Текст книги "Украденная дочь"

Наша судьба сейчас, возможно, решалась по ту сторону входной двери. У меня больно защемило в груди: это мог наконец-то вернуться домой Анхель!

Но это был отец.

Он швырнул ключи на столик в прихожей. На меня он даже не посмотрел. Он не стал спрашивать меня, есть ли какие-нибудь новости. Жизнь снова потеряла смысл.

Я зашла в ванную, чтобы причесаться, и задумалась, стоит ли сейчас пользоваться духами.

Во всем была виновата я.

– Я обошел все окрестности, – сказал отец, увидев, что я вернулась в гостиную. Он был бледным и выглядел постаревшим – как будто серьезно заболел. – Я расспрашивал прохожих, но так ничего и не выяснил.

– А мама? – спросила я.

– Я потерял ее из виду. Она, наверное, ушла куда-то далеко.

Я пошла надеть туфли. У моего отца было такое выражение лица, как будто он плачет, хотя из его глаз не вытекло ни слезинки.

– Я пойду к ограде, посмотрю, не идет ли он, – сказала я. – Не переживай, я не стану выходить на улицу.

Не услышав ответа, я открыла входную дверь. Не закрывая ее, я остановилась на сланцевых плитках у входа и принялась, думая о чем-то своем, всматриваться в темноту, прислушиваться и даже принюхиваться. Мои органы чувств обострились, и я начала чувствовать то, на что раньше попросту не обращала внимания. Мне припомнился запах, исходивший от Анхеля, когда он приходил домой после игры в футбол. Это был запах улицы, земли, пота и резинового мяча. Я услышала, как где-то поблизости раздался шорох. Он, возможно, донесся из строения, которое мы называли дровяным сараем и которое примыкало к стене, отделявшей наш дом от соседнего. Я побежала туда, надеясь, что какие-то мои сегодняшние мольбы были услышаны, при этом зная, что обычно моих просьб никто не слышит, а потому в данный момент даже мысленно не стала просить небеса о том, чтобы Анхель оказался в сарае.

Анхель прятался там уже целый час, потому что ему было страшно, что его станут ругать за то, что он вернулся домой так поздно. Когда я увидела, как он лежит на боку на полу, подложив руку под голову, мне ужасно захотелось закричать, пуститься в пляс и изо всех сил врезать ему, но ничего этого я делать не стала.

– Почему ты пришла сюда в такой одежде? – спросил Анхель, поднимаясь с пола.

– Мы ищем тебя весь вечер. Ты что, решил остаться здесь навсегда?

У Анхеля, оказывается, отобрали мяч, он побежал вслед за обидчиками и заблудился, но затем, расспрашивая прохожих, сумел все-таки добраться до нашего дома. Он даже чуть было не проскочил бесплатно в метро. Когда же он подошел к двери дома, то услышал, как о чем-то спорят наши родители, и не решился позвонить.

– Заходи в дом и поцелуй папу.

Отец, увидев его, на этот раз уже по-настоящему расплакался. Он обнял Анхеля и даже не стал его ругать, зато на меня бросил очень сердитый взгляд. Потом он пошел искать маму. Когда они придут вдвоем домой, жизнь вернется в обычное русло, трагедия закончится, на небе снова засияют звезды и луна, которые утром, как всегда, сменит на небе солнце. Ужас исчезнет из нашего дома.

Я пошла разогревать для Анхеля лапшу.

– Она такая вкусная, что пальчики оближешь!

Анхель ел лапшу, наполняя кухню исходившим от него сильным запахом улицы, когда наконец появилась наша мама. Она очень тяжело дышала и хваталась руками за бок. Мама, по-видимому, бежала домой без остановки с того самого места, где ее разыскал отец. Она вытерла ладонью пот с лица: ей, видимо, не хотелось целовать Анхеля влажными губами. Ее рубашка тоже была насквозь мокрой от пота. Анхель поднялся со стула и обнял маму.

– Видит Бог, я не смогла бы перенести еще одного такого удара, какой перенесла с Лаурой, – сказала она, испытывая одновременно и радость, и боль.

Хотя все мое внимание было сконцентрировано на том, как поведет себя в подобной ситуации мама, и я не очень-то вслушивалась в произносимые слова, упоминание имени «Лаура» заставило меня вздрогнуть. Впрочем, секунду спустя я об этом забыла, потому что момент был уж очень волнующим.

