Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

Я постояла еще некоторое время и посмотрела. Все смеялись, но никому на самом деле не было смешно. И грустно не было. Скорее, все мы ощутили грандиозность этого события. Это было грандиозное прощание с нашей нынешней жизнью. Жизнью, в которой грядут большие перемены, если все мы продолжим задирать майки.

Я вернулась в гостиную. Рути играла с куколками, Стив таращился на проигрыватель, из которого теперь доносились более мелодичные звуки: Palace Brothers, группа, услышав которую всем сразу хочется попробовать героин. Я знала, к чему всё идет, в музыкальном смысле или в другом. Очень скоро мы будем слушать

Кэт Пауэр, а потом закроемся в ванной и станем резать вены. Я вытаращилась на Рути: какого черта тут происходит? Она в ответ сделала такие же круглые глаза и развела руками.

Мы встретились в ванной.

– Ну что? – спросила я, сидя на унитазе.

– Да ничего. По крайней мере, ничего нового. Мы же всё это уже видели. Ее сиськи – мы же их видели.

– Думаешь, надо сказать Стиву?

Рут взглянула на меня как на ненормальную:

– Нет, конечно.

– Просто странно как-то, что он сидит в гостиной и даже не подозревает, что происходит.

– Тебе это кажется странным?

Я вымыла руки, и мы вернулись на кухню, где никто уже (почти) не задирал майки.

– Ох, пора мне, а то детей завтра поднимать, пока Брюс работает, – объяснилась я перед Лизой.

– Мне тоже пора. Я тебя провожу, – сказала Рути.

– Зануды старые, – выкрикнула Лиза, – неудачницы.

Поскольку она говорила правду, мы пожали плечами. Мы потеряли не только нашу энергию, красоту, сексуальность – мы утратили любопытство. Нас уже совсем ничего не способно было заинтересовать. Подгоняя друг друга, мы вышли на улицу. Мы не хотели знать, что будет дальше.

Даже если было бы интересно.

Представьте себе…

В последние лет десять по вам постоянно ползали дети. Сначала один ребенок, потом второй, потом третий. Вы отдали этим детям всё. Кормили их своей прекрасной грудью, спали каждую ночь в одной постели и бросили свою работу. Готовили для них полезную еду, а когда они выросли, научили любить салат, суши и мексиканские соусы.

В песне Лу Рида «Уличная суета» есть такая строчка: «И первое, что они видят, первое, что дает им право на существование, это невезение, поэтому они и следуют за ним».

Неважно, что Лу Рид написал эти строки для вульгарной и депрессивной песни о наркоманах и проститутках. Те же правила распространяются и на домохозяек. Лиза тоже последовала за первым, что увидела, первым, что дало ей право на существование: ролью жены и матери. Но теперь захотела сменить эту роль.

Когда первая роль перестает нравиться, надо как-то от нее избавляться. Что-то должно подтолкнуть вас к свободе. А все знают: чтобы уйти от мужа, чтобы принести в свою семью глобальные изменения, должна произойти катастрофа.

Но это не та катастрофа, которая падает на голову, как кувалда в мультике. Не большая катастрофа, мини-катастрофы вполне достаточно. Такую вполне можно сотворить собственными руками. (Как и всё, что вам приходится делать в этой долбаной семье.) Вы сами должны взорвать замок, в котором служите королевой.

И Лиза принялась методично планировать свою катастрофу.

Через несколько дней после вечеринки она позвонила и призналась, что чуть не переспала с Чарли. Как-то само вышло, сказала она. Никого это не удивило, кроме нее самой.

Брюс начал собирать вещи для поездки в Белиз. Я пошла в магазин и купила еды на время его отсутствия. Мятный шоколад – всегда его грызу, когда мне грустно. По стейку на каждый вечер, когда его не будет. Вино с удобной откручивающейся крышкой. У меня не было сил орудовать штопором.

Брюс уехал, как всегда, ночью, чтобы успеть на рейс в 5.30 утра. Поцеловал меня и ушел, бесшумно заперев за собой дверь. Но было слишком поздно. Я уже проснулась. И стала лежать и думать о непобедимой плесени, которая цвела и цвела на южной стене нашей спальни.

Пока Брюса не было, однажды днем зашла мама посидеть с детьми.

– Иди, дорогая, – сказала она, – поработай немножко. Или отдохни.

Чувствуя себя беглянкой, я пошла на рынок и в наш знаменитый супермаркет, где купила еще мятного шоколаду, стейков и вина с откручивающейся крышкой. Там я встретила одну мамочку из школы Люси, которая тоже жила в нашем районе. Та с несчастным видом стояла в сырном отделе.

