Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

Я начала ходить на йогу, потому что хотела, чтобы все вокруг восхищались моей добродетелью. Я пришла на йогу, протягивая пустую тарелку и желая получить то, что получала всю жизнь, только в другой упаковке, в новом, улучшенном варианте. Йога стала частью моего проекта с целью стать как можно более «правильной». Но выучила я прямо противоположный урок: какая разница? Кому какое дело до того, правильно или неправильно я живу? Кому какое дело, как моя жизнь выглядит со стороны? Вот она, реальность: я плюхнулась на пол из стойки на руках. Кто сказал, что в реальном мире я всегда буду выглядеть достойно?

Если уж я решила воспринимать мир таким, какой он есть, я должна была смириться с тем, что изъяны повсюду. Как выглядит реальность без маниакального следования правилам, приукрашивания, причесывания?

Мне хотелось узнать, как существовать в рамках этой анастрофы[52]52
  Грамматическая фигура, в которой меняется обычный порядок слов в предложении.


[Закрыть], этого изменения старых порядков, как жить в перевернутом положении.

27. Симхасана[53]53
  Поза льва.


[Закрыть]

Мы делали довольно болезненные упражнения на стопы и лодыжки. Сначала собаку мордой вниз, подвернув пальцы и перенося всё больше веса на ноги. Затем опустились на колени, положили на голени свернутый коврик и всем весом уселись на него – ролик врезался в плоть.

– Ага! – воскликнула Сейдел. – Больно, да? Кошмарная поза?

Мы закивали и засмеялись, надеясь, что сейчас она скажет: выходим.

– Вы сейчас наверняка хотите, чтобы мы поскорее вышли из позы. Выходите. Если хотите. А можете посидеть еще.

Кто-то в зале застонал. Сейдел рассмеялась:

– Да! Ужас, правда? А давайте знаете что сделаем – позу льва.

Поза льва, или симхасана: вы делаете глубокий вдох. Затем выдох и на выдохе – громкий яростный звук «хаааа»! При этом нужно разинуть рот как можно шире и высунуть язык как можно дальше, глаза вытаращить и посмотреть вверх.

Мы так и сделали. Вздохнули глубоко. И выдохнули, вывалив языки и вытаращив глаза. А потом повторили все еще раз.

– «О лев осознания», – проговорила Сейдел. – Так начинается стихотворение, написанное Йоганандой. Это автор «Автобиографии йоги». О лев осознания… – Она замолчала. – Вы наверняка удивитесь, если я скажу вам, что дальше не помню.

Мы приподнялись на коленях и легли отдыхать.

Симхасана всегда меня смущала. Эта поза была настолько бесстыдной, что делать ее было стыдно. Необыкновенно свободный жест, привлекающий внимание своей непосредственностью. Посмотрите на меня! Мне все равно, смотрите вы на меня или нет! Поза льва чем-то напоминала мне то, как смеются хиппи. Все хиппи смеются одинаково, словно хотят сказать: мое сердце открыто! Я признаю свои слабости! И я свободен! Абсолютно, совершенно свободен! Такой смех часто можно услышать на лекциях учителей с Востока. Стоит учителю-азиату сколько-нибудь смешно пошутить (у него на родине на эту шутку отреагировали бы вялой улыбкой, слегка приподняв брови), и присутствующие в зале американцы разражаются таким смехом. Точно так же смеются ученики, когда преподаватель на занятии йогой рассказывает особенно забавную историю про обезьянку или буддистский мастер признается, что психанул в пробке.

Есть и другие виды поведения из той же категории: к примеру, пение и танцы на людях. Такое часто можно увидеть в супермаркетах экологически чистых продуктов: посмотрите на меня! О, я такой раскрепощенный! И пожалуй, станцую сейчас прямо рядом с тахином[54]54
  Кунжутная паста.


[Закрыть]!

Поза льва была для меня продолжением этой тенденции. Фальшивым заявлением о своей открытости. Она казалась восклицательным знаком там, где вполне хватило бы и точки. Но вот что меня волновало: не сродни ли мое отношение подозрительности старой бабушки, осуждающе подглядывающей из-за кружевной занавески? Я вспомнила, как старый друг из колледжа, прочитав мои книжные рецензии, написал мне: «Твоя профессия, кажется, заключается в том, чтобы постоянно испытывать разочарование». Почему поза льва меня так раздражала? Ведь никому от нее не было вреда.

