Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

Красноволосый учитель с индийским акцентом одним привлек мое внимание. Вот что он сказал:

– Те из вас, у кого йога совсем не получается, – считайте, что вы пришли в нужное место. Надеюсь, все вы сегодня разрешите себе выполнять позы очень плохо, забыть о вечном стремлении к совершенству. Суть йоги не в том, чтобы сделать позу правильно; ведь именно поза, которая выглядит совсем неправильно, позволяет вам чувствовать. Вам нужно прочувствовать позу изнутри, а не пытаться сделать ее безупречной снаружи.

Мы очень долго лежали в шавасане, что показалось мне вполне в духе «Наропы». Ну разумеется, шавасане здесь уделяется особое значение. Итак, мы лежали на спине на полу зала.

Этот зал представлял собой просторное прямоугольное помещение, залитое светом. Пол был устлан ковриками. На дневной класс приходили не только студенты, но и служащие соседних офисов. Такую йогу я любила больше всего: чтобы разные люди всех возрастов занимались вместе, независимо от уровня подготовки.

Мой коврик запачкался. Кажется, я еще ни разу его не мыла. Я тихонько потерла его пальцами и наткнулась на сосновую иголку. Затылок неудобно упирался в пол, я поворочалась, чувствуя форму этого бугорка, затылка.

Мой сосед начал издавать посапывающие звуки, видимо собираясь уснуть. Я нашла это милым. Учитель ходил по залу, я слышала его шаги. Пот начал высыхать, я постепенно охлаждалась. Стараясь не производить много шума, я взяла кофту с длинными рукавами, брошенную рядом в кучу, и накрылась ей.

Так я и лежала, чувствуя запах пыли и приятную тяжесть от кофты на груди. И вдруг поняла: я медитирую. Меня ничего больше не пугало, кошмары больше не показывали свой нос. Осталось только… это. Реальность.

Я вдруг подумала: что, если противоположность добра – не зло, а реальность?

После занятия я в смятении шагала по улице на встречу со своим приятелем Дэном. Мы сели у окна ирландского паба в центральной части Боулдера. Большие розовые облака стремительно проносились над склоном горы. Мы посмотрели в окно и рассмеялись – единственное, что мы могли сделать, и это было так прекрасно.

Дэн заказал пиво, слегка кокетничая с официанткой, как было ему свойственно. Мы потягивали из кружек, когда он спросил:

– Как там твоя статья про буддистский университет?

Я покраснела. Мне было неловко из-за того, какое большое место «Наропа» стала занимать в моей жизни; из-за того, каким важным казалась мне работа этого учреждения. Мне было стыдно даже называть происходившее там словом «работа». О таких вещах не пишут в «Нью-Йорк тайме».

– Будет трудно писать об этом, – уклончиво ответила я.

Дэн понимающе взглянул на меня:

– Я однажды две недели провел с далай-ламой по заданию «Ньюсуик». Сначала был очень скептически настроен по поводу всей это буддистской дребедени. Думал, это коммерческая индустрия, религиозный спектакль. Но когда прислушался к тому, что он говорит, увидел, как он держится, то всю свою жизнь переосмыслил. «Ньюсуик» ни слова не напечатал из того моего материала. Потому что я не просто написал статью о далай-ламе. Я ему поверил.

Я сдала свой материал. Они удалили все восторги и оставили факты. Такова газетная журналистика. Ну, может, это и к лучшему. Кому нужны восторги в утренней газете?

24. Прыжок в дандасану[43]43
  Дандасана – поза посоха; прыжок в дандасану – связка в аштанга-йоге, когда вес тела на руках переносится из положения собаки мордой вниз в положение сидя; вы как бы пролетаете, скользя над землей, поддерживая себя только на руках.


[Закрыть]

Я пригласила специалиста (им оказалась женщина) проверить источник запаха. Я сидела на улице в майке и читала книжку на рецензию. Солнце парило так жестоко, что у меня над верхней губой выступили капельки пота. Зато за день до этого выпало восемь сантиметров снега. Погода в Боулдере была шизофреническая.