– Что с тобой? – спросила я.

– Я должна принести сырную тарелку на праздник с общей едой и пытаюсь найти сыр местного производства! Здесь такого нет, а у меня нет времени идти в другой магазин! – Она чуть не плакала.

– Вот этот чеддар органический, – попыталась успокоить ее я.

– Знаю, но мы едим только местные продукты.

То было самое начало волны движения в поддержку местных продуктов, и такие заявления тогда еще кого-то удивляли. Я взглянула на нее и подумала: вот оно. Вот во что превратилась наша жизнь. Мы пытаемся покупать местные продукты в обычном супермаркете; естественно, у нас ничего не получается, и кто виноват? Мы сами. Я на мгновение прониклась к ней сочувствием, которое тут же сменилось чувством вины. А я почему не ем только местные продукты? Что со мной не так? Может, подать петицию в администрацию супермаркета, чтобы закупали местные сорта сыра?

Домой я вернулась в депрессии, но потом Люси залезла рядом на диван и сказала:

– Давай, мам, я покажу тебе страничку из каталога деревянных игрушек, которая всегда поднимает мне настроение.

Кажется, Лиза начала собирать мужиков. Не знаю, где она их находила. В Интернете? На йоге? Под яблоней, куда они попадали, как яблоки?

Она всё время ошивалась у меня дома с разным набором детей и верещала, верещала, верещала. Но мне не удавалось выпытать у нее ни слова о ее мужчинах. Она не признавалась, где брала их и чем с ними занималась. Когда я спрашивала, в глазах у нее загорался коварный огонек, а потом она деликатно меняла тему.

Ей хотелось говорить о другом: что будет дальше. Где она будет жить. Как Стив сводит ее с ума своей апатией.

Лиза совершала грандиозный, важный и невеселый шаг: начинала новую жизнь. Пропуском в эту жизнь были развлечения и мужчины. Другие мужчины – непростительный поступок, который Лиза должна была совершить, чтобы выбраться из «этого дома».

С этой точки зрения, чем бы она ни занималась с этими мужчинами (целовалась? спала? ходила на свидания?), это было самым невинным во всей ситуации. Об этом я могла спокойно думать, спокойно рассуждать. Разговоры о парнях – это ничего. О чем мне совсем не хотелось думать, так это о другом. О том, что Лиза – мать, которая собирается бросить мужа и разрушить свою семью.

Замечали ли дети, что происходит между нами с Брюсом? Однажды утром в декабре мы проснулись от звука гигантских капель дождя, падающих на крышу. Все проспали. Люси не могла найти библиотечную книжку и носилась по дому с горькими слезами на глазах. Уилли должен был идти в сад и потому сидел в кресле и бубнил: «Не пойду в сад, не пойду в сад». Я знала, что он всё равно пойдет в сад и, мало того, прекрасно проведет там время, но его бубнеж, тем не менее, действовал мне на нервы.

Брюс прикрикнул на обоих. Я накричала на него за то, что накричал на детей. А потом для порядка сама наорала на детей. Уилли убежал. Я нашла его на крыльце за домом.

Он взглянул на меня:

– Грустно с вами. (Хотя он произнес это как «глустно».)

Я взяла его на руки, и он обнял меня за шею. Клянусь, каждый раз, когда этот ребенок прикасался ко мне, я чувствовала себя счастливой обезьяной, настоящим млекопитающим. Я обошла дом с ним на руках. Люси распевала песенку из мюзикла. Мы трое были командой. Брюс ушел на работу один, под дождем. Мне было его не жалко.

В конце концов Лиза остановилась на одном-единственном парне. Его звали Карл. Но у меня по-прежнему складывалось впечатление, что личность ее избранника не имела значения. Бедняга Карл. Он не знал, что ему предстоит стать террористом, не знал, что его выбрали за умение разрушать.

Мне позвонил друг из Нью-Йорка, которому, как мне, было почти сорок, и сказал, что наконец решил жениться. Я стала допытываться, кто невеста, и постепенно мы перешли к обсуждению семейной жизни в целом. За день до моей свадьбы почти десять лет назад я призналась этому самому приятелю, что выхожу замуж, потому что «секс потрясающий, и с ним есть о чем поговорить. Думаешь, этого достаточно?». Он тогда рассмеялся. «Да, – ответил он, – кажется, ты открыла секрет семейной жизни».

– Главное – ценности, – вещала я теперь, разговаривая с другом по телефону. – Чтобы брак удался, у вас должны быть общие ценности.

– Общие ценности? – растерянно переспросил он.

– Да, – отвечала я. – Одинаковые понятия о том, как растить детей, где жить, как тратить деньги, что такое хорошо и что такое плохо.

– Что такое хорошо и что такое плохо? – еще раз переспросил он.

– Да.

Он не сказал: господи, да это самое жалкое описание семейной жизни, которое я когда-либо слышал. Что с тобой случилось за эти годы? Вслух он этого не сказал, но я знала, что про себя он именно так и думает.

А сказал он вот что:

– А ты не считаешь, что вам просто должно быть вместе весело?

Брюс вернулся домой ненадолго, и мы с ноутбуками поехали в модное новое кафе с пончиками, которое недавно открылось. Вошли и увидели Лизу. На ней были высокие сапоги, юбка и свитер. Она выглядела ухоженной, как кошечка, уютно завернувшаяся во все красивое и вязаное. Я лет пять видела ее только в старом спортивном костюме – и вот, пожалуйста: сидит разряженная, как французская кинозвезда.

Она сидела за маленьким столиком на маленьком стульчике, высокая и стройная. Напротив сидел мужчина совершенно обычной внешности. Его пропорции больше соответствовали столу и стулу, чем Лизе. Он был похож на человека, только что узнавшего, что в жизни его ждет гораздо больше пончиков и секса, чем он рассчитывал.

– Привет, ребята, – как ни в чем не бывало поздоровалась Лиза.

– Привет, – ответили мы.

Она указала на своего спутника длинной ладонью:

– Это Карл.

«Знаю», – подумала я.

– Очень приятно, – проговорила я вслух. – Клер, а это Брюс.

Карл посмотрел на нас так, будто хотел, чтобы мы ушли. Брюс готов был сбежать оттуда прямо сейчас. Я чувствовала себя не в своей тарелке, но улыбалась безумной улыбкой. Одна только Лиза казалась безмятежной.

– Какой вы брали пончик? – спросила я. Вопрос был гениальный, ведь я прекрасно знала, что Лиза больше не ест.

– Мы взяли один на двоих – такой пушистый, с кокосовой стружкой.

– Очень вкусный, – добавил Карл.

– Я, наверное, возьму шоколадный. Ну, нам работать надо. Сроки, – сказала я неубедительно.

Мы с Брюсом купили пончики и эспрессо (в кафе были только пончики) и нашли столик наверху, в мансарде.

– Это он, – прошептала я.

– Думаешь? – ответил Брюс. – Как неудобно!

– Лизе, кажется, совсем не было неудобно, – заметила я. – И что мне делать? Ни о чем не рассказывать Стиву? Это же так некрасиво.

– Но она же не знала, что мы тоже придем.

– Она знает, что я прихожу сюда работать! Знает!

Непонятно почему, но я приняла всю эту ситуацию очень близко к сердцу.

– Ну знаешь, по крайней мере, мы их встретили не в мотеле, – заметил Брюс.

– Утешил, – безрадостно ответила я и взялась за работу.

В моей карьере наступил какой-то странный период. В книгах, которые я рецензировала, стал постоянно возникать 1973 год. В рецензии на новую книгу Эрики Джонг я много сравнивала ее со «Страхом высоты» – романом Джонг, написанном в 1973-м. Рассуждала о женоненавистничестве в работах Шела Сильверш-тейна 1960-х и 1970-х. Я писала о поэтах из 1973-го, сочиняла и продавала статьи о музыке из 1973-го. Всё это происходило неосознанно. Затем редакторы по каким-то мистическим причинам начали преследовать меня просьбами написать что-нибудь еще о той эпохе. Кому интересно читать о 1973-м? Что за странная тема для журналистского задания? Но мои опытные редакторы точно чувствовали, что я могу об этом написать, и всё время подкидывали мне что-нибудь про 1973 год. Точнее, что более вероятно, я постоянно находила странные ниточки, ведущие к 1973-му, во всех своих заданиях. И каждую статью превращала в чудной рассказ о том, что было в 1973-м.

Я совершенно забыла о том, что именно в 1973-м мои родители расстались.

Я не осознавала истинную причину своих действий. Мне казалось, что я нашла новую тенденцию. И 1970-е интересовали меня, потому что тогда люди лучше одевались.