Отец вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что ему пришлось упереться обеими руками в крышку кухонного стола. Я пошла и прибавила громкость звука у телевизора. Жизнь продолжалась.

– А ты… – сказала мама, взглянув на меня. – Почему ты так одета? Я ушла искать твоего брата, и ты воспользовалась этим, чтобы надеть красное платье. Ты что, и без того мало нашкодила?

– Не трогай ее, – вмешался отец. – Мы снова все вместе, а это самое главное.

Мне уже больше не будут доверять, и маме придется уйти с работы, которая так хорошо помогала ей развеивать тоску. Мне подумалось, что я получила по заслугам за то, что не была такой хорошей дочерью, какой они меня считали. Брат посмотрел на меня сочувствующим взглядом, но ничего не сказал. Так было лучше – дать утихнуть буре. В надежде на то, что все забудется.

Я в последнее время надевала в особых случаях красное платье и черные туфли. А это был как раз особый случай. Я ведь подумала, что если приедут полицейские, то я должна быть одета как можно лучше. Однако отныне это красное платье мне уже не нравилось: оно напоминало об этом вечере, о боли в правом боку и о неприятном чувстве в горле – как будто там застряла персиковая косточка. Я зашла в свою комнату, сняла платье, сложила его так, что оно сравнялось по длине и ширине с носовым платком, и засунула его в самый низ лежащей в шкафу груды белья. Потом я села на кровать и очень медленно натянула на себя пижаму. Родители о чем-то разговаривали. Анхель лишь вкратце рассказал им обо всем, что с ним произошло, а затем почти все время молчал и ел лапшу. Я с большим удовольствием завалилась бы в постель и принялась читать, однако все же зашла еще раз в кухню, чтобы пожелать всем спокойной ночи: мне не хотелось, чтобы осталось какое-то недопонимание. Затем я почувствовала в душе огромную пустоту – как будто все важное, что могло произойти, уже произошло.

Анна – «та, у которой есть собака» – удивилась, узнав, что мама хочет уйти с работы.

– Я не могу оставлять их одних, – сказала мама, покачивая головой из стороны в сторону и пытаясь своими словами убедить себя.

Я не осмелилась сказать, что ей не о чем беспокоиться, потому что теперь-то я уж точно не позволю брату пойти куда-нибудь одному. Я не хотела ничего говорить, чтобы еще больше не усложнить ситуацию.

– На меня это произвело большое впечатление – ты сама знаешь почему. Я не смогла бы пережить еще одного несчастья, случившего еще с одним моим ребенком. Я знаю, что не могу защитить своих детей абсолютно от всех опасностей, и осознаю, что не смогу оберегать их на протяжении всей жизни, но ведь они такие беззащитные.

– Тебе нужно взять себя в руки, – сказала Анна. – Если хочешь, я могу иногда оставаться вечером с ними. Могу заходить сюда, чтобы проверить, все ли в порядке. А еще я могла бы водить Анхеля на занятия по карате.

Я восторгалась тем, какая беззаботная у Анны жизнь. Ей не нужно было переживать ни по поводу детей, ни по поводу работы. У нее не могло произойти ничего трагического. Она уезжала на отдых на три-четыре месяца в году, а не на две недели в августе, как мы. Она, образно выражаясь, ходила по ковру, а наша семья – по камням. Я не могла удержаться от того, чтобы не поглазеть на нее, когда она приходила к нам в гости, – приходила все чаще и чаще. Я глазела на ее стрижки, на пепел на ее сигарете, на то, как она сидит, скрестив длинные ноги. Она делала себе искусный макияж, носила изящные туфли без каблуков и облегающие стройную фигуру платья. Моя же мама была слегка «пузатенькой» – следствие перенесенных ею беременностей, – ходила в парикмахерскую лишь пару раз в год, красила, чтобы скрыть седину, волосы дома сама и постоянно всерьез расстраивалась из‑за пустяков.

Анна мне очень нравилась, потому что она заботилась о моей маме и потому что уделяла много внимания и мне. Она расспрашивала меня о школе и моих друзьях и дарила мне – на будущее – губную помаду, браслеты и всякие безделушки. У меня складывалось впечатление, что она очень хочет вызвать у меня симпатию, что она стремится привлечь меня на свою сторону. Что мне было непонятно – так это зачем она это делает. Она вела себя примерно так, как ведет себя одноклассница, желающая набиться ко мне в подруги, или же просто знакомая девочка, пытающаяся пробиться в круг моих друзей ради того, чтобы оказаться рядом с мальчиком, который ей нравится. Однако Анна-то была уже взрослой женщиной. Возможно, я служила для нее своего рода заменой дочери, которой у нее самой не было. Так или иначе, но мне казалось странным, что мне, ребенку, пытается понравиться взрослый человек.