– Я ничего не чувствую, – ответила женщина, обнюхав весь дом. – Позвоните, если запах продолжит вас беспокоить. А сейчас мне пора. У меня через двадцать минут йога.

– Ого! – О запахе я тут же и думать забыла. – А куда вы ходите?

– К Ричарду Фриману, – ответила она. – И не понимаю, как можно ходить к кому-то еще.

– А где он преподает?

– В «Мастерской йоги». Слышали о нем?

Вообще-то, да, я о нем слышала. Ричард Фриман был знаменитым учителем аштанги, одним из первых преподавателей йоги в США, который переехал в Индию в 1960—1970-е годы. Я его даже где-то видела – то ли в журнале, то ли в рекламе, или, может, на обложке DVD. Седовласый, умные брови и велосипедные шорты.

– Обязательно к нему сходите, – сказала она. – Он гений.

И, взмахнув длинным седым хвостом, она ушла.

Мои утренние приветствия солнцу, которые я делала кое-как в спешке, совсем перестали меня радовать. Я решила сходить в «Мастерскую йоги». Класс для начинающих был в воскресенье. Я решила записаться на него – слово «аштанга» звучало угрожающе. Аштанга и выглядела угрожающе, если представляете, как выглядят бицепсы Мадонны.

Я расспросила знакомых о Фримане. Тот, видимо, принадлежал к боулдеровской старой гвардии: фрики, хронически безденежные, хиппари. Его слава гремела на весь мир, но он так и преподавал в неприглядном здании из шлакобетона, где его студия располагалась изначально. Все говорили одно: он настоящий.

Стоило увидеть, как он двигается, и сразу стало понятно: он действительно Гений. Основные движения сурья намаскар он выполнял, словно паря над землей, зависая над ней, словно вдыхал не кислород, а гелий. Его тело обладало собственным безупречным интеллектом; каждый его сантиметр, казалось, знал, где ему нужно быть и как он соотносится с другими частями тела. Напрашивалось сравнение с акробатикой. С полетом. Я поняла, что мое понимание о возможностях человеческого тела до сих пор было безнадежно ограничено.

Большую часть времени я просто просидела, глядя на него с открытым ртом, как собачка из мультика: «Ав?!»

После того как он продемонстрировал последовательность, мы стали делать ее вместе. Сам факт, что я нахожусь с ним в одной комнате, вызывал у меня такой восторг, что даже мои руки перестали трястись, как обычно, а гулко запульсировали. Когда я подняла их над головой, они дергались так сильно, что я едва смогла соединить ладони; наконец они встретились, как двое старых друзей, с трудом узнавших друг друга.

Его инструкции были точны и феноменально помогали расслабиться в позах.

– Опустите язык на верхнее нёбо, – сказал он, я так сделала, и челюсть тут же расслабилась: сжимать ее при таком положении языка было просто невозможно.

Его слова были серьезны и смешны одновременно: он умел сочетать глубину с шутливой болтовней. Когда мы долго удерживали паривритта триконасану – позу перевернутого треугольника, – он пробурчал смешным монотонным голосом:

– Воспринимайте эту позу как очень сложное дыхательное упражнение.

Но самое главное, Фриман тоже говорил «вдооооох» и «выыыы-дох». Однако когда он произносил эти слова нараспев, становилось ясно, что Минди и ей подобные копируют его, а не наоборот. Кажется, я пришла к истокам.

Это была моя первая встреча с истинным продолжателем йогической традиции. Ричард Фриман годами учился в Майсоре у Шри К. Паттабхи Джойса, который в свою очередь был учеником Тирумалай Кришнамачарьи, отца современной йоги. У Кришна-мачарьи было трое учеников, благодаря которым современная йога стала такой, какой мы ее знаем: его зять Б. К. С. Айенгар, основатель одноименной школы, чьи последователи уделяют огромное внимание точности и выравниванию; сын Т. К. В. Десикачар, продолживший работу отца и основавший вини-йогу, очень мягкую терапевтическую практику; и Джойс, который посвятил всю жизнь изучению, развитию и распространению аштанги – динамического стиля йоги, популяризованная и упрощенная форма которого стала называться виньясой.

Настоящая аштанга в традиции Паттабхи Джойса была гораздо сложнее занятий по виньясе, на которые ходила я. Движения виньясы, освоенные мной, в аштанге использовались как своеобразный соединительный клей, связывающий вместе установленную последовательность асан. Этих последовательностей (серий) было несколько, серия серий, если пожелаете. Они были известны под именем первой серии, второй и так далее, вплоть до шестой. Все асаны в серии следовали одна за другой в строгом порядке и предварялись и закрывались определенными движениями и мантрами. Освоению одной лишь первой серии можно было посвятить всю жизнь. Асаны варьировались от простых до сложных и при помощи виньяс соединялись в сложный и изящный танец, включавший прыжки, перекаты, скачки, балансы и, в случае, если вы Гений, полеты над землей.

В классах для начинающих мы просто разучивали последовательность и иногда разбирали некоторые позы из первой серии более подробно. Мы работали над прожилками, удерживающими последовательность вместе; к примеру, посвящали много времени отработке прыжка в дандасану – архетипичной аштанговской связки. Из собаки мордой вниз нужно было прыгнуть (или пролететь) так, чтобы ноги оказались между рук, и в итоге оказаться в сидячем положении с вытянутыми ногами. Идите попробуйте сделать так, и когда вдоволь насмеетесь (или наплачетесь), возвращайтесь и читайте дальше.

Когнитивный диссонанс: я смотрела, как Гений Фриман прыгает в дандасану, и это казалось самым простым и чистым движением, на которое только способен человек. Глядя на то, как легко он прыгает, я начинала верить, как верит грешник, услышавший бормотание на арамейском в религиозном экстазе. Глядя, как Гений скользит на руках, я верила, что тоже смогу сделать так.

Для начала нужно было приготовиться. В собаке мордой вниз втянуть живот как следует в нервном ожидании. Быть сильной; верить, что на этот раз всё получится. Выдох, собраться с силами, прыжок… и ноги задевали коврик или громко плюхались между РУК.

В тех редких случаях, когда мне все же удавалось пронести ноги вперед, я была так взволнована, что едва сдерживалась. Я вся сияла от гордости. Забывала напрочь, что нужно делать дальше. А ведь этим прыжком я должна была достигнуть совсем противоположных целей: сделать так, чтобы поток не прерывался, и в позе не застревать.

Гений прыгал – и тут же переходил к следующей позе, потом к следующей, и к следующей.

Занятия по изучению первой серии были настолько сложными, что я иногда задавалась вопросом: а делаю ли я на самом деле асаны так, как нужно? Я входила в позу, например в бхуджапида-сану – это когда вы стоите на руках, обвив ими ноги и скрестив перед собой лодыжки. Оставалась в позе, и одновременно мне казалось, что по сравнению с Гением и его более продвинутыми учениками я лишь, как говорится, окунаю пальчик в воду. (Хотя, разумеется, мне нельзя было сравнивать себя с другими.) Казалось, они были полностью погружены в практику. Это отнюдь не означает, что я скучала на занятиях. Нет, в маленьком цементном здании в центре Боулдера царила атмосфера приятной сосредоточенности, некоторые клиенты занимались тут уже лет двадцать, пытаясь уловить суть, переданную Кришнамачарьей Джойсу, Джойсом – Фриману. Традиция обладала силой, отрицать которую было бессмысленно.

Для многих йога является, пожалуй, единственным способом испытать на себе, что же такое устная традиция. До сих пор я не могу найти достойной замены обучению у живого преподавателя. Уже в самом начале занятий я поняла, что видеокурс – не совсем то; занятия по книге тоже не сравнятся с обучением в студии, даже если это будет айенгаровская «Йога Дипика» – материал, максимально приближенный к источнику.

Многие писатели затрагивали тему устной передачи и ее мистических свойств. По какой-то причине очень важно учиться йоге именно у живого учителя. Возможно, это связано с тем, что вы видите, как асаны выполняются в трехмерном пространстве, однако мне кажется, дело не только в этом. Когда учитель демонстрирует позу, возникает ощущение безграничности возможностей, передача чего-то важного – веры: да, это возможно, ведь я вижу это собственными глазами.

На занятиях у Фримана меня не покидало странное чувство, будто мне суждено было оказаться здесь. Неужели всё вело меня именно к этому моменту? И я всё это время шла к этой традиции, хоть об этом и не подозревала? Его учение и понимание своей роли в передаче традиции зажигало во мне внутренний огонь. То, чему он учил, – это было самым важным. Он не мог не преподавать, не мог не передать этот огонь своим ученикам. По крайней мере, так я его воспринимала.

Каждый раз, приходя на эти занятия, я всё глубже ценила серьезное сообщество, основанное Фриманом, скромность обстановки, пугающую гибкость его тела, четкость его инструкций.

Я всегда ходила в класс для начинающих в воскресенье утром. Ходила пешком. Потом Брюс с детьми заезжали за мной на машине.

– Он просто гений, – говорила я каждый раз, когда мы направлялись дальше по делам.

– Что значит гений? – спросил как-то Брюс.

– Он парит в воздухе, – объяснила я, закинув ноги на приборную доску.

– Гении умеют летать? – спросил Уилли с заднего сиденья.

Одновременно с ним заговорил Брюс:

– Это не значит, что он гибкий. Просто много тренировался.

– Нет, не только в этом дело. Понимаешь, всё, что он делает… так просто. Он нашел способ не задумываться обо всем так глубоко, как мы. Он просто живет. Как бы банально это ни звучало, он полностью живет настоящим.

– Если он не думает, тогда он не гений, а прямо противоположное.

– Да нет же! Почему ты ставишь под сомнение каждую мою фразу? Почему не можешь просто поверить мне?

– Я голодная и хочу в библиотеку, – пробурчала Люси.

В другой жизни эта перепалка спровоцировала бы мощную ссору между нами с Брюсом, обиду, которая длилась бы часами, пока не пришло бы время ложиться спать. Но теперь мы просто замолкли, взглянули на ситуацию со стороны, как на жука, непонятным образом попавшего на кухонный стол. Всего лишь ссора, ничего сверхъестественного. Мы принялись обсуждать, что будем есть на обед.

Решение остаться в Боулдере еще на год пришло как-то само собой, мы здесь были счастливы. Но в доме, где пахло мышами, больше оставаться не могли. Мы переехали в горы, в дом, похожий на огромный отель на горнолыжном курорте. Владельцы на год уезжали в Эквадор учить испанский. Нашим детям теперь приходилось ездить в школу на автобусе, преодолевая расстояние в пять миль по крутому горному склону. В этих местах много снега, предупредили хозяева. Мы увидим лосей, медведей и снежных людей. Реальность была неумолима: теперь у нас была собственная снегоуборочная машина. Дом стоял на возвышении; с одной стороны окна выходили на парковую зону Уокер-Ранч, с другой – на перевал в Скалистых горах. Целый день мы ходили и хихикали от счастья. В первый вечер Ли заглянула на ужин. Мы хлебали горячий суп, а она, оглядев роскошные интерьеры, заявила:

– Вы знаете, что так на самом деле люди не живут? И когда-нибудь придется спуститься с небес на землю.

– Мы делаем вид, что нас послали за границу, как дипломатов, – ответил Брюс.

– Я бы какие угодно отговорки придумала, лишь бы тоже переехать сюда.

Почти сразу у меня начали происходить странные столкновения с животным миром. Не любительница рано вставать, я как-то вышла на крыльцо с чашкой кофе и наткнулась на стадо лосей прямо у себя во дворе. Стеклянную дверь гаража украшали гигантские следы грязных лап – это медведь ночью с тоской смотрел сквозь стекло на аппетитные мусорные баки. На кухне я нашла бурундука. Он выглядел так, будто вот-вот запоет песенку из диснеевского мультфильма.

Через неделю после переезда на новое место позвонила мама. То есть она, конечно, и до этого звонила каждую неделю, а то и каждый день. Она просто не могла позволить встать между нами таким мелочам, как крупнейший горный хребет США и тысяча миль. Короче, на этот раз разговор касался следующего.

– Привет, дорогая. Люси и Уилли дома?

– Нет, в городе. Люси играет у Джулианы, а Уилли в гостях у Амара. Я как раз собиралась за ними ехать.

– Ох, как жалко. Тогда пусть позвонят мне, когда будут дома. Хочу послушать их голоски.

– Меня часа два не будет.

– Ну поговори со мной минутку. Я так рада, что застала тебя. Знаешь, мы с папой тут поговорили… и, наверное, будем разводиться.

– Что?!

– Мы пока просто обсуждаем.

– Но это же здорово! Молодцы, так держать!

– Кажется, уже пора.

– Ты хоть понимаешь, какой это странный разговор?

– Наверное. Пусть дети мне наберут.

– О’кей.

Перед выходом я проверила почту. От папы пришло коротенькое письмецо.

«Дорогие мои Клер и Дейв!

Хотел, чтобы вы знали. Мы с мамой подумываем о разводе. Буду держать вас в курсе.

Целую,

папа».

Как гром среди ясного неба. Неужели мой братец и его нытье просто их доконали? Или я, сама того не желая, слегка изменила эмоциональный фон, переехав из Сиэтла? Так же, как правда о том, что между ними произошло, все эти годы умалчивалась, так и исход этой истории был окружен для меня загадками. Интересно, все родители ведут себя так или только мои? Все решения, все поступки они осуществляли за ширмой. И даже если бы я спросила их, что там, за этой ширмой, есть ли там что-то вообще, мне никто бы не ответил. «Мы делаем всё возможное», – таким ответом раз за разом они потчевали нас с братом. Говорили абсолютно искренне. И больше ничего от них добиться было нельзя. В глубине души я подозревала, что они вели себя так потому, что сами понятия не имели, что же на самом деле происходит в их странном браке, и просто не хотели об этом думать.

В двадцать два года (возраст, когда моя мать вышла замуж) я бросила колледж и уехала жить в Австралию со своим парнем, солнечным мальчиком, солистом панк-рок-группы, с волосами до попы. Мы жили в маленьком бетонном домишке на шумной улице в промышленном городе чуть южнее Сиднея. Моя жизнь напоминала рай. Во дворе росли гигантские липкие оранжевые цветы, названий которых я так и не запомнила. Зачем? С нами жили угрюмый волосатый гитарист из команды моего приятеля и наивный юный панк-рокер, относившийся к нам так, будто мы были его старушкой мамой и стариком отцом, но без свойственной родственникам ругани. Еще один юный панк-рокер постоянно тусовался у нас в доме и ел нашу еду. Пляж был в одном квартале от нас. Когда возникали проблемы с деньгами, я водила подъемник: целыми днями разгружала коробки на складе в Сиднее. Еще я позировала ню для уроков рисования в местном художественном колледже – дома никогда бы ничем подобным заниматься не стала. Ну а когда в деньгах нужды не было, целыми днями валялась на пляже под зонтиком и читала Толстого. Если хотелось сменить обстановку, достаточно было выйти на шоссе, проголосовать и уехать за тысячу миль в Квинсленд.

Я целыми днями делала записи в маленьком дневнике, который хранила в рюкзаке. Я анализировала все свои эмоции и боялась своих амбиций. В складки простыней забивался песок. Я питалась одними шоколадками. Поход в магазин за сладким превращался в целое приключение на весь день. Лежа на грязных простынях, я ела шоколадных лягушек и пыталась осилить «Анну Каренину». По вечерам песок каким-то образом проникал даже в рот и начинал скрипеть на зубах.

С наркотиками наша жизнь не была бы такой однообразной, но кому они были нужны? Чтобы раздобыть их, надо было прилагать слишком много усилий. А мы даже пить ленились – слишком дорого, да нам и без того было весело. Если выступала группа моего парня или кого-нибудь из наших знакомых, мы всем домом ехали в Сидней на потный рок-концерт. А в остальные дни мы вдвоем выходили из дома с наступлением темноты и босиком шли по шумной дороге в маленькую вегетарианскую забегаловку в городе, где ели гадо-гадо[44]44
  Индонезийский овощной салат с арахисовым соусом.


[Закрыть], держась за руки. Забегаловка называлась «Зеленая комната», хотя мой австралийский бойфренд произносил это совсем по-другому. Над нашими головами сияло созвездие Южного Креста.

Так я жила многие годы.

Я пересекала Тихий океан много раз, путешествуя из Австралии в Сан-Франциско, затем снова в Сиэтл, в Юго-Восточную Азию и опять в Сиэтл. Бойфренды сменяли один другого; я была сама себе хозяйкой, и так продолжалось практически до тридцати лет. Если б я жила во времена своей матери или бабушки или еще раньше, я, девушка из хорошей семьи, двадцати с чем-то лет, была бы замужем уже давно, стала бы матерью уже давно. Несколькими годами ранее.

Поразительно, аж голова кружится, стоит лишь подумать о том, как стремительно наступили перемены. Сотни лет было принято, чтобы женщины выходили замуж в двадцать, самое позднее в двадцать пять. Моя мать вышла за отца в 1962 году, некоторые исследования утверждают, что в то время женщины выходили замуж в среднем в двадцать два года, а другие говорят, что в двадцать.

Но в мои двадцать среди моих знакомых считалось нормой оставаться свободными минимум лет до двадцати восьми, а то и до тридцати с хвостиком. Миновало всего двадцать лет, а какая поразительная разница между тем, как прошли мои юные годы и как их провела моя мать! Традиция выходить замуж рано была ниспровергнута и сдулась, как одуванчик, как будто ее и не было никогда. До тридцати лет я даже не задумывалась о замужестве. Когда кто-то из моих бойфрендов спрашивал об этом, а иногда и всерьез просил моей руки, я с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться им в лицо. Издеваетесь, что ли, хотелось спросить мне. С ума сошли? (Но разумеется, вслух я такого не говорила.)

А вот моя мать, ее сестры и подруги все были замужем уже к двадцати пяти, и их такая судьба очень радовала. Всю жизнь их учили тому, что именно брак, взрослая жизнь и материнство помогут им обрести свободу, счастье и много еще чего хорошего.

Мать рассказывала, что в детстве, в 1940-е, в 1950-е, она мечтала о том, чтобы поскорее стать взрослой. Детство приходилось терпеть, оно было как длинный тоннель, в конце которого горел свет взрослой жизни. Да, возможно, иногда было весело, но, по сути, вы просто ждали. Лучше всего это состояние передано в романе Нэнси Митфорд 1945 года «Поиски любви». Сестры Джесси и Линда, устав от юности, тянущейся бесконечно, обсуждают, как бы убить время, слоняясь по гостиной.

– Сколько времени, дорогая?

– Угадай.

– Без четверти шесть?

– Лучше.

– Шесть!

– Не настолько хорошо.

– Без пяти?

– Да!

Время тогда лишь мешало юным девушкам, оно тащилось, как улитка.

Мой брат родился, когда матери было двадцать четыре. Назовите любое знаковое событие американской контркультуры, и вы увидите, что на тот момент мать уже была обременена супружеством и детьми. Она была беременна мной, когда вышел «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»; брату тогда было два. В год Вудстока мне исполнилось два, ему – четыре. Когда в 1970-м вышла «Женщина-евнух»[45]45
  Классический феминистский трактат Жермен Греер.


[Закрыть], брат пошел в садик, а я носилась по дому и требовала черничного йогурта. Как множество других женщин, моя мать выполнила все правила, якобы гарантировавшие счастливую жизнь. Выходи замуж, рожай детей, заводи свое хозяйство – и ты навсегда освободишься от родителей.

Эта идея может показаться устаревшей, зато без нее у нас не было бы Джейн Остин. Ее героини, продвинутые для своей эпохи, независимые и умные, выбирали брак, потому что именно институт брака в те времена давал женщинам независимость, власть, успех, деньги, возможность жить взрослой жизнью и получать от нее удовольствие.

Но потом вдруг клич об освобождении зазвучал совсем не так, как раньше. Когда моей матери было двадцать пять или чуть больше, клич о свободе стал звучать по-другому: разводитесь и освободитесь от мужа навсегда! Тогда вы обретете независимость, богатство и любовь. Пора уходить. Уходите же!

(А как звучит клич о свободе для дочерей этих женщин, для меня? Похоже, в наше время ситуация складывается так, что от нас ожидают всего сразу: мы должны завести семью и работать, иметь детей и самореализовываться. Символ нашей жизни, наша героиня – многорукая индийская богиня, которая пытается все сделать одновременно. Те, кто предпочитает не работать или не иметь детей, в меньшинстве. Абсолютное большинство современных женщин успевают всё.)

Переломное отступление от традиций, совершенное поколением моей матери, нашло отражение в литературе тех лет. Самый знаменитый роман на эту тему – «Страх высоты» Эрики Джонг, история о женщине, которая бросает своего ненормального мужа и едет в путешествие по Европе в двухместном автомобиле с откидным верхом (ну разумеется) в компании обаятельного преподавателя. Именно героине «Страха высоты» Изадоре Уинг принадлежат слова, ставшие девизом целого поколения: «Хорошая женщина посвятила бы всю свою жизнь заботам о сумасшедшем, лелея его безумие. Но я была плохой женщиной. У меня были другие планы».

Побег Изадоры пробудил в женщинах и зависть, и вдохновение. Для кого-то он стал всего лишь эскапистской фантазией, заменившей реальные поступки. Писательница Лоис Гулд отзывалась о книге так: «Она уведет вас так далеко от дома, как вы и не мечтали». Но для кого-то Джонг стала сиреной, призывающей пересечь черту. Статья о ней, напечатанная в «Ньюсуик» в 1975-м, дает представление о том, какой взрывной эффект произвела книга: «Периодически ей в дверь звонят жены, сбежавшие от мужей, и просят приютить их».

Примеру Джонг последовала целая плеяда писательниц. Некоторые из этих книг передавались из рук в руки, как самиздат, другие стали бестселлерами: «Мемуары бывшей королевы выпускного бала» Алике Кейтс Шульман; «Дневник безумной домохозяйки» Сью Кауфман; «Маленькие перемены» Мардж Пирси; «Родня» Лизы Алтер; «Дневник Эллы Прайс» Дороти Брайант и «Женская комната» Мэрилин Френч.

Героини этих книг все без исключения уходили от мужей. В романтических новеллах судьба каждой женщины – выйти замуж; в этих романах всё было наоборот: героини разводились. Авторов этих книг интересовало, что значит быть женщиной, а не женой. Мэри Кэнтуэлл в своих мемуарах так описывает этот момент в истории: «Я обнаружила, что не так уж много знаю о женщинах. И никто не знал. Я начала воспринимать себя как женщину».

Этими новыми романами о женщинах были заставлены все полки в доме, где я выросла. (Там не было лишь «Рубиновых джунглей»[46]46
  Роман Риты Мэй Браун 1973 года, в котором откровенно описаны сцены лесбийской любви.


[Закрыть]: эта залистанная книга втайне курсировала среди шестиклассников. Сексуальные сцены одинаково манили и ужасали, но больше всего нам нравился тот кусок, где героиня обманом вынуждает одного дурачка съесть кроличьи какашки, сказав, что это изюм. Книга – у нас был всего один экземпляр – всегда открывалась именно на этом месте, а не на смачном описании сексуальных сцен.) К двенадцати годам я прочла все эти книги. Для меня они не были примерами радикальной мысли: я просто читала их, вместе с «Унесенными ветром», «Ребеккой», «Гордостью и предубеждением» и другими книгами, с которых девочки обычно начинают знакомство со взрослой литературой. Но мне было интересно их читать, потому что все они рассказывали одну историю – историю обретения свободы.

Эти книги были написаны в основном между 1973 и 1978 годами, когда все, кто хотел получить независимость, уже это сделали. К тому времени американская культура почти десятилетие потратила на пропаганду идей свободы для всех. Прекрасно, если при этом вы были ничем не связаны, но как быть, если у вас есть дети? Я пытаюсь представить, каково было женщинам повсюду слышать эти призывы (молодость – это прекрасно, свобода – это прекрасно), когда всю свою энергию они буквально только что потратили на брак.

Возникает вопрос: что же произошло? Как случилось, что мы прокутили наши двадцать и тридцать лет свободными пташками, работали, учились, веселились? Почему от нас никто не ждал, что мы выйдем замуж? Полагаю, ответ на этот вопрос связан с трудностями, с которыми столкнулись наши матери, с их опытом мучительного разрыва с брачной традицией. Невозможно не признать: их трудности стали для нас наградой. Они пребывали в смятении, блуждали, сомневались в ценности брака, чтобы нам не пришлось.

Моя уверенность в том, что замуж нужно выходить как можно позже и тем более не спешить с материнством, была абсолютной и не подвергалась сомнениям. Я никогда не задумывалась о том, что моя свобода – это привилегия; идея о замужестве как ярме на шее не приходила мне в голову, как и мысль о ношении кринолина. Я не ценила эту свободу; я принимала ее как должное и, пожалуй, даже злоупотребляла ей. (С другой стороны, настоящая свобода и нужна для того, чтобы ей злоупотреблять.)

И никогда раньше я не улавливала связь между своей свободой и историей моей матери. Если я и анализировала свою жизнь с точки зрения феминизма, то в мыслях возникали героические личности из XIX века. Я вспоминала женщин из Сенека-Фоллз[47]47
  Сенека-Фоллз стал местом проведения одной из первых конвенций по правам женщин в 1848 году.


[Закрыть], свою любимую героиню Джо Марч, суфражисток, поправку о равноправии, сотрудниц журнала «Домашний очаг». Моей матери среди них почему-то не было. Я не понимала, каким образом ее уход от нашего чудесного папы к молодому бойфренду может быть связан с феминизмом.

Но так же, как Ричард Фриман был продолжателем традиции аштанга-йоги, моя мать стала продолжательницей традиций феминизма. Разумеется, со стороны это не выглядело так пафосно – старый серый домик в Маниту-Бич, молодой парень с бородой, который всегда был рад посмеяться. Но факт остается фактом: моя мать продолжила традицию женского самоутверждения.

Эти женщины, матери, бросившие свои семьи в начале 1970-х, стояли в авангарде феминистского движения, и неважно, были ли их действия продиктованы политическими причинами. Они разрушили порочный круг ожиданий. Как бастующие члены профсоюза, они отказались терпеть навязываемые им условия – ранние браки, раннее материнство – и устроили стачку.

Да, быть детьми таких матерей было непросто. Никто не хочет, чтобы их родители разводились. Да, мы злились на них, мы строили нашу жизнь так, чтобы она была непохожа на жизнь наших родителей, и горевали о том, что потеряли в детстве. Но может быть – может быть, – правда была в том, что, если бы они не сделали то, что сделали, наша жизнь сложилась бы совсем иначе.

Если бы они не начали новую жизнь, то, когда подошел бы наш черед становиться молодыми женщинами, мы бы обнаружили, что живем жизнью призраков, застряв в рамках старых традиций, оставленных предками, жизнью, где выходили замуж в двадцать один и рожали детей в двадцать два. В замкнутый круг попало бы еще одно поколение.

И вот что еще я знаю: среди нас тоже есть те, кому необходимо убежать, разрушить брак, схватить растерянных детей за руку, сесть в машину и уехать. Некоторые из нас по-прежнему вынуждены так поступать. Лиза ощущала сильную потребность выйти замуж рано и завести детей раньше, чем мы все, но потом ей пришлось спасаться и искать свой путь в одиночестве.

Спасла ли моя мать меня от этой судьбы? Может быть, и да. Не привлекая особого внимания к своим действиям, она сделала мне этот подарок и еще много других.

Без наших матерей и их массового побега в неизвестность, случившегося в 1970-х, мы были бы лишены этих важных лет становления, познания себя. Не уверена, что они намеренно вручили нам этот дар – сомнительный дар свободы. Я точно знаю, что мою мать сильно расстраивало, как я распорядилась этой свободой: бросила колледж, сбежала на другой конец света, всем своим поведением демонстрируя, как не терпится мне уехать как можно дальше от своей родни. (Что ж, я их приглашала! А они не приехали.) Но без матери всего этого не было бы. Храбрость наших матерей купила нам свободу.