Теперь я понимаю, что именно за этим люди ходят к психиатрам и аналитикам. Без психоанализа, не разбередив рану, мы будем ходить кругами до бесконечности, даже не догадываясь о причинах своей одержимости. Мы никогда не сможем от нее отделаться. Я не ходила к психотерапевту. Вместо этого я писала о своей ране маленькие статьи. Высказывала свое мнение о ней. Обсуждала ее эстетическую ценность.

Стоял солнечный сентябрьский день. Я копалась в саду и вдруг увидела Стива у нас во дворе.

– Моя жена встречается с каким-то Карлом.

Я села на пятки и стряхнула бурую землю с перчаток:

– Да. Я знаю. Наверное, надо было тебе сказать.

– Да ничего, – беззаботно отмахнулся он, словно мы были в ресторане и я предложила оплатить счет. – Теперь я всё знаю, но правда, не уверен, к чему это ведет.

– Я тоже. Мне известно не больше твоего.

Лиза звонила мне почти каждый день и говорила без умолку, но больше сведений, чем сейчас мне предоставил Стив, я так от нее и не получила: да, она встречается с каким-то Карлом.

Я выдрала пару лютиков. Их корни цеплялись за землю.

– Ты в порядке? – спросила я.

Стив улыбнулся обычной своей полуулыбкой. Он всегда улыбался так, будто делает это без особой охоты, но сейчас скривился и вовсе как безумный.

– Я готов его убить. Серьезно. Я бы этого козла исколошматил. – Он говорил медленно, смакуя смысл сказанного.

– А ее? – спросила я.

– О чем ты?

– Ее не хочешь исколошматить? Что с ней-то будет? Ты ее бросишь?

– А что мне делать? Она мать моих детей. – Мне это показалось клише, но я не стала ничего говорить из вежливости.

Лиза звонить перестала. События развивались слишком быстро, не было времени узнавать все новости. У ее инструктора по йоге пустовала квартира на первом этаже его дома. Лиза собрала чемодан и переехала туда. Днем она ездила домой и сидела с детьми. Это было временно, говорила она.

Я сидела в кабинете, строчила миллион статей про 1973 год. Год, когда вся моя жизнь начала разваливаться. А теперь вот и Лиза ушла. Ушла искать счастья, или свое сердце, или себя, как сделала и моя мать, да и все наши матери в тот роковой год.

Что она делает сейчас? Спит ли на матрасе на полу? Мне почему-то казалось, что именно так люди должны спать, когда убегают из дома. Или сидит и пьет чай или вино со своим инструктором по йоге, смеется, болтает? Или встречается с каким-то Карлом? Делает ли она то, что хочет, то, что ей нравится?

Виновата ли йога в том, что она ушла? Или йога просто подарила ей новое ощущение своего тела? Больше уверенности в себе? Новое окружение? Была ли йога просто новым местом, куда можно было пойти, когда ей так необходимо было вырваться хоть куда-то? Но нельзя сбегать из дома до бесконечности, рано или поздно придется сбежать навсегда.

Перечитывая последнюю статью про 1973 год, я пила виски и немножко всплакнула. Бывает. Глубоко, очень глубоко внутри меня снедала зависть, не только по отношению к Лизе, я завидовала и своей матери, и всем матерям, сбросившим груз ожиданий. Я не хотела бросать своих детей, нет, этого не случилось бы никогда. Но меня уже тошнило от того, какая я правильная. Дни, когда я тоже была плохой, остались где-то далеко-далеко, почти превратились в легенду. В последнее время мне все больше казалось, что все мои безумства вообще происходили с кем-то другим.

18. Баласана[34]34
  Поза ребенка.


[Закрыть], часть 5

1983 ГОД

Переходный возраст стал для меня бездонным колодцем, куда я провалилась. Иногда падать в него было весело: кружилась голова, всё вокруг сверкало, было так увлекательно, всё происходило так быстро. Иногда было страшно. Жизнь вгоняла меня в депрессию. Правила, установленные в школе, дома для детей моего возраста, вызывали лишь желание ощериться. Но, несмотря на это, когда брат уехал в колледж, вечера в доме стали уютнее, камернее. Мне вдруг досталась более важная, взрослая роль. Мы с мамой и Ларри ужинали перед телевизором и праздно болтали ни о чем. В буквальном смысле ни о чем: в разговоре теперь появилось столько табу, что он весь стал дырявым, как письмо военных лет, из которого цензоры повычеркивали каждое второе слово. Вот темы, которые мы не затрагивали: мой отец, мои оценки, наркотики, моя сексуальная жизнь. Не знаю, почему мы всё это не обсуждали. Наверное, привыкли притворяться, что всё хорошо.

Мы подсели на сериал «Детективное агентство Ремингтона Стила». Делали вид, что смотрим его смеха ради, но на самом деле сюжет нас увлек, а Пирс Броснан вызывал необъяснимую симпатию. Однажды весенним вечером мы одним глазом смотрели очередную серию и попутно обсуждали Джона, последнего из моих многочисленных мальчиков (которых Ларри называл «хорьками»). Мы издевались над тем, как Джон выдавливает сцепление на своей маленькой «хонде». Сами мы ездили на стареньких «вольво» и переключали их полудохлые передачи очень нежно. Мы понасмехались немного над Джоном – я всегда была готова продать приятеля, лишь бы было над чем посмеяться с мамой и Ларри. В такие моменты я чувствовала в них родственные души.

И тут вдруг с несвойственным ей любопытством мать спросила:

– Со сколькими мальчиками ты уже целовалась?

Акцент был на слово «уже», но больше всего меня добила интонация. Мне вдруг стало жарко и захотелось вскочить. Я встала с раскрасневшимися щеками и пошла в сторону шкафа, думая про себя: «Вот где я сейчас хочу оказаться». Обычно мы вели разговор в мягко-деликатных тонах, как будто бы слишком расслабились, чтобы спорить. Между нами стояла непроницаемая стена вежливости, и недозволительно было испытывать эмоции, которые обуревали меня сейчас: бешеную ярость.

Я встала перед дверью шкафа, развернулась и проговорила, обращаясь к выбеленному затылку матери:

– Тебя это не касается. – Дальше слова посыпались градом, безудержно, они были как молодые солдаты, рвущиеся в бой, на верную и славную смерть. – Я же… я же не спрашиваю, со сколькими мужиками ты переспала.

Комната вдруг стала горячей и яркой. Лампы засверкали. В моих висках стучал кровавый океан. Повисла тишина. Внутри меня промелькнуло странное чувство. Такое же чуждое и реальное, как злоба, возникшая всего за несколько секунд до этого. Это было счастье. Я была счастлива.

Человеческий затылок может выражать на удивление много, но голова моей матери была нема, как гранитная плита. Ее неподвижность почему-то меня рассмешила. Она медленно повернулась ко мне, в голубых глазах были слезы. Это отчего-то тоже показалось мне смешным. Я едва удержалась, чтобы не прыснуть. Ларри – до этого он никогда меня не «воспитывал» – выкрикнул первое и последнее родительское клише за всю свою карьеру отчима.

– Извинись перед матерью, – рявкнул он и выглядел при этом глупо. Роль сердитого отца совсем не вязалась с его бородой, длинными волосами и добрым, спокойным лицом. К тому же при этом он лежал на диване.

Я извинилась перед матерью, с трудом сдерживая усмешку. Меня взбесила ее интонация, с которой она произнесла одно-единственное слово. Ее же, я знала, выводит из себя моя ухмылка. Мы очень тонко чувствовали эти сигналы в доме, как будто общались через антенну.

– Иди в свою комнату. Не хочу тебя видеть, – проговорила мама.

Я открыла рот, вскинула брови, но не смогла ничего придумать в ответ. И, пожав плечами, вышла.

В тот вечер случилось много необычного. Раньше я никогда не видела, чтобы Ларри злился. Моя наглая ухмылка тоже была чем-то новеньким. Обычно дома я была послушной и вялой, свой подростковый бунт проявляла за его пределами. Мы с друзьями любили волшебные грибы, которые росли в тенистом парке рядом с нашей школой; так росла и моя печаль и чувство противоречия – вдали от света. Их трудно было найти, но они прочно укоренились. Вне дома я принимала наркотики, пила алкоголь и разрешала мальчикам себя трогать. Ездила в фургонах с незнакомцами и покупала кислоту в ночлежках на Первой авеню. Я играла с огнем, но называла это иначе: развлекаться. Но дома становилась паинькой. Танцевала вокруг матери изящными кругами, обхаживая ее, очаровывая, успокаивая. Главной моей задачей было сделать так, чтобы она на меня не рассердилась. Если я нечаянно ее расстраивала, то потом чувствовала себя отвратительно, меня тошнило. Никогда раньше ее гнев не казался мне смешным.

