Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

Начались капризы.

– Я хочу пятую книжку! – заявил Уилли и выхватил у Люси «Гарри Поттера и Орден Феникса».

– Но ты еще даже четвертую не дочитал! Не дам. Ты же ничего не поймешь! – Слезы.

Шпагат в йоге носит имя хануманасаны – в честь Ханумана, бога-обезьяны. Хануман был другом Рамы, инкарнации Вишну, которого в индуизме иногда рассматривают как верховного бога. Когда жену Рамы Ситу похитили и увезли через море в Шри-Лан-ку, Хануман перепрыгнул море и нашел ее. Хануманасана – символическое воплощение этого прыжка. Продольный шпагат символизирует гигантский прыжок Ханумана. Фрэн говорила, что эта поза – символ дружбы и соединения.

Всем известно, что шпагат – это непросто. Взрослые люди, которые пытаются сделать хануманасану на занятиях йогой, выглядят совершенно иным человеческим видом по сравнению, скажем, с чирлидершами, которые, как маленькие проворные эльфы, беззаботно впрыгивают в шпагат и выпрыгивают из него. Чирлидерша, делающая шпагат, всем своим видом словно говорит: «Эка невидаль».

Но когда я пришла на йогу и попробовала сделать хануманасану, вокруг меня были люди, пожившие на этом свете уже немало. Их тела накопили в себе всякого, как и мое собственное. У каждого был целый список. Вот мой: два кесаревых, бурсит правого плеча, позвоночная грыжа, хроническое головокружение, расстройство щитовидки, разрыв сухожилия в колене – старая горнолыжная травма, подошвенный фасцит. К этому списку постоянно добавлялись пункты, хотя я могла даже не подозревать об этом. Старение происходит, когда мы упрямо смотрим в другую сторону.

Когда преподаватель объявлял хануманасану, в зале наступал переполох: все сразу бросались за вспомогательными материалами, которых с гордостью избегали во всех остальных позах. Каждому нужен был как минимум один кирпич, а то и несколько. Одеяло. Ремешок – почему бы и нет? Мы начинали мечтать о других материалах, о тех, которые еще не изобрели. О каких-нибудь подвесных ремнях типа тех, которые используют садомазохисты.

Хануманасана начиналась с глубокого выпада. Затем, поставив руки на пол (или на башни из кирпичей) по обе стороны от бедер, мы медленно опускались в позу. Точнее, «опускались» – слово не совсем подходящее. Скорее начинали мучиться, пытаясь опуститься. Когда я только начала делать хануманасану, у меня всегда возникало радостное волнение, ощущение «особого случая»: хануманасана была йоговским Рождеством. Но вот только не веселым Рождеством из детства, а взрослым Рождеством, приносящим, помимо радости, кучу забот и кошмаров.

Ну а если взглянуть на всех собравшихся в зале, то и вовсе выходило какое-то Рождество проклятых. На лицах моих соседей по коврику застыли гримасы, в лучшем случае – угрюмого сосредоточения, в худшем – дикой паники. О, а вот и привет от порванного когда-то сухожилия!

Я медленно опускалась вниз и наконец вошла в полную позу. (Этого бы не случилось, если бы я не делала подготовку к хануманасане в течение… эээ… трех лет. Без шуток.) Итак, я сделала хануманасану. Преподаватели йоги любят поговорить об энергии, и вот на этот раз я почувствовала, как энергия буквально пульсирует во мне. В этом классе у меня не было знакомых, но хануманасана вызывала в людях необыкновенный подъем. Все переговаривались и подбадривали друг друга – большая редкость на занятиях йогой.

Возвращаясь домой через всю страну, я тоже делала прыжок Ханумана, хоть и не в буквальном смысле. Меня переполняла энергия, ощущение единства со всем миром. Я преодолевала препятствия и была счастлива, совершая прыжок через горы к своей старой жизни, жизни, где все меня знали, а я знала всех, где нам никогда – никогда – не суждено было оставить друг друга в покое.

Эпилог: Адхо мукха шванасана[57]57
  Поза собаки мордой вниз.


[Закрыть]

«Дорогой Дейв! Дождь идет уже пять дней подряд, но я в восторге. Какое облегчение в сравнении с высохшими ручьями, стервятниками, прерией, бесконечным летом, когда становится жарче и жарче. Здесь всё заросло травой; здесь буйство деревьев с черно-зеленой зеленью, покуда хватает глаз. Пожалуй, вот оно, место, где живет моя душа: лосось в водах пролива и соленый воздух, сворачивающийся молочными облачками, когда выдыхаешь на холоде».

– Ричард Хьюго, «Письмо возчику из Порт-Таунсенд».

Кричат чайки. Небо всех оттенков серого, от самого темного до самого светлого – как закат, забывший принять таблетки.

Мы едем в Маниту-Бич, и мама говорит:

– Вот с этого утеса я хотела сброситься.

Выходим из машины. Ветер устраивает торнадо в волосах.

Впереди – ряд бунгало с окнами на пляж. Сложно понять, какое из них было нашим. Они все выглядят обветшалыми: летнее жилье, которое сдают в аренду. Лишь у пары домиков более-менее процветающий вид: новая черепица, ухоженные цветы в горшках на террасе. В них, видимо, живут круглый год.

– Кажется, это, – говорю я, показывая на серый коттедж, ничем не отличающийся от остальных. Я узнала окно – когда-то мы ели жареные тыквенные семечки, сидя там на подоконнике.

– Да, – отвечает мама.

Она недовольна. Ей не понравилась идея этой поездки. Она не понимает, зачем я решила приехать сюда. Я и сама не понимаю. Наверное, мне просто хочется верить, что всё это было на самом деле. Хочется, чтобы мы обе признали реальность того, что произошло. Раньше мы никогда сюда не приезжали. Моя мать ненавидит это место. Оно напоминает ей о периоде в жизни, когда твердая почва вдруг ушла из-под ног, как мокрые пески.

Они с папой вместе оформляют развод – дело движется медленно, но всё же движется.

– Страшное место, – говорит она.

– Ага. Странно тут, да?

Мы идем по пляжу и находим незастроенный участок, если можно так назвать заросший кустарником склон горы. В 1997 году оползень накрыл дом учителя биологии на острове Бейнбридж. Погиб он, его жена и двое маленьких детей. Холмы кажутся вечными, но это не так.

– А почему ты хотела сброситься с утеса? – спрашиваю я.

– Не знаю. Всё менялось. Мне хотелось начать новую жизнь, но и заботиться о вас, моих детях. Всё так запуталось.

Я, разумеется, реагирую на ее слова по-детски, возмущаюсь: как можно было даже просто подумать о том, чтобы оставить нас, меня и брата.

– Я никогда бы этого не сделала, – отвечает она. – Никогда бы не бросила вас. – Вот она, суть материнства: всегда приходится возвращаться назад.

Ее хрупкая фигурка завернута в несколько слоев хлопка и флиса, но она все равно дрожит.

– Хочешь, дам пальто? – спрашиваю я.

– Нет. Я не замерзла.

Я все равно обнимаю ее за плечи. Она не любит объятия, но мне хочется это сделать.

Мне немножко неловко, что теперь я живу на том самом острове, где провела половину кошмарного 1973-го. Когда мы с Брюсом решали, куда переехать, то почему-то не учли в нашем списке такой пункт: этот остров связан в моей памяти с детской травмой. Я почему-то забыла, что именно здесь переживала кризис, связанный с расставанием родителей.

Но это же и интересно, правда? За последние годы я поняла, что хочу жить там, где иногда можно быть менее совершенной и более настоящей. И как по волшебству очутилась в эпицентре взрыва, там, где все притворялись, будто ничего не произошло. У меня появился второй шанс.

В детстве, насколько себя помню, я всегда мечтала жить со Стэном и Мими, с Салли и Билли, с Эриком и Анникой – в домике в лесу у воды. Мечтала жить на острове с двумя (двумя!) родителями, которые были бы лучшими друзьями. И вот теперь я живу здесь, только мама – это я; живу с мужем, который и есть мой лучший друг. Одному Богу известно, о чем будут мечтать мои дети, когда вырастут, но я очень надеюсь, что их мечты исполнятся – когда-нибудь, хотя бы ненадолго.

Теперь нас с Брюсом соединяет с нашими семьями залив – залив, который я знаю наизусть. Я плавала в нем, гуляла по его берегам, пересекала его на пароме, лодке с веслами, яхте и буксире. Каждое движение его волн знакомо мне, как катехизис. У Уолласа Стивенса есть стихотворение «Всё движется к западу», вода в заливе движется так же. Она берет начало от реки Седар в Каскадных горах и течет к озеру Вашингтон, останавливаясь у порога дома моего брата, живущего на озере в Медине. Общая знакомая на днях спросила, как у него дела. Раньше мой брат и его жена, их обособленность, закрытые семейные ритуалы злили меня, заставляли чувствовать себя обделенной. Но теперь мне было все равно, я даже их понимала. Ведь наша семья тