Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

19. Эка пада ширшасана[35]35
  Одна нога за головой.


[Закрыть]

Я опустилась на пол через чатурангу. Студию пронизывал холодный серый свет, проникающий сквозь высокие окна. Быстро темнело. Я занималась йогой три, четыре, а то и пять раз в неделю, прячась от своей семьи. Брюс пару раз приходил на занятия к Фрэн, но ему быстро надоело. Меня это не волновало. Мне хотелось, чтобы йога была только моей. Я не любила ходить в студию даже за компанию с подругами.

Стало темно, и студию залил приглушенный желтый свет от ламп под потолком. На наших лицах застыло выражение сосредоточения, мы были словно в трансе. Мы пытались заглушить внутренний диалог, мысли о прошлом и будущем. По крайней мере, я. Я не понимала, что есть другой путь – что можно просто раствориться и всё отпустить. Что изгнать прошлое и будущее и просто позволить себе быть в настоящем – не одно и то же. Даже в своем желании забыть, уничтожить, заблокировать я по-прежнему пыталась контролировать то, что контролировать не в силах.

Мой ум лихорадочно искал, за что бы зацепиться. Скакал вперед и назад. Чуть раньше я забыла забрать из школы ребенка подруги, и мне позвонила раздраженная учительница. Тут же мысли перенеслись в будущее: смогу ли я на этот раз сделать чатурангу? Прыгать ли в планку или тихонько отступить сначала одной ногой, потом другой? Что если Минди захочет, чтобы мы делали скорпиона?

Как же мне хотелось, чтобы все эти мысли исчезли. Я стала двигаться более яростно.

– Расслабьте челюсть, – проинструктировала Минди. И через секунду: – Не хмурьте лоб. – И через секунду: – Не зажимайте плечи.

В конце следующей виньясы она попросила нас принять удобную сидячую позу.

– Вам не помешало бы поработать с раскрытием таза, – заявила она. – Я вижу вокруг много заблокированной энергии.

Мы выполнили несколько обычных поз: царь голубей, маричи-асана, поза ворона и лягушки. А потом перешли к эка пада ширшасане – позе «одна нога за голову», которая обычно у всех ассоциируется с йогой, что, конечно, очень забавно. Сама поза вызывает массу положительных эмоций. Ну не прикольно ли закинуть ногу за голову?

Сперва мы баюкали правую ногу, обняв ее руками и качая вперед-назад; было приятно почувствовать знакомое напряжение в бицепсах, которым в йоге уделяется не так много внимания. Потом стали тянуть правую пятку вверх, пока голова не начала наклоняться вперед, и когда это произошло, закинули правую стопу за голову.

Вот уж не думали мы, что этим всё кончится, когда пришли сегодня на виньясу! Мы переглянулись и рассмеялись. Это выглядело очень смешно!

Наша инструктор улыбалась, но не вышла из своего образа, если он у нее был.

– Пусть дыхание поможет прислушаться к ощущениям, – проговорила она, и мы глубоко задышали. А то ведь забыли. Чистая правда: когда дышишь, лучше чувствуешь. Когда буквально завязан в узел, только это и остается: дышать и прислушиваться к ощущениям. Остановиться на минутку, глотнуть воздуха и прислушаться: что вы на самом деле чувствуете?

Через некоторое время стало уже не так смешно, и всем показалось, что пора бы уже и выходить. Тогда наша преподавательница заговорила гипнотическим голосом:

– Сейчас вы можете начать испытывать неудобство. Если чувствуете, что пора выйти из позы, выходите. Но если можете остаться еще, оставайтесь. Поразмышляйте над своими ощущениями. Как вы чувствуете свое неудобство? Боль ли это или всего лишь непривычные ощущения? Вы можете остаться в позе. Смягчите плечи.

Спокойная поза. Вот чего не хватало моей практике. Неподвижности. Сейчас я сидела в неподвижной позе, и это было страшно. Я ощущала жуткий дискомфорт и ничего не могла с этим поделать. Не могла двигаться быстрее или думать о переходе к следующей позе. Передо мной не стояло задач, которые нужно выполнить: не тикали часы, отмеряя время, ребенок не плакал, не надо было готовить ужин, звонить матери, пытаться развлечь депрессивного мужа, утешить подругу, выслушать отца, убраться в школе, заправить машину, успеть в срок, угодить редакторам. Я не могла сделать ничего, чтобы решить эту проблему. В моих силах было лишь оставаться в позе. И чувствовать неудобство.