Поднявшись наверх, я села в старое зеленое кресло, обитое парчой. Оно стояло у окна, из которого я любовалась высокими соснами. Обычно я не переносила тишину и безделье. Оставаясь в комнате одна, я или читала, или слушала пластинки, или писала в дневнике. Но сегодня мне захотелось просто посидеть и прочувствовать это счастье, доставшееся мне столь неподобающим способом. Кончики веток царапали окно, но этот звук был приятным. Я взглянула на верхушку дерева, где ветки складывались особым образом, напоминая человеческую физиономию. Она всегда была там и никогда не менялась. Разве ветки не растут? Ведь дерево было живым, оно росло. Почему тогда лицо из веток всегда одинаковое?

Я подумала о том, как странно, что моя мать задала такой бестактный вопрос. Она не спрашивала меня о моих парнях с тех пор, как в пятнадцать лет я сообщила, что занимаюсь сексом. Я ошибочно решила, что моя мать – та, за кого себя выдает: свободномыслящая, открытая, всегда готовая поддержать, женщина мира, не связанная общественными стереотипами.

Оказалось, ничего подобного. Когда я сообщила ей новость, на лице ее возникло выражение острой боли, как будто я наступила ей на ногу. «Ты предохраняешься?» – спросила она, чуть не подавившись этими словами. «Да», – ответила я, будучи рада ей угодить. Тут она выбежала из комнаты с таким видом, будто ее сейчас вырвет. Больше я никогда к этой теме не возвращалась.

Солнце померкло, и крыши соседних домов слились в живописную однородность. В полутьме Сиэтл мог бы быть любым городом. Я вдруг представила, как лечу над ними, как женщина с радужным лицом с картины Шагала. Это была не просто фантазия, а всепроникающая уверенность, что я так могу.

Небо окрасилось в цвет яркой весенней лаванды, а потом потемнело. С меркнущим светом померкла и моя странная мечта. Меня словно потянули вниз, словно у матери была веревочка, протянутая сквозь пол и привязанная к моему пупку. Дерг, дерг, тянула она. Я встала с кресла и покорно спустилась вниз, подкралась к матери со спины. На том же месте я стояла десять лет назад, когда они с отцом только что разошлись. По телевизору выступала Хелен Редди. Она пела «Мы с тобой против всего мира», и я тогда обняла мать за шею своими детскими ручонками и сказала: «Эта песня про нас, мам». Но даже тогда я ей льстила. Я хитрила. Поскольку моя судьба была теперь тесно связана с ее, я чувствовала, что лучше с ней отношения не портить. Я скучала по отцу, и эта тоска ощущалась как тупая боль непонятного происхождения. Я знала, что о нем нельзя говорить. Не думая, я понимала, что моя задача сейчас – быть счастливым ребенком. Рядом с мамой. Одобрять ее решение поселиться в этом доме с этим мужчиной. Вот я и изображала счастье, старательно.

И вот теперь я снова обняла ее за шею и прошептала:

– Прости.

Мать обернулась и взглянула на меня обвиняюще:

– Ты правда жалеешь о том, что сделала?

Правда. Я жалела о том, что сейчас должна перед ней извиняться.

– Да, – ответила я, лишь бы она успокоилась.

Она однажды рассказывала мне, как жила в отеле на Ривьере и каждое утро группа уборщиков прочесывала пляж граблями, пока он не становился абсолютно чистым. Ей это так нравилось.

– Мне правда жаль, – повторила я. – Не знаю, что на меня нашло. Слова просто сами вылетели. – Но я не могла не ткнуть ее носом в то, что и она виновата. – Мне показалось, что ты нарушила границы моей личной жизни. Но теперь понимаю, что нельзя было так реагировать.

– Что ж, – отвечала она, потупившись на свои колени, как Дева Мария со скульптуры Микеланджело «Пьета», которую мы изучали на уроке истории. Только вот на коленях у нее лежал не умирающий Иисус, а всего лишь ее руки. – Никогда, никогда больше со мной в таком тоне не разговаривай. – Она не смотрела на меня. Стало ясно, что дальше она обсуждать ситуацию не собирается. Я вдруг поняла, что мне действительно хочется знать, со сколькими мужиками она переспала. Ну да ладно. Воспользовавшись тем, что она не смотрит на меня, я заняла свое обычное место на стуле перед телевизором.

Вечер продолжился в молчании. «Ремингтон Стил» еще не закончился. Всё снова вернулось в норму: мама не проявляла любопытства, Ларри был добродушен. А у меня глубоко внутри всё еще пылала раскаленная добела ярость, как белый полукруг, который отпечатывается на сетчатке глаза, когда смотришь на солнце.