темными, как будто это был уже не Анхель, а какой-то другой человек. Отец когда-то давно тоже был светловолосым, но затем его волосы стали каштановыми – он теперь был шатеном с голубыми глазами. На детских фотографиях у него было нежное округлое лицо, которое, казалось, никогда не огрубеет, однако оно все же огрубело, причем настолько, что под кожей стали отчетливо проступать лицевые кости.

– Ты сделал домашнее задание? – спросила я у Анхеля, чтобы хоть что-то сказать.

Как и следовало ожидать, Анхель ничего не ответил, лишь, поерзав, удобнее устроился на диване. Затем несколько минут мы сидели молча, пока что-то не заставило нас посмотреть в сторону коридора, ведущего в кухню. Из кухни доносился еле слышный плач. А может, это был не плач, а сдавленный смех. Возможно, мои родители сделали что-то из того, что заставляет взрослых обниматься, позабыв о горестях. Впрочем, это было маловероятно. Мои родители были очень упрямыми: они не любили идти на уступки и, самое главное, им не нравилось нарушать установившуюся напряженную тишину – как будто, если бы они ее нарушили, мир раскололся бы на части.

Анхель снова стал смотреть на экран телевизора. Озабоченное выражение не шло к его лицу – лицу человека, не желавшего ни о чем переживать. Если бы рядом с ним не было меня, он бы закрыл уши ладонями. Да, это был не смех, а плач, после которого снова стало тихо. Затем раздался звук текущей из крана воды: мама, наверное, стала умываться. Я невольно задалась вопросом, что же мне следует сделать: остаться возле телевизора или пойти спать. Я не хотела видеть родителей в подобной ситуации, но мне не хотелось и уходить в свою комнату. Я решила остаться с Анхелем. Раздался звук шагов босых ног, направляющихся в гостиную. Звук телевизора стал громче: началась реклама.

– Анна очень умная и наверняка что-нибудь придумает, – сказала мама, плюхаясь на диван так, будто хотела его сломать. – Как я смогу оставаться спокойной, Даниэль, как я смогу оставаться спокойной?!

Глаза отца словно закрыла какая-то невидимая повязка, и выражение его лица стало таким, будто жизнь потеряла всякий смысл. Я могла прочесть его мысли: он думал, что изо всех сил работает, терпеливо выполняет требования клиентов, сидит за рулем с утра до вечера, мирится с необходимостью общаться с теми из коллег, кого и видеть-то не хочется, занимается проблемами, связанными с учебой детей в школе, с их успеваемостью, думает об их будущем, заботится о том, чтобы они были хорошо одеты и ни в чем не испытывали нужды, своевременно оплачивает все счета, вытаскивает Бетти из темного колодца, в который она иногда падает, однако этого оказывается недостаточно – всегда оказывается недостаточно! – для того, чтобы быть счастливым, потому что, как бы хорошо ни шли дела и как бы удачно ни складывались жизненные обстоятельства, всегда – абсолютно всегда! – имелась какая-нибудь серьезная проблема, которую нужно было решать.

И я знала, в чем заключалась проблема на этот раз. Она заключалась в Лауре. С девочкой, запечатленной на фотографии, произошло что-то ужасное.

– Анна предложила мне работу, чтобы я могла отвлечься.

С глаз отца исчезла невидимая повязка, и он немного оживился. Жизнь снова приобрела смысл.

– Мне подыщут местечко в фирме одного из ее друзей, торгующего высококачественными диетическими продуктами и косметическими средствами с доставкой на дом. Она говорит, что там можно неплохо зарабатывать, причем никакого специального образования не требуется.

– Это нам очень даже подходит, – сказал отец, обнимая маму за плечи.

Анхель, присутствуя при этой сцене, смотрел обычным взглядом на телевизионный экран, а внутренним – на родителей. Иногда он украдкой косился на них. Он был умнее, чем казался со стороны, а потому было бы лучше, если бы он не слышал имени той девочки, чтобы у него не возникло желания задавать вопросы.

– По-видимому, я смогу раз в месяц приобретать для нас несколько склянок поливитаминов за полцены. Они оказывают укрепляющее действие.

Все посмотрели на Анхеля. Тот тут же сказал, что даже не собирается принимать такую гадость.

Я мысленно пообещала, что в следующий раз буду гораздо любезнее с Анной, потому что благодаря ей мои родители сумели избежать ада – по крайней мере, в этот вечер.