Годами йога была единственным местом, где я обращала внимания на свои чувства. Я делала позы и чувствовала их, чувствовала в тот самый момент. Делая позу голубя, я ощущала правое бедро, слышала, как оно говорит мне: иногда неплохо бы носить детей и на левой руке. Эти позы снабжали меня реальной информацией. Мой ум пытался ускользнуть в очередное «должна» и «надо», но позы возвращали его к реальности и заставляли оставаться в настоящем. Не каждый раз, но достаточно часто.

А потом я занялась виньясой. Потому что все крутые девчонки занимались виньясой. И там были мантры. А мне казалось, что в йоге нужно продвигаться вперед, совершенствоваться, улучшаться. Но, отдав себя виньясе, я потеряла то, что в первую очередь помогло мне в йоге: ощущение остановки времени, возможность прислушаться к своим истинным чувствам. Фрэн пыталась научить меня этому, но в попытке стать «лучшей» йогиней я бросила ее.

Я пыталась дышать. В правом бедре возникло ощущение тепла. Я почувствовала кое-что еще и узнала это чувство, как корабль на горизонте: облегчение. Я наконец осознала свой дискомфорт, поняла, как неудобно мне жить в этом мире. Неудобство, тревога, страх – все они сидели там, внутри, всё это время, а я избегала их, гнала их прочь, двигалась быстрее, чтобы они не успели себя проявить.

Так я и сидела, закинув ногу за голову, как идиотка. Ну кто так делает, в самом деле?

И сидя так, я поняла: я очень, очень несчастна. Мы с Брюсом несчастливы вместе. У Брюса жестокая депрессия, а наша семья, хоть и творческая, и прекрасная, и даже веселая иногда, живет под знаком его черной тоски. Я не позволяла себе признать это, не хотела признать. Потому что если бы я признала, то что? Что дальше? Да, я умела быть веселой, оптимистично смотреть на вещи и решительно игнорировать реальность. (И Брюс тоже участвовал в этом тайном сговоре.) Но одного я не знала: как быть, если у тебя самый высокий и самый депрессивный муж в мире? С этим я не знала, как справиться. Я не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о том, что происходит в нашем доме, я сама не желала об этом знать.

– Опустите ногу.

Я опустила ногу, встряхнула ее и помассировала. Пора делать позу на другую сторону. И какие ужасные новости эта сторона для меня приготовила?

Я дочитала сказку детям и сидела в гостиной с книгой; Брюс смотрел кино в комнате с телевизором, которую мы начали называть «комнатой с телевизором». Был ли то белый флаг поражения? Или освежающая доза реализма? На крыльце горел фонарь, освещая двор. В лучах желтого света закружились крупные снежинки. Снег в Сиэтле был редчайшим явлением. Сиэтл – город, задыхающийся под плотной завесой дождя. Дождь мешал людям нормально ездить и портил настроение. Снег же был благословением – парящие снежинки, окутывающие землю мантией, падающие везде, не оставляющие без внимания ни клочка земли. Снег был щедрым.

Вот мой секрет: детям я ничего про снег не сказала. Поднялась наверх, выключила свет и укачала их, пока они почти не заснули. Но ни разу не заикнулась, что за окном снег.

Если бы я сказала им про снег, Уилли тут же бросился бы вниз по лестнице, задирая коленки в полосатой пижаме, и Люси за ним – та бегала уникально, качая попой в одну сторону. Они бы выбежали на улицу в пижамах и стали бы глазеть на вечерний сад сквозь непривычный белоснежный фильтр. Уилли бы зажмурился от счастья, а Люси бы вся засияла. Брюс стал бы ругаться и принялся искать варежки. Счастье продлилось бы недолго. Потом он стал бы загонять их домой, а ведь они еще не насмотрелись; а я бы рассердилась, что он портит им такой волшебный момент, ведь все равно мы уже замерзли.

Потом дети забрались бы под одеяло. Их волосы были бы мокрыми, а щеки замерзшими и блестящими от холода.

Но этого не произошло, потому что я не сказала им про снег. Мне не хотелось разбираться с последствиями их счастья.