У Вэна Моррисона есть песня «Слушай льва». Это одна из самых типичных для него песен. На всем протяжении ее он рычит, рявкает и практически не произносит ни одного членораздельного слова, за исключением: «Слушай льва, что живет внутри меня». (Хотя, кажется, там были еще какие-то бредовые слова о морском путешествии в Каледонию.) Это совершенно безумная песня, написанная человеком, не признающим никаких ограничений.

В колледже у нас было дурацкое правило: никогда не спать с теми, кто не любит Вэна Моррисона. Потому что в постели они, скорее всего, хуже некуда. Это убеждение было основано на том, что творчество Вэна Моррисона вгоняет в краску, и секс тоже вгоняет в краску.

И поза льва вгоняла в краску. Она была как Вэн Моррисон с его музыкой: неконтролируемые звуки, странные вопли. Поза льва была радикальной. Ее нельзя было сделать кое-как, наполовину. Мой критический ум (тот самый, что платил по счетам и не забывал купить распрямляющее средство для волос) в позе льва оказывался на задворках. По сути, он только мешал ее выполнению. Если вы думали во время позы льва, выходила какая-то неубедительная искаженная рожица. Нет, симхасана была подобно танго – ей нужно было отдаться полностью. Иначе зачем вообще ее делать?

Почувствовав, что нашла нужную ноту, Сейдел заставила нас делать симхасану еще много раз в течение того занятия. И к концу его я ревела вместе с остальными. Мне было очень неловко, но я ощутила и легкий трепет освобождения, а еще – немного озорства. Трое моих учителей – Фриман, Сейдел и Спеллман – были похожи на домохозяек из мультика, бьющих меня по голове сковородкой. Хватит уже мучиться, кричали они. Ты всё испортишь! Всё будет хорошо!

Когда я слышала их голоса в своей голове, мысль о возвращении домой уже не казалась такой невыносимой.

Я заглянула в кабинет Брюса – узнать, когда у детей уроки. Дятел – всегда один и тот же – молотил своим клювом в стену дома. Этот пунктирный рисунок сопровождал нас на протяжении всего рабочего дня. Я часто заставала Брюса и дятла, когда те гипнотизировали друг друга через стекло – частично с интересом, частично с опаской. Но сегодня Брюс сидел за столом молча, закрыв голову руками.

О нет, только не это.

– Понятия не имею, как мы оплатим все эти счета, – буркнул он.

Всё это я уже видела раньше: поникшую, как цветок, голову, сутулую спину.

– Раньше как-то удавалось.

– Я не понимаю, где найти столько работы, чтобы хватило на всех.

Я, как обычно, принялась дипломатично успокаивать его.

– Давай посмотрим, – сказала я. – Надо составить список всех доходов, которые мы ждем в течение следующих нескольких месяцев.

Я с несколько демонстративным видом достала бумагу и ручку, и вместе мы составили список. Сумма получилась пугающе маленькой. Поэтому я сделала то, что и всегда: составила список статей, которые могла бы предложить разным журналам. В случае если удастся продать их все, как раз хватит на оплату счетов. За один месяц.

Нельзя было отрицать: наша финансовая ситуация напоминала карточный домик. Правдой было и то, что Брюс по натуре своей совершенно не годился для такой жизни. С другой стороны, мы жили в горах и в будний день сидели дома, пописывая статейки в свое удовольствие. При такой жизни нельзя рассчитывать и на полную финансовую стабильность.

Я сделала всё, что могла, но ничего не помогало. На этот раз депрессия пришла быстро и проглотила Брюса целиком. Уже ночью того же дня он начал мучиться бессонницей, и так продолжалось две недели. Я беспокойно ворочалась рядом.

Потом две недели превратились в месяц.

Я боялась. И никому не говорила, что с ним.

Я снова взялась за старое. Поначалу сочувствовала ему, но потом стала нервной, раздражительной и даже саркастичной.

– Да уснешь же ты наконец! – огрызалась я по ночам. – Выпей уже снотворного, ради бога.

И днем:

– Сходил бы погулять. На улице так красиво!

Но спустя некоторое время возникло какое-то прежде незнакомое чувство. Я вдруг поняла, что отчасти мне плевать.