Все мало-помалу возвращалось в привычное русло. Ни с Анхелем, ни со мной больше не случалось никаких неприятностей. Мы делали все, что нам говорили делать. Наши родители в конце концов приняли решение, что Анхель может играть с друзьями без чьего-либо надзора, не уходя, однако, от дома дальше определенного расстояния, даже если его друзья и решат пойти куда-то далеко. Они заставили его дать клятву и пригрозили всем, что только пришло им в голову, чтобы он не вздумал эту клятву нарушить. Они поступили так для того, чтобы Анхель приучался быть самостоятельным и правильно ориентироваться в окружающей обстановке. Отец заявил, что уж лучше побыстрее научиться плавать, чем никогда не ходить купаться, и мама в знак согласия кивнула. Они приняли это решение там, где принимали вообще все решения, – в постели. Там они всегда обсуждали шепотом все важные вопросы. Поскольку меня больше не винили в том, что произошло с Анхелем, я вздохнула спокойно. Маме хотелось снова начать мне доверять. Она почему-то иногда говорила, что порой то, чего у человека нет, имеет для него большее значение, чем то, что у него есть. Но чего у нее не было? Мама никогда ничего не говорила только ради того, чтобы что-то сказать. Она говорила только то, о чем попросту не могла промолчать, и в таких случаях слова словно сами по себе соскакивали у нее с языка. Мама жила не в том мире, в котором жили все остальные люди, а совсем в другом – в мире, в котором она была одна. Вместе с ней там были только ее мысли и слова, пусть даже рядом и находились ее родители, муж и дети.

4. Лаура, собирай свои вещи

Поначалу я училась в школе, которая называлась «Эсфера», однако когда мы переехали из дома в Эль-Оливаре в квартиру, расположенную на втором этаже над нашим обувным магазином, меня записали в школу, в которой все сотрудницы были монахинями.

Я сидела на уроке географии в школе «Эсфера», когда в наш класс вдруг вошел директор школы. Учитель, не выпуская мел из рук, замолчал и уставился на него. Директор приходил без предупреждения только в тех случаях, когда случалось что-нибудь чрезвычайное – например, умирал кто-то из родственников одного из учеников или же поступало сообщение о том, что в здание школы заложена бомба. Выражение лица учителя стало испуганным, и он подошел к директору. Они стали тихонько о чем-то разговаривать, и, судя по тому, что учитель время от времени пожимал плечами, ничего ужасного не произошло. Он окинул нас взглядом сквозь толстые стекла очков, прошелся по классу и холодно посмотрел своими черными глазами на меня.

– Лаура, собирай вещи, – сказал он. – За тобой пришли.

Три десятка голов повернулись в мою сторону. Я даже не пошевелилась. Все ждали, что я что-то скажу, о чем-то спрошу: им хотелось узнать, почему меня хотят отсюда забрать.

– Лаура, тебя ждут, – настойчиво повторил учитель. Он всегда был одет в вельветовые штаны и вельветовый пиджак, на которых к концу занятий накапливалась белая меловая пыль.

Я выполнила то, что требовалось, сгорая от стыда, что такое потребовали лишь от меня одной. Я закрыла учебник и положила его в школьный рюкзачок. Вслед за учебником я сунула туда тетради и пенал с ручками и карандашами. Стараясь не встречаться взглядом ни с кем из одноклассников, я подошла к учителю. Мои глаза находились примерно на уровне третьей пуговицы его пиджака.

– Иди в кабинет директора, – сказал учитель, поворачиваясь к классной доске.

Он не счел нужным больше ничего мне сказать. Я ведь была девочкой двенадцати лет, которой надлежало воспринимать жизнь такой, какая она есть. Вплоть до того времени, как стану взрослой, я не могла ни возмущаться, ни протестовать.

Держа рюкзачок на плече, я отправилась в кабинет, заходить в который всегда побаивалась. Я была одета в джинсы с серебристыми звездочками на карманах и красную футболку – свою любимую одежду. Волосы у меня доходили до середины спины и были гладкими и светлыми, потому что Лили осветляла их ромашкой. Вот примерно в таком виде я зашла в кабинет директора и увидела, что напротив директора сидит моя бабушка Лили.