Я сидела в кресле и обдумывала открывшиеся мне факты. Факты были такими. Я глубоко несчастна. У моего мужа депрессия. Я питаю глубоко запрятанную, но яростную ненависть к своим родителям, меня бесит их вмешательство в мою семейную жизнь, и я презираю себя за стремление им угодить. Я отдалилась от брата, мы стали почти чужими. Я постоянно сравниваю себя с подругами и внимательно слежу за ними, выискивая подсказки, что я делаю неправильно. Я зарабатываю на жизнь, критикуя других.

Я знала, что на следующий день встану и буду делать то, что от меня ждут, с подобием улыбки на лице. Буду изображать веселость. Завтраки, обеды и ужины – часы моей жизни – будут сменять друг друга, и я буду готовить их и подавать, как домохозяйка из 1950-х, швыряя тарелки на стол. Причем не какая-то абстрактная домохозяйка, я каким-то образом умудрилась полностью воссоздать жизнь своей матери до того, как та бросила отца. В ответ на проделки своей матери в 1970-е я добровольно стала домохозяйкой из 1950-х. Была одержима тем, как питались мои домашние. Укладывала детей вовремя. Делала всё от меня зависящее, чтобы ничего – ничего – не помешало мужу спокойно работать. У меня самой была симпатичная маленькая работка, позволявшая сидеть дома. Книжный критик! С таким же успехом я могла бы вести корреспонденцию для местных джентльменов.

Ловушка ожиданий накрыла меня, как снежный буран. Я боялась, что, если скажу «стоп», скажу «что-то здесь не так», моя семья развалится. Ведь все семьи разваливаются, правда? А ведь мне даже не хотелось рушить всё к чертям, как сделали моя мать и Лиза. Я не хотела убегать. Я хотела и дальше оставаться женой, матерью, жить в своем доме, несмотря ни на что. Я не могла, не могла, НЕ МОГЛА сотворить со своими детьми то же, что мои родители сотворили со мной.

Мои родители совершили ужасную ошибку. Они разрушили нашу семью и притворялись, что ничего не произошло. Именно такое поведение сводит детей с ума. Дети чувствуют, что порядок нарушен, и ненавидят, когда им врут. Я отреагировала на это, приспособившись и научившись быть веселой, несмотря ни на что. С возрастом меня начали обуревать вспышки гнева по поводу того, что случилось. Это была непредсказуемая кипящая ярость, периодически дававшая о себе знать. Впрочем, она быстро проходила.

Но теперь… теперь мои родители больше ничего не могли для меня сделать. Теперь я сама делала с собой то же самое. Давно в прошлом они приняли решения, из-за которых мое детство прошло не так, как у других, но во многих отношениях было счастливым. Теперь же полное отсутствие моральной гибкости и отчаянное желание всё контролировать толкали меня в противоположную крайность – я создавала вокруг себя среду, в которой всё было «как у людей». Но создавала ли я и несчастье?

У меня была лишь одна идея – идея о том, как всё должно быть. Семья из четырех человек. История, которая не прерывается. Дети с неповрежденной психикой. Счастье и веселье целые дни напролет. Никто никого не бросает. Никто не плачет. Не возникают никакие бородатые дядьки. Папа не переезжает в дом на озере. Все остаются вместе и выполняют правила. Даже йога стала для меня сводом правил. Эти правила, эта идея о том, что всё должно происходить именно так, а не иначе, лишала нашу повседневную жизнь всякой радости. Мое представление о том, как всё должно быть, подтачивало нашу семью изнутри. Я так боялась, что дети не лягут спать минута в минуту, что не могла даже разбудить их, чтобы они посмотрели на снег.

20. Бакасана[36]36
  Поза ворона.


[Закрыть], опять

Брюса пригласили на конференцию по экологической журналистике в Остин, его номинировали на премию как лучшего журналиста и намекнули, что неплохо было бы ему появиться на церемонии, что, по сути, было деликатно завуалированным способом сообщить, что он выиграл.

Я поехала с ним. Бесплатный отпуск, да еще в Остине, – я была «за».

Выйдя из кондиционированного аэропорта, мы сели в кондиционированный автобус, который довез нас до кондиционированного отеля. Но стоило нам выйти на улицу, как жара навалилась, прижала нас своей потной рукой. Мы проковыляли пару кварталов, наши тела очумели от ощущений. Все мысли испарились напрочь. Это было здорово.

В каждой витрине, мимо которой мы проходили, висели майки с надписью «Пусть Остин остается таким же дурацким». Это рассмешило меня, потому что лучшего друга Люси звали Остин и он действительно был слегка того, в хорошем смысле слова.

Наконец мы сдались и пошли спасаться в ресторан, где был кондиционер. Съели жареного мяса и выпили сладкого чая. Жара выпарила нас, как соус, оставив лишь основное: голод, жажду, пот.

День был прекрасен: барбекю, пламенная речь Молли Айване (вряд ли кто-то смог бы сказать больше гадостей про Джорджа Буша-младшего) и, наконец, церемония награждения, где Брюсу вручили приз за неблагодарную работу, над которой он корпел ночами: статья об «Акте о чистом воздухе», принятом Бушем.

Церемония проходила в типичном корпоративном конференц-зале, зале для совещаний, которые есть во всех больших отелях; на потолке висела блеклая непраздничная люстра. Нам редко приходилось оказываться в такой среде – с людьми, которые пишут фломастерами на белых досках для презентаций и проводят совещания. Или сейчас уже нет белых досок? И всё делают в PowerPoint? Все эти вопросы лишь доказывали, как мало мы знаем о подобной среде.

Брюс стоял на сцене в мятом блейзере, ссутулившись, чтобы достать до микрофона. Его речь была такой же блекло-элегантной, как и люстра.

Но в самом конце он оглядел зал из-под бровей и добавил:

– За последние несколько лет я работал с тремя прекрасными редакторами. – Он назвал имена двух своих редакторов – знаменитых, блестящих журналистов. – И с моей женой – великолепным редактором, о котором можно только мечтать. Благодаря ей мои статьи стали лучше.

Эти слова, произнесенные под ослепительно ярким светом, заняли всего пару секунд. Но я заплакала. И дело не в том, что меня назвали великолепным редактором и я так этим гордилась. Сама бы я придумала комплимент и поцветистее. Это был не романтический момент, о которых я иногда просила Брюса. И не заверение в незыблемости наших отношений, в котором я так нуждалась. Нет, это было признание того, что, несмотря на все мои тревоги и депрессию Брюса, нам удалось создать что-то реальное, создать это вместе. Невидимо, молча, мы плели паутину нашего брака, помогая друг другу. И пусть этот брак не был таким, каким я хотела его видеть, в нем всё равно была ценность. Не осознавая, мы построили что-то вместе.

Не видно, как поднимается хлеб, но он поднимается. Если взглянуть на кусок теста в замедленной съемке, столь популярной в мои школьные годы, вы увидите, как оно подходит. Но если взглянуть на брак в замедленной съемке, что мы увидим там? Взаимное уничижение? То, как один партнер медленно пожирает другого? Череду ничего не значащих ссор и постельных сцен? Или что-то крепкое, что растет постепенно?

После церемонии мы задержались в холле, разговаривая с коллегами Брюса (почти у всех были бороды, почти все носили джинсы), и тут к нам подошел мужчина с ясными синими глазами.

– Вы получили мою награду, – обратился он к Брюсу. Его борода и джинсы выглядели моднее и веселее, чем у остальных. – Я на втором месте. Может, угостите меня пивом?

Брюс рассмеялся, и парень, которого, как оказалось, звали Дэн, пригласил нас в бар с другими бородатыми людьми в джинсах. (Были среди них и женщины!) В течение следующих нескольких дней, куда бы мы ни шли, везде был Дэн. Он не был прилипалой, а просто умел заводить друзей. С ним всё было очень просто. Он просто говорил: «Ребята, хочу с вами дружить». И всё. Парочке угрюмых яйцеголовых вроде нас с Брюсом такой подход казался революционным.

Дэн приехал на конференцию со своей подругой Уэнди, которая работала в ассоциации экологических журналистов Боулдера.

На конференции было полно людей из Боулдера, больших любителей пройтись по пиву. Даже когда они не пили пиво, то всё время повторяли одно и то же: приезжай к нам, говорили они Брюсу, мы примем тебя в ассоциацию. Будешь получать стипендию, и всего-то надо будет посещать занятия. Любые занятия. Те, что помогут тебе стать лучшим журналистом в области экологии. Как Брюс решил, что ему помогут классы хоккея для начинающих, уже совсем другая история.

В аэропорту мы сидели тихо. Было время обеда, мы мучились от жуткого похмелья. У меня пересохли глаза. Техасское солнце стояло высоко и жестоко и ярко палило сквозь большие окна. Мы съели по сэндвичу с мясом и выпили по последней бутылке техасского пива. Я купила стопку журналов, и мы молча сели в самолет. Я стала читать «Пипл» (все приличные люди читают «Пипл» в самолете), а Брюс работал над своей книгой. Через некоторое время я повернулась и посмотрела на него – он уже достал меня своей чечеткой по клавиатуре.