Тогда я зашла к нему в кабинет, легла на диван и высказала всё как есть.

– Ну да, допустим, у тебя депрессия. И что? Пройдет рано или поздно. Это не конец света. Две недели назад ты был счастлив. И до сих пор счастлив, просто иногда накатывает. Это просто период такой.

– Надеюсь, – ответил Брюс. Волосы у него торчали во все стороны. Я знала, о чем он думает. Ему не терпелось вернуться к работе.

В тот день позвонила Ли и пригласила нас на вечеринку.

– У Брюса депрессия, – ответила я, – я приду одна.

Ну вот. Я произнесла это вслух, и мир не рухнул. С моим браком тоже ничего не случилось. Может, неправда всё это и каждое испытание вовсе не пробивает брешь в броне семейных отношений, не ведет к неминуемому концу – разводу? Что если испытания лишь укрепляют брак?

Всё это совпало с десятой годовщиной нашей свадьбы.

Мама приехала побыть с детьми, чтобы мы могли уехать на выходные. Но мы не хотели никуда ехать, поскольку жили теперь в самом прекрасном месте на Земле, поэтому и остались дома, решили просто гулять целыми днями и ужинать в городе.

В вечер ее приезда мы вдвоем сидели и пили вино за кухонным столом. Обсуждали все обычные дела, сплетничали о моих двоюродных сестрах.

Потом разговор вдруг сошел на нет.

– Я наняла адвоката, – сказала мама.

Эти слова вызвали во мне необъяснимую тревогу. Не знаю, с какой стати меня это так удивило. Родители разводятся, значит, им нужны юристы, верно? Если они действительно решили разводиться по-настоящему.

– О… И как он?

– Она! Она просто потрясающая. Моложе тебя, а такая умная. Она уже много объяснила мне о том, как всё происходит.

Видимо, моя мама считала, что молоденькая, сообразительная адвокатесса – идеальный и самый гламурный выбор.

– Ас папиным адвокатом она уже встречалась?

– Мы готовимся к этой встрече.

Готовимся! Какого черта! Да к чему там готовиться? Они что, собираются устроить драку за имущество?

– Что ж, удачи вам! – Я обняла ее. Одни кости: Сейдел бы такая ученица подошла. Странно, с детьми она часто тискалась, но со мной держалась сдержанно. Неужели защищается от меня? Или не любит обниматься со взрослыми?

– Вы там смотрите по сторонам завтра, а то знаете – горные львы…

– Мам! Да всё будет в порядке.

В тот вечер я легла спать на нервах. Если к делу подключились адвокаты, ситуация чревата конфликтом. Тридцать пять лет родители спокойно жили раздельно, но что будет, если в их отношения вмешается неконтролируемый элемент? Не лопнет ли воздушный шарик добрососедства?

Странно, но появление адвокатов заставило меня по-другому взглянуть на ровные, дружеские отношения, которые они поддерживали всё это время. Оно напомнило мне о том, что странные условия, выбранные для жизни моими родителями, были прежде всего продиктованы желанием всё сделать как лучше. Избежать конфликтов и сделать так, чтобы никто не пострадал.

Что бы ни случилось дальше, мне придется жить с этим. Адвокаты – это уже реальность. Но как бы я ни нервничала, мне почему-то казалось, что родители будут руководствоваться лишь лучшими побуждениями, как и всегда.

На следующий день – в годовщину нашей свадьбы – мы решили пойти в поход на перевал, преодолеть тот самый хребет хребтов, который видели из окон спальни. Был ясный осенний день. Сияло солнце, и у нас были грандиозные планы: быстро пройти перевал и подняться на гору Недерланд (скалистую гору, нависающую над Боулдером, которую местные ласково называли Недом), а там вдоволь наесться свиных ребрышек.

Мы шли по лесу, необычайно густому для этих гор, по направлению к лощине. Дремучий лес – значит, рядом звери. У меня возникло нехорошее предчувствие. Горные львы весь прошлый год драли собак в этой местности.