– Ну хорошо, она уже пришла, – сказал директор, поднимаясь с кресла. – Очень жаль, что ей придется нас покинуть. Она образцовая ученица.

Моя бабушка тоже поднялась на ноги, улыбаясь своей самой лучезарной улыбкой. Она была одета в белое шерстяное пальто, в котором казалась более крупной, чем была на самом деле. Бабушка слегка наклонила голову в сторону директора.

– У вас замечательная школа, – сказала она, прищуриваясь, – потому что ею руководит исключительно хороший директор.

Директор поцеловал бабушке руку и проводил ее и меня в коридор.

– Возможно, у вас когда-нибудь найдется время еще раз нас навестить, – сказал он.

Бабушка засмеялась тем своим смехом, который, казалось, проникал аж до мозга костей:

– Как это любезно с вашей стороны, как это любезно!

Когда мы сели в машину, выражение лица Лили резко изменилось. Теперь ей уже не нужно было выглядеть очаровательной. Она о чем-то напряженно думала, и вывести ее из этой задумчивости было непросто.

Я отнюдь не была образцовой ученицей. После школы мне приходилось ежедневно по четыре часа заниматься балетом, а потому я почти не делала домашних заданий. Я лишь с трудом могла учиться. По утрам у меня начинало ныть в желудке, как только я подходила к школьной ограде и видела вывеску с названием школы: «Эсфера». Я мысленно умоляла ветер и солнце о том, чтобы никому из учителей не пришло в голову вызвать меня сегодня к доске.

Самым лучшим времяпрепровождением в школе были занятия баскетболом на школьном дворе. Такие занятия проходили у нас два раза в неделю и были единственным уроком, во время которого я ни о чем не думала, а просто бегала, прыгала и толкалась среди одноклассников. Я, резвясь так, чувствовала себя счастливой.

– Завтра мы пойдем смотреть твою новую школу.

Я заплакала. Мне не хотелось переходить в другую школу, потому что школа – она везде школа, а в этой я, по крайней мере, уже освоилась. Я не чувствовала в себе сил начинать все с нуля. Лили сказала, что я могу плакать сколько вздумается, – может, мне от этого станет легче.

Я продолжала плакать даже тогда, когда мы зашли в свою новую квартиру, расположенную над обувным магазином. Мама была в Таиланде, и Лили жаловалась, что ей приходится все делать самой. Я продолжала плакать и в ванной, и в своей комнате. Даже не знаю, сколько из меня вылилось литров слез. Поначалу они вытекали из глаз, а затем мне стало казаться, что они поднимаются к глазам из желудка – как будто в желудке было целое соленое озеро.

Лили сказала, что эта школа находится ближе всего к нашему дому и что я буду рада этой перемене в своей жизни, потому что монашки в школе – очень ласковые и заботливые.

5. Бабушка Вероники

Когда приходили гости, мы тут же убирали все, что лежало на столе, стоявшем в центре гостиной, и ставили на него большое блюдо с сыром, нарезанным треугольничками, с оливками и миндальными орехами, а также бутылки с пивом, вином и кока-колой. В хорошую погоду мы накрывали такой же стол на веранде, и сразу же завязывалась занимательная беседа. Маме приходилось готовить и подавать еду, а отцу вменялось в обязанность рассказывать гостям забавные истории из жизни таксиста. Мы с Анхелем чувствовали себя бесконечно счастливыми.

Летом к нам приезжали пообедать или пополдничать коллеги моего отца – таксисты, причем чаще всего к нам наведывался со своей женой и детьми один из них, которого звали Освальдо. Он был венесуэльцем и включал музыку в стиле «сальса», благодаря чему наш дом в этот день был самым веселым и шумным во всем квартале. Родители моего отца жили на Канарских островах. Они приезжали к нам в гости лишь пару раз, да и то останавливались в отеле в центре города, потому что им хотелось побольше погулять по центральной части Мадрида (а также потому, что мама не выражала большого восторга по поводу их приезда). Они приглашали нас поужинать в один из дорогих ресторанов, и отец уплетал там за обе щеки, а мама к ресторанной еде почти не притрагивалась. Родители моего отца были высокими, худощавыми, похожими на иностранцев. Они все еще никак не могли смириться с тем, что их сын стал обыкновенным таксистом и не добился чего-то большего (они, похоже, полагали, что жена и дети преградили их сыну дорогу к богатству и славе), хотя я ни разу не слышала, чтобы отец на что-то жаловался, да и вообще он производил впечатление человека, который достиг в жизни того, чего хотел.

Наши бабушка и дедушка со стороны матери, Марита и Фернандо, тоже были для меня и Анхеля почти чужими. Иногда мы отправляли им почтовые открытки, а бабушку Мариту мы называли между собой «бабулечкой», потому что она была по своей комплекции миниатюрной. Когда она садилась на стул или диван, ее ноги не доставали до пола. Мама пошла в своего отца – симпатичного офицера, угодившего в когти к этой «бабенке», которая, по словам моей мамы, всю жизнь любила только валяться в постели и ничего не делать. Всю работу по дому дедушке приходилось делать самому: он ходил за покупками, готовил еду, стирал и гладил белье, оплачивал счета и выполнял все капризы своей жены. «Бабулечка» носила очки с толстенными, как дно стеклянной вазы, стеклами, из‑за чего становилось еще более непонятно, за что ее так сильно любит мой дедушка. Желания Мариты были для него законом. По всей видимости, она обладала каким-то особым магнетизмом, позволяющим заставлять окружающих делать то, чего ей хочется. Она вызывала у меня большой интерес, и мне нравилось, что эта некрасивая женщина, обладающая таинственными чарами, приходится мне бабушкой. Одновременно с этим я – из чувства солидарности со своей мамой – испытывала к бабушке и чувство неприязни. Мама, возможно, была единственным человеком, отказывающимся выполнять ее прихоти, и о чем бы «бабулечка» ни просила мою маму, та всегда отвечала категорическим «нет». Мама говорила, чтобы она пошла поискала какого-нибудь другого дурака. Непреклонность моей мамы по отношению к «бабулечке», у которой она была единственной дочерью, выглядела поистине удивительной.

Как-то раз жарким июльским днем, когда небо было ослепительно синим, Анхель вбежал в наш дом и взволнованно сообщил, что он вроде бы видел, что «бабулечка» поднимается вверх по склону, волоча за собой чемодан, по размерам больше ее самой. Я вышла из дома и увидела, что к нам и в самом деле приближается какая-то женщина в белых туфлях. Она тащила за собой чемодан, а через плечо у нее еще и висела белая сумка. Одета она была в черное платье с белыми крапинками. Мама в этом момент ходила по своим клиентам, а отец возил пассажиров на такси. Я уже почти час, сидя в своей комнате, пыталась сделать домашнее задание.

Мы с Анхелем пошли навстречу «бабулечке», чтобы ей помочь. Мы видели ее последний раз на каком-то дне рождения Анхеля, а потом она время от времени звонила по телефону, чтобы поздравить нас с чем-нибудь или узнать, как мы поживаем. Она фигурировала в нашей жизни, но как-то эпизодически. Совсем не так, как деревья напротив нашего дома, которые мы видели каждый день – зимой без листьев, летом с листьями.

Она поставила на землю чемодан и принялась нас вовсю целовать, но сначала, как водится, выразила свое удивление по поводу того, какими мы стали большими. «Это вы? Ого, вы так выросли!» Я, по ее словам, превратилась во взрослую девушку, а Анхель наверняка уже сводит с ума всех девчонок. Мы сказали, что ее совершенно случайно заметил Анхель и что наши родители сейчас на работе. Еще мы сказали, что не могли себе даже представить, что вдруг увидим среди бела дня, как она идет к нашему дому.

Я была рада тому, что в момент приезда бабушки Мариты мамы не было дома, потому что это сделало нашу встречу более непринужденной. «Бабулечка» передала нам подарки. Они были недорогими: у нее явно не водилось много денег. Пенсия, которую получала бабушка, наверняка была небольшой. «Бабулечка» зашла в дом, погладила кошку, а после заглянула в сад. Она стала жаловаться на то, что от ходьбы в туфлях на каблуках у нее разболелись ноги, поэтому она набрала в таз воды и бросила в нее какую-то соль. Опустив ступни в воду, она заявила, что теперь чувствует себя прекрасно. Чемодан, после того как она достала из него подарки, так и остался лежать открытым посреди гостиной. Я закрыла его и перетащила в свою комнату. Я, конечно, могла разместить бабушку в комнате для гостей, однако предпочла достать раскладушку, чтобы «бабулечка» находилась поближе ко мне.