– Я тут подумала… – начала я и не договорила. В других обстоятельствах эта фраза могла бы закончиться так: «Почему бы нам не завести еще ребенка». Но она закончилась иначе. Ее закончил Брюс:

– Что мне стоит подать заявку на вступление в эту ассоциацию?

Брюс подал заявку, и мы стали ждать.

Мы с Брюсом всегда считали, что люди должны жить там, откуда они родом. Наши друзья придерживались того же мнения. Мы гордились своим городом. Всё больше людей начали переезжать в Сиэтл, и мы чувствовали, что у нас есть моральное преимущество. Мы смотрели на новичков с крепостной стены, обдумывая, как лучше защитить свои позиции, ведь мы были здесь с самого начала! А технофрики на своих «дукати» в «Кафе Ладро», богатенькие семейки приезжих, которые летом занимали все места на парковке у озера, – они наши враги, и потому мы должны держать их на расстоянии.

Но в родном городе дела у нас не ладились. Мы всё время вытаскивали проигрышные карты. Жизнь в Сиэтле стоила дорого, и не было никакой необходимости здесь оставаться. Мы тратили кучу денег, чтобы жить в городе, где для нас не было даже работы. Зачем мы продолжали жить здесь?

Мысль о том, чтобы переехать в Боулдер, развязала нам крылья. Мы можем уехать. Мы никогда об этом не задумывались.

Уехать. Я подумала о матерях, которые тоже уехали, матерях, которых я осуждала.

О Лизе, которая ездит через весь город со сменой одежды, косметичкой и ковриком для йоги в багажнике.

О своей матери за рулем автомобиля, везущего ее к парому на остров Бейнбридж. Вот она переезжает металлическую рампу на пристани, оставляя за спиной большой дом в Лорелхерсте, домашнее существование и красивого мужа, и всё это ради хижины на пляже и приятеля на десять лет ее моложе. В автомобиле дети: я и мой брат. Тащили ли мы ее вниз, как якорь, или делали побег еще увлекательнее?

Но я никогда не думала о том, каково это – быть матерью, которая уезжает. Я считала, что останусь в этом доме вечно и буду до скончания дней печь пироги ко дню рождения.

Помню историю, которую однажды рассказала мне моя парикмахерша Мириам, когда я красила корни волос. У ее сестры было трое маленьких детей. В доме был гараж, но она всегда парковала свой фургон на улице, под окном кухни.

– Так он у нее всегда перед глазами, – сказала Мириам. – Она знает, что может в любой момент сесть в фургон и уехать из дома.

– И хоть раз уезжала? – спросила я.

– Нет. В этом-то всё и дело. Пока она смотрит на него, всё в порядке. Ее успокаивает сама мысль о том, что это можно сделать в любой момент.

Когда я думала о том, чтобы уехать, отправиться в новое место, сбежать от ответственности, вот что я представляла: фургон, я за рулем, дети, книжки, попкорн, разбросанный по сиденьям. Правда, Брюс в этой картине тоже присутствовал. Ведь если настоящая свобода – это гонка по шоссе на юг без определенной цели, с включенным на полную радио и в одиночестве, то я знала точно: настоящая свобода мне не светит.

Но уехать вместе со всеми – вместе с Брюсом – вот это было бы интересно. Однажды я уже упустила свой шанс, когда он писал книгу о Белизе. Мне тогда казалось, что переезд не принесет нам ничего хорошего. Что родной дом бросают лишь грешники, неудачники и тинейджеры. А еще плохие матери. Но вдруг это представилось не такой уж неудачной идеей. Даже для нас, «правильных» взрослых. Что, если каждому иногда нужно побыть в одиночестве, иначе забудешь о том, кто ты такой и кем ты стал?

Йога на время позволила мне сбежать от реальности; она стала словом в конце предложного словосочетания: я пошла на йогу. Я на йоге. Это был маленький побег, мой мир вдали от другого мира. Но я начала относиться к ней так серьезно, с таким мрачным сосредоточением, что йога тоже стала частью проблемы, очередной зарубкой в списке обязательств.

С ужасом мы поняли: возможно, Брюс и не получит стипендию ассоциации журналистов Боулдера. Как-то утром за кофе, к нашему собственному удивлению, у нас состоялся следующий разговор.

– А ведь меня могут и не принять.

– Да нет, не может быть. С твоим-то талантом.

– Но могут и не принять.

– Хватит!

– Да уж. Я уже свыкся с мыслью, что мы едем.

– Ну, мы могли бы просто переехать. Они же не хозяева Боулдера.

– Необязательно ехать в Боулдер. Мы можем переехать куда угодно. Мы же не привязаны к работе.

На следующий день, пока Уилли был в детском саду, а Люси – в школе, мы с Брюсом взяли выходной и пошли в книжный на Уоллингфорд. Там, на застеленном ковролином полу, мы разложили гору путеводителей и атласов и стали читать. И обсуждать, перебрасываясь географическими названиями, как шариками для пинг-понга.

– Кетчум, Айдахо, – открыла я аукцион.

– Мэдисон.

– Айова-сити.

– Флагстафф.

– Портсмут – никто не знает, как там круто. А ведь на самом деле отличный городок. Я там как-то был, в восемьдесят седьмом.

– Это где?

– На острове в Нью-Гемпшире.

– Хм… Новая Англия. Кому она нужна? Как насчет Боузмана?

– А почему бы не Нью-Йорк?

– Или Лондон? Или Париж? Давай уж тогда все наши деньги спустим, раз на то пошло.

– Пасо-Роблес, Калифорния.

– Ашвилл, Северная Каролина.

– Ашвилл!

Мы уже словно побывали во всех этих местах, лишь произнося названия. Нам не хотелось переезжать в большой город. Мы хотели, чтобы там были настоящие горы. И маленькие пекарни. И доступные цены. И развлечения на свежем воздухе. Но главное, мы поняли: мы можем переехать, куда захотим. Вот так просто. Это казалось смешным.

Мы вернулись со списком: Кетчум, Ашвилл, Флагстафф.

В нас как будто сработал инстинкт самосохранения. Мы поняли, что надо делать ноги. Надо скорей бежать от наших родителей, прочь из этого места. Пора было разучиться делать то, чему мы научились. Я научилась быть на грани нервного срыва, маскируя это беззаботностью, старательностью, соблюдением правил. Брюс же выучил, что обеспечивать семью означает быть в одиночестве и в депрессии.

На санскрите вторая сутра звучит так: читта вритти ниродхах. Читта означает ум; вритти – колебания или прерывистость; ниродха – обуздание.

Эти три слова были переведены множеством прекрасных способов, но мне больше всего нравится этот: «Йога останавливает суету сознания».

Этот перевод был созвучен стихотворению Уильяма Стаффорда, которое нравилось мне в школе: «В мире преобладает суета, созданная другими, / И, следуя за чужими богами, мы можем упустить из вида свою путеводную звезду».

Мы тоже следовали за богами, которых создали другие. Я не понимала, как можно изменить эту ситуацию, если мы останемся в Сиэтле. Нам не нужно было расставаться друг с другом. Нам нужно было расстаться с нашими родителями. И городом. Нам тоже предстояло сбежать, но мы собирались сделать это вместе.

Бабушки и дедушки не обрадовались. Никто не обрадовался. Моя мама заплакала и тут же стала искать подходящий отель в Боулдере. Мой отец сказал: «Для вас это хорошая возможность. – Но тут же добавил, обняв меня за плечи: – Но это же всего лишь на год, да?»

Итак, мы уже почти остановились на Ашвилле, когда получили письмо: Брюса приняли в ассоциацию в Колорадо.

Я поехала на другой конец города в новую студию, где обучали только виньясе. Студия была шикарная, с завитками красной краски на стенах и оглушительным саундтреком из индийских фильмов в колонках. Я развернула коврик и огляделась. В зале было множество таких же красивых, подтянутых девочек, что и в моей студии – видимо, они гонялись за классами виньясы по всему городу, как серферы гоняются за волнами.

Инструктор, у которой я раньше не занималась, вышла вперед, покрутила ручки на стереосистеме и принялась перечислять позы.

На этом занятии мы делали бакасану. К тому времени я научилась ее делать, но всё еще чувствовала себя неуверенно. Сегодня я поставила ладони, усадила колени на локти и взлетела в позу. Все усилия, что я предпринимала эти годы, все мои чатуранги для укрепления рук и бандхи для укрепления пресса, наконец, дали результат. Теперь я умела летать – хоть и совсем немножко.