Это чувство было мне знакомо: подавленный страх, основанный на некоем убеждении. Сложно было понять, как сильно нужно бояться в этой ситуации. Мы с Брюсом шли дальше, а я тем временем попробовала регулировать степень своего страха. Воображала, что лев сейчас следит за нами, скачет с дерева на дерево, выгадывая момент, когда можно будет наброситься и сожрать нас. Потом я чуть умерила пыл и представила, как лев выходит на тропинку впереди, гипнотизируя нас взглядом. Тут я бы взяла палку (в моем воображении палка нужного размера всегда оказывалась под рукой), вообразила бы, что я крупнее, чем на самом деле, и зарычала бы на льва. А потом я совсем разошлась и попыталась представить, что чувствуешь в тот момент, когда лев набрасывается на тебя всем весом. Что я почувствую, увидев этот оскал, эту метнувшуюся тень?

В Боулдере горные львы – обычный предмет для светской беседы. За бокалом мальбека я не раз слышала истории о том, как пожилая пара отправилась в горы в Калифорнии. Горный лев напал на супруга и зажал челюстями его голову. Женщина взяла палку и стала бить льва по морде. Таким образом ей удалось высвободить голову мужа из львиной пасти.

Представьте только: ваша голова в львиной пасти. Подумав об этом, я прониклась почти завистью к тому парню. Мы боимся чего-то, но все равно продолжаем идти, и страх усиливается, пока не наступает момент, когда уже хочешь, чтобы он стал реальностью, лишь бы избавиться от засевшей в голове идеи.

Мы вышли из леса и очутились в глубокой, широкой и голой лощине, по дну которой бежал маленький ручей. Здесь ощущение близости зверья пропало. Мы двинулись дальше, открытая серая равнина простиралась до самого горизонта. Прогулка подняла Брюсу настроение – трудно было оставаться мрачным, гуляя по горам, – да и мое беспокойство и раздражительность исчезли. Разговор зашел о детях.

– Как думаешь, Оливия пригласит Люси на день рождения? – спросила я.

– О господи! Знаешь, что я думаю? Что тебе не мешало бы устроиться на работу, чтобы было с кем обсуждать такие вещи. Чего-чего нам не хватает, так это общения.

– Но разве для этого не надо будет ходить в офис каждый день? Так мне рассказывали. И все же, как считаешь, Оливия уже разослала приглашения?

– Ты в курсе, что у тебя не все дома?

В таком духе мы переговаривались еще некоторое время, и тут вдруг с неба упала снежинка.

– Снег, – обрадовалась я, предвкушая приятный легкий снегопад.

К тому времени как мы добрались до перевала, расположенного на высоте двенадцать тысяч футов с небольшим, снега навалило уже по колено. Уступ был узким, как лезвие ножа. Мы решили пройти еще немного вперед и поискать озеро, которое должно было быть чуть дальше. Вокруг было уныло, ни кустика. Повсюду лежали валуны оттенка, который дизайнеры интерьеров называют серо-бежевым.

Мы шли дальше, а снегопад тем временем всё усиливался и усиливался, пока до нас не дошло наконец, что мы попали в буран. Мы развернулись и собрались было идти обратно, но услышали гром. А потом белые облака над западным склоном горы прорезала молния. Мы стояли на открытой местности и таращились на смертельную желтую вспышку, рассекающую густую белую завесу, и это была самая близкая встреча с реальностью за всю нашу жизнь.

Я два года боялась горных львов и вот теперь стояла на горе, в эпицентре свирепого шторма или бурана. Всё это время мои страхи были не о том. Все меры предосторожности не спасли меня от этого. Реальность сама настигла меня, и не в обличье зубастой горы мышц, а в виде холода, света и вспышек.

– Всё обойдется, – проговорил Брюс. Он ободряюще похлопал меня по спине и улыбнулся.

Его сияющая улыбка была совершенно не к месту, но именно она мне была сейчас необходима. Ведь он был моим мужем. Не просто отцом моих детей, четвертым колесом, а человеком, от одной улыбки которого я могла растаять.

– Иди сзади и держись за мой рюкзак, – сказал он.

Я подошла ближе. Взялась за его желтый рюкзак. Вместе мы начали спускаться по склону, надеясь, что идем в верном направлении.

28. Хануманасана[55]55
  Поза Ханумана, обезьяньего бога; продольный шпагат.


[Закрыть]

Изабель приехала в гости на своей игрушечной машинке. Она путешествовала на другой конец страны с передвижной выставкой – путь ее лежал в Канзас-Сити, а затем в Остин. Картины и скульптуры везла служба доставки.