– Мне захотелось вас увидеть, – сказала бабушка, гладя меня по голове одной рукой и массируя себе ступни другой. – Поэтому я не стала звонить твоей маме. Она запретила бы мне приезжать, а мне очень хотелось увидеть, какими вы уже стали большими.

– Родители придут домой довольно поздно. Они много работают.

– Это не важно. Мы сами приготовим ужин и тем самым сделаем им сюрприз.

Анхель ушел на занятия по карате. Я и сама собиралась пойти в кино с подружками, но пришлось этот поход отменить. В бабушке было что-то такое, что вызывало у меня желание побыть с ней. Может, меня привлекал тот факт, что мы чем-то похожи. У нас обеих была очень белая кожа, и вены проступали на ней так сильно, что, казалось, слегка надави – и они лопнут. Глядя на ее руки, я понимала, что и мои руки очень рано станут морщинистыми. Мне казалось, что кожа у нас с бабушкой очень тонкая и что наши предки приехали из страны, не избалованной солнцем.

«Бабулечка» вела себя очень тихо и спокойно. Время от времени она меня целовала. Я не видела ее уже очень давно, но она ведь была моей бабушкой, а потому имела полное право меня целовать. Мы приготовили слоеные пирожки, салат и жареную рыбу. Точнее говоря, все это готовила я, а бабушка только наблюдала за мной сквозь очки с толстенными стеклами. Из‑за ее огромных очков и огромных серег было почти не видно лица. Говорила она мало, чаще о чем-то молча размышляла. Наверное, именно это так сильно и привлекло в ней моего дедушку. Я подробно рассказала ей о своей жизни, жизни девочки-подростка, и она посоветовала мне вести себя осторожнее с мальчиками. Она рассказала мне о моей маме – о тех временах, когда та была еще маленькой. Ей очень нравились животные. У них дома были собаки, кошки, попугай и рыбки в аквариуме. Это доставляло множество хлопот, и от «зоопарка» пришлось постепенно избавляться. Бетти была очень сострадательна по отношению к беспомощным зверушкам, и ее стремление взять их под свою опеку нужно было как-то ограничивать. Бабушка внешне напоминала мне мою маму – у нее были такие же глаза, волосы, нос. Когда она на меня смотрела, мне казалось, что это смотрит мама. Мне очень нравилось, что она разговаривает со мной больше всего обо мне. Я подумала, что вечером, когда мы ляжем спать, я попрошу ее рассказать о том, как она познакомилась с дедушкой. При общении с «бабулечкой» у меня появилось странное чувство: мне казалось, что я вернулась в небольшую теплую пещеру, в которой находилось все мое племя.

В половину десятого во входную дверь позвонили. Мы к тому времени уже застелили стол скатертью, которую мама берегла для особых случаев. Мама в этот вечер пришла домой раньше отца. «Бабулечка» в момент ее прихода сидела на диване. Услышав, как открылась дверь, она слегка повернулась в ту сторону. Мама, собиравшаяся зайти в гостиную, замерла – ее как будто парализовало.

– Вот так сюрприз! – несколько секунд спустя промолвила она.

«Бабулечка» поднялась и подошла к дочери, чтобы ее поцеловать. На ее ногах были мои тапочки, сделанные в виде собачьих мордочек. В этих тапочках она с трудом могла ходить, но выбрала именно их, потому что они были очень мягкими, а у нее на ступнях вздулись волдыри. Мама бросила на тапочки недовольный взгляд. Ей, похоже, не понравилось, что Марита нацепила мои тапочки, – а это означало, что ей не понравилось и то, что ее мать вообще сюда приехала.

– Тебе в них не жарко? – спросила мама.

– Я приехала вас навестить.

Мама сняла туфли и кофточку и осталась в лифчике. Она так обычно делала, прежде чем пойти принимать душ. Уже направляясь в ванную, она покосилась на стол:

– У нас, выходит, праздник.

– Да, – ответила я. – Когда придут папа и Анхель, будем ужинать.

Мама больше ничего не сказала. Я услышала, что вода из душа потекла намного сильнее, чем обычно. Бабушка вышла на веранду – видимо, подышать свежим воздухом. Вокруг виднелись маленькие огоньки – это светились лампочки на верандах других домов.

– Тут так хорошо! Даже не верится, что это Мадрид, – сказала бабушка.

В десять минут одиннадцатого мы уже сидели за столом и ужинали, оживленно разговаривая. Нас всех – кроме мамы – радовало, что в кругу семьи появился еще один человек. Через открытое окно из синеватой ночной темноты в комнату проникал свежий ветерок. Мы выпили немножко вина. Отец сказал бабушке, что, если она захочет посетить какое-то место в городе, он отвезет ее туда на такси. Мама спросила у «бабулечки», почему та не позвонила и не предупредила о своем приезде. А еще мама сказала, что у нее много работы и она не сможет уделять ей должного внимания. Бабушка в ответ заявила, чтобы мама не переживала: она приехала для того, чтобы чем-то помочь, а не для того, чтобы с кем-то ссориться.

– А тебе не кажется, что эта твоя помощь немного запоздала? – спросила мама, сердито сверкнув глазами.

Со стороны могло показаться, что ее глаза блестят от вина, но в действительности они блестели оттого, что она сердилась, – сердилась на «бабулечку».

В этот момент – очень даже вовремя – Анхель включил телевизор, и мы все уставились на экран. Мне подумалось, что мы похожи на планеты, перемещающиеся по темному ночному небу с разной скоростью и в разных направлениях. Анхель, словно прочтя мои мысли, вдруг заявил, что мы сейчас движемся на огромной скорости вокруг Солнца.

– Он хочет стать астрономом, – пояснил «бабулечке» отец.

Бабушка провела в нашем доме неделю, а потом отец отвез ее на железнодорожный вокзал. Вечером того же дня мама, вернувшись с работы, сказала, что наконец-то мы снова сможем нормально поужинать в кругу своей семьи, без посторонних.

– Она даже не умеет готовить, – заявила мама (хотя это, возможно, и не было правдой).

– Ты несправедлива, – угрюмо пробурчал отец. – Тебе не приходило в голову, что ты, возможно, относишься к ней с предубеждением?

– Она сама в этом виновата. Точнее, они оба. Они оставили меня одну. Одну! И я оказалась беспомощной. Они друг друга стоят – они мои родители лишь на словах. Они приезжают сюда только для того, чтобы добавить мне хлопот, чтобы мешать нам жить. Поэтому они мне не нужны.

Отец смягчил тон своего голоса:

– Дорогая, даже не знаю, что мне следует сделать для того, чтобы ты перестала вбивать себе все это в голову. Нам нужно жить нормальной жизнью. Ты понимаешь, что это означает? Жить нормальной жизнью!

Мама начала плакать, то и дело сморкаясь в носовой платок.

Она, придя домой, не успела переодеться и была сейчас в свободном платье на бретельках, скрывающем ее женские формы, и сандалиях. Подвеска с аметистом, которая мне очень нравилась еще с раннего детства, свисала ниже груди.

– Я думала, что у меня уже началась такая жизнь, что я живу именно такой жизнью, – пробормотала мама, сидя на краю дивана и держа носовой платок обеими руками.

Отец поднялся на ноги и с выражением бессилия на лице покачал головой.

– Я зашла в один дом под предлогом того, что продаю косметику. Я была уверена, что она живет именно в этом доме. Все данные указывали на это. Но я увидела там лишь пожилую женщину в инвалидном кресле на колесах. Я спросила, нет ли в этом доме подростков, которым могли бы пригодиться средства, улучшающие память, и она ответила мне, что нет. Я огляделась по сторонам и увидела лишь хорошую мебель и какие-то сумрачные картины – как в музее. Там не было фотографий в рамках.

Отец вдруг осознал, что мы с Анхелем находимся рядом, и повел маму в кухню.

– Ты заболеваешь, – сказал он ей.

На следующий день я, оставшись дома одна, снова полезла в портфель из крокодиловой кожи. Если в этой загадочной истории произошли еще какие-то события, свидетельства о них вполне могли оказаться в этом портфеле. Но ничего нового я в нем не обнаружила. Рыться в сумке мамы я не решилась, потому что это означало бы переступить линию, за которой начиналось явно неуважительное отношение к своим родителям.

У меня на языке все время вертелось, готовое в любой момент сорваться с него, имя «Лаура». Анхель не станет этим интересоваться, потому что, когда это имя звучало в нашей семье, он прислушивался к нему не больше, чем прислушивается человек к полету мухи. Лаура. Я не знала, кто она такая, но при этом была уверена, что она существует и имеет какое-то отношение к нашей семье.