Я стояла на крыльце и ждала ее, устремив взгляд в поле, туда, где начиналась горная дорога. Машина Изабель петляла вдали.

Она вышла из машины – высокая, красивая, энергичная. Она всегда вызывала у меня легкую неуверенность в себе. Мы сразу поднялись на крышу и сели пить пиво.

– Мы хотим остаться, – призналась я.

Изабель засмотрелась на горы:

– Хорошо. А то меня уже достали твои жалобы на жизнь в Сиэтле.

– Знаю. Я сама себя достала. Но здесь мне нравится. Здесь я чувствую себя свободной.

– Свободной от чего? То есть я тебя понимаю – как тут не быть свободной… – Она обвела рукой пейзаж, и мы рассмеялись, глядя на безграничные пространства – двадцать миль чистого горного воздуха вокруг. – Но что мешало тебе быть свободной?

– Ммм… Сиэтл. Мои родственники, наверное. – Я призналась, как счастливы мы были, проводя больше времени только вчетвером.

– Как твои родственники могут мешать? Я тут с твоей мамой встретилась в супермаркете.

– В каком?

– «Кью-эф-си», около университета. – Это был дорогой супермаркет рядом с маминым домом.

– А ты там как оказалась?

– Роковая ошибка, – голосом робота ответила она.

– Да уж.

– Так вот, не понимаю, как ты не скучаешь по маме? Она у тебя такая классная!

– Хм…

Мы поехали в Боулдер. Прошлись по улицам, где гуляли красивые дети, мимо симпатичных маленьких магазинчиков. Вдоль реки – вполне себе городской реки, где, тем не менее, водилось много рыбы, – такое вот несоответствие. Мимо дорогой натуропатической аптеки, бутика, где продавали бумагу ручной работы, и четырех лавочек антикварной садовой мебели. А потом поднялись по старинной деревянной лестнице на террасу «Кухни», моего любимого бара.

Изабель развалилась на роскошном шерстяном пуфе. Заказала виски и стала помешивать его крошечной палочкой.

– Ты не можешь здесь остаться, – вдруг серьезно проговорила она.

– Почему?

– Потому что тут всё не по-настоящему. Слишком уж мило, слишком красиво всё. Как на морском курорте, только тут у вас не море, а горы и эзотерика. Весь твой Боулдер – одни миленькие магазинчики. И всё. Симпатичные магазинчики и тибетские флажки. Можешь не возвращаться в Сиэтл, но только не переезжай сюда.

Мы заказали сырную тарелку (с инжиром!), и разговор зашел о Лизе. Та по-прежнему жила отдельно, но порвала с Карлом, по-прежнему была помешана на йоге. Ох. Сколько интересного я пропустила здесь, в горах.

Изабель осталась еще на день. Мы пили и бродили по горам. Я удивлялась, откуда у нее столько энергии.

Утром следующего дня она укатила на своей крошечной машине. Был солнечный прохладный день, самое начало зимы. Перед ее отъездом она сфотографировала нас с Брюсом на крыльце дома, мы стояли обнявшись на солнцепеке. На этой фотографии мы кажемся очень старыми и очень счастливыми. Потом мы прошагали четверть мили до дороги, чтобы забрать газету из почтового ящика. Без пальто, в одних футболках. Мы превратились в местных жителей – перестали чувствовать холод.

– Она такая классная, – сказал Брюс, когда мы вернулись домой.

Он начал готовить свои фирменные гренки с яйцом, от которых вонь потом стояла по всему дому. Брюс относился к той категории худых людей, кому в течение дня постоянно требуются все новые и новые дозы калорий. Я сделала себе хлопья с молоком.

– Она говорит, нам нельзя здесь оставаться, – заметила я. – Мол, Боулдер – как морской курорт, только с тибетскими флажками.

Он рассмеялся:

– Так и есть. Но разве смысл всего этого предприятия не в том, что нам плевать, кто что думает?

– Да. Но она в чем-то права. И я так по ней скучаю.

– Мне кажется, – сказал он, – если мы останемся здесь навсегда, то будем очень скучать по нашим друзьям. И родным. Тут прекрасно, не спорю. Но тоже не идеал.

– Не идеал. И я соскучилась по родным. По другим родным.

– Хорошо, что теперь ты эти два понятия разделяешь, – с улыбкой проговорил он.

– Но что, если мы вернемся домой и опять станем несчастными? Может, все проще, чем мы думаем. И мы счастливы здесь просто потому, что тут солнце.

– Тут уж не угадаешь. Вот вернемся и впадем в полную депрессию.

– Вот-вот!

– Но мне кажется, всё будет в порядке. Мы теперь знаем, как нам нравится наша семья. На этот раз всё получится.

– Возможно. Но там дождь идет. Все время.

Я задумалась о том, что всю жизнь прожила на северо-западе США, выросла на фоне тамошних пейзажей. А Брюс даже написал книгу о вулкане Рейнир[56]56
  Самая высокая гора в штате Вашингтон.


[Закрыть]. Я часто думала о море. Смогу ли прожить без него? Спускаясь с горы, я видела перед собой пустынные равнины, тянущиеся до самого Канзаса. Даже прожив здесь год, я спускалась с гор и каждый раз ожидала увидеть перед собой море вместо этой пустоты. Каждый день у меня возникал когнитивный диссонанс: где я?

Я решила посоветоваться со Спеллманом. Он дал мне свой телефон, и вот уже несколько месяцев мы собирались встретиться и выпить кофе, да так и не собрались. Спрошу у него, пожалуй, как будто он – учитель Йода. Что если поможет?

Мы встретились в чайной «Душанбе» – кафе, подаренном Боулдеру его городом-побратимом Душанбе в Таджикистане. Кафе располагалось в элегантном просторном здании с выкрашенными в голубой стенами, здесь были изразцы, фрески и огромный фонтан.

Мы сели у фонтана и заказали чай со льдом.

Я уже собиралась спросить его, что же мне делать, но почему-то выпалила:

– Вы буддист?

Спеллман был настолько интеллигентным и утонченным человеком, что вопрос прозвучал грубовато.

– Я медитирую, – ответил он.

Этот ответ меня лишь раззадорил. Наконец я прибегла к проверенному стратегическому приему:

– Зачем?

Он задумался.

– Потому что хочу чувствовать это. – Он помахал рукой в воздухе.

Мне почему-то польстило, что он хочет чувствовать «это» – как я поняла, то, что обычно называется «пребыванием в настоящем моменте». «Это» применительно к настоящему моменту было гораздо более интересным описанием.

Спеллман не стремился причислить себя к определенной ветви буддизма, к буддизму в принципе.

Разговор зашел о «Наропе». Рядом журчал фонтан, светило солнце. Сидеть с ним было очень приятно.

Я спросила, что значит быть хорошим буддистом.

– Мне кажется, «хороший» – неподходящее слово, – заметил он. – Если стремиться быть «хорошим», можно упустить самое главное. Реальность, происходящую вокруг. Нет, «хорошим» буддистом быть не надо.

Он наклонился, глядя на меня поверх очков в роговой оправе, как будто собирался рассказать самый смешной анекдот, например про то, как лошадь заходит в бар.

– Думаю, вам стоит исключить слово «хороший» из своего лексикона.

Я так и не спросила его, стоит ли мне возвращаться домой. Как Йода, он только что ответил на мой вопрос, и ответом было «познай себя». Я себя знала.

Я вернулась домой и рассказала Брюсу о разговоре со Спеллманом, о том, как бессмысленно быть хорошей.

– Угу, – сказал Брюс.

Я думала о том, с какой осторожностью и деликатностью мама рассказала мне об адвокате. О том, что развод значит для нее, для них с папой. Здесь всё воспринималось иначе.

Я скучала по ним – по родителям с их привычкой вечно всё недоговаривать. Скучала даже по раздражению, которое они порой у меня вызывали. Боулдер был как бальзам на душу: здесь твой путь (во всех смыслах этого слова) становился самым важным в твоей жизни, и тебя окружали люди, каждый из которых проходил свой, особенный путь. Тут можно было многому научиться: о йоге, природе реальности и о себе. Но был ли смысл во всех этих знаниях, если живешь в пузыре? Ведь у меня были мать, отец, Ларри, брат и столько двоюродных братьев и сестер, что не пересчитаешь по пальцам.

Некоторые переезжают, начинают новую жизнь и полностью меняются. Им удается реализовать себя. Они могут жить в горах, на солнце и просто испытывать благодарность за реальность, которую выбрали или создали своими силами. Но всё это было не для меня. Попытки понять мою семью, историю моей семьи будут продолжаться всю жизнь, и я знала это. Я могла бы попробовать жить в настоящем, принимать жизнь во всем ее совершенстве и некрасивости здесь, в Боулдере, но мне казалось, что тут я скорее избегаю реальности. Нет, реальность ждала меня дома – там, где остались мои родные. Мои другие родные.

На следующий день мы с Брюсом пошли гулять, и я снова заговорила о том, чтобы вернуться.

– Можно составить список, – предложила я. – «За» и «против».

Мы шли по узкому уступу вдоль южной излучины реки. В горах река становилась шире, бурлила, пенилась среди огромных скал. Мы составили два списка: один – для Боулдера, второй – для дома. У Боулдера оказалось больше «за».

– Но мы по-прежнему зовем Сиэтл домом, это о чем-то говорит, – заметил Брюс.

До переезда в Боулдер мы были всего лишь детьми, не могли и не хотели управлять нашими судьбами. Было неловко в этом признаваться, но теперь мы наконец повзрослели. И были по-взрослому уверены, что пора возвращаться.

Я позвонила матери и отправила письмо отцу, сообщив, что мы решили вернуться в Сиэтл.

– О, дорогая, это же здорово! Люси дома? А Уилли? Можно с ними поговорить?

Я позвала детей.

– Мама, кажется, совсем не удивилась, – заметила я, передавая трубку Люси. – Как будто все это время знала, что мы вернемся. Могла бы хоть для вида порадоваться. Почему они вечно принимают наши действия как должное?

Она уже бесила меня, а ведь мы еще даже не вернулись домой.

– Господи, как же они меня раздражают!

– Необязательно жить у них под носом, между прочим, – заметил Брюс. – Мы решили только, что хотим жить на северо-западе, там, где красивая природа. Я готов смириться с отсутствием солнца, но уверен, существует какая-то связь между хорошим настроением и наличием рядом высоких деревьев.

– Так давай составим список, – предложила я.

– Как перед переездом?

– Да.

– О’кей. Портленд.

– Слишком большой город.

– Олимпия.

– На восемьдесят сантиметров больше осадков в год, чем в Сиэтле. Думаю, не стоит. Может, Юджин?

– Слишком далеко. Беллингем.

– Слишком холодно. Остров Оркас? – Уединенное местечко недалеко от острова Стюарт, облюбованное хиппи.

– Далековато от аэропорта. А как насчет острова Бейнбридж?

– Хм…

Это был бы идеальный выбор. Природа. Пролив, оберегающий нашу маленькую семью от слишком частых набегов родственников. Если уж возвращаться, то такая оборона была нам просто необходима. Необходимо было также превратиться в зануд и научиться говорить «нет». Но иногда все-таки говорить «да».

Мы будем сами по себе, но паром никто не отменял. Паромы будут ходить регулярно с востока на запад, с запада на восток, соединяя нас с остальным миром.

Остаток школьного года мы провели, закатывая вечеринки для друзей – ив сомнениях, конечно. Иногда по пути к дому, в горы, я останавливала машину на обочине и плакала – такая красота была вокруг. Брюс тоже плакал, но только думая о том, как же он теперь будет кататься на лыжах. Больше всех ревела Люси. Боулдер стал для нее домом. Мне было нечего ей сказать: я просто сидела рядом и давала ей выплакаться. Мне не хотелось задавливать ее эмоции или заставлять ее притворяться, что всё хорошо.

И вот, в конце года мы попрощались. Сложили вещи в коробки. Ли плакала. Я, к своему стыду, не смогла выдавить ни слезинки, обнимая ее. Мне хотелось плакать, хотелось дать ей понять, что она стала для нас другом. Но я была слишком взволнована предстоящей дорогой домой.

Мы уехали быстро, слетев с горы на своем «фольксвагене» всего через несколько дней после окончания школьного года. Выбросили мешки с мусором на университетскую свалку и на пути из города заехали поужинать в любимый ресторан, «Вест-Энд-Тэверн», где делали отменные гамбургеры. Наконец, с запахом жареного мяса, засевшим в волосах, мы отправились в Сиэтл, домой. Яркий дневной свет сменился мягким вечерним. Мы рассекали по шоссе к тоннелю Эйзенхауэра над проливом Вейл. По обе стороны дороги высились ряды хвойных деревьев; единственной сменой цвета были сосны, зараженные лубоедами. Время от времени попадалось совсем мертвое дерево цвета красной ржавчины – оно сильно выделялось среди тысяч деревьев вокруг. Странно, что некоторые вещи начинаешь замечать, лишь когда они погибнут. Мы ехали и подшучивали друг над другом, я начала воспринимать семейные подколы не как начало конца, а как всего лишь один из методов общения. Депрессия Брюса и мои тревоги тоже ехали с нами в багажнике, они не собирались оставлять нас в покое, а были частью нашей жизни.

Люси сидела молча и читала всю дорогу из Боулдера (ее дома, который она полюбила), потому что мы ее об этом попросили. И я не трогала ее. Не просила замечать то, чего она замечать не хотела, участвовать в моей истории, хотя ей это было не нужно.

После заката мы остановились в кемпинге неподалеку от Вейла, и в сумерках мы с Люси пошли к кассе оплачивать ночлег. Рядом шумела река, в воздухе витали запахи из чужих палаток. Люси, которая совсем недавно сидела у меня на коленях и оплакивала наш отъезд, теперь прыгала и смеялась от радости и упросила меня, чтобы я отдала ей конверт, который нужно было опустить в маленькую щелочку. Было холодно и продолжало холодать, но мы теперь были горцами, и нам было все равно. К тому же мы с Люси спали в фургоне под пятью одеялами. Когда мы вернулись в лагерь, наши ребята уже поставили палатку – Уилли всё это время болтал не прекращая. Мы легли спать с замерзшими ушами.

Рано поутру мы с Брюсом выпили холодного кофе из банки и стали собираться. Нам всё казалось смешным: палатка, фургон, две шапки, которые Брюс надел одну поверх другой, Уилли, пустившийся в пляс, раскинув локти. Мы поехали в Вейл в поисках еды.

Возможно, вы никогда не были в Вейле. А может быть, имеете некоторое представление о нем. По описаниям, Вейл кажется прекрасным. Вам кажется: раз город высоко в Скалистых горах Колорадо, значит, там наверняка полно… лосей, например. И прозрачных горных ручьев. И добродушных местных жителей со смешинкой в глазах. Но всё это неправда. Вейл стоит прямо на шоссе, и это город, проникнутый малоприятной атмосферой гламура а-ля австрийский курорт. (Правда, мне говорили, что горнолыжные склоны там великолепны, но я не смогла вынести и пары минут в этом месте: времени, чтобы надеть лыжи и убедиться в этом, просто не хватило.)

После Вейла нас ждало самое-самое. Мы ехали вдоль Западного склона, одного из самых живописных местечек в Скалистых горах; разбили лагерь у Марун-Беллс, самой красивой горы в Колорадо; проезжали Базолт, где когда-то хотели поселиться. Рассекали по просторам Юты и Айдахо. Повсюду была полынь, как и на пути в Боулдер, только теперь мы смотрели на нее с другой стороны.

Мы пели старую песенку из «Маппет-шоу»:

 
Я спускаюсь с горы.
Я видел много прекрасного и дивного,
И, может быть, вернусь сюда снова,
Но сейчас я спускаюсь с горы.
 

Мы ехали домой, потому что хотели. Мы нашли свою мечту. Мы возвращались не для того, чтобы быть правильными, не потому, что это правильный выбор. Мы возвращались, потому что хотели. И как ни удивительно, это чувство – ощущение, что мы делаем то, что хотим, – привнесло в нашу поездку дух приключения. За годы, что мы прожили в Боулдере, мы уже несколько раз проделывали этот путь, дорога была нам знакома. Но чувство, что на этот раз мы хотим вернуться, что нами движет не необходимость, а искреннее желание, было нам в новинку. По крайней мере, нам с Брюсом. Детям-то было все равно: они проголодались, хотели пить, им надоело ехать, они грустили, что пришлось оставить в Боулдере друзей, их тошнило, и они никак не могли включить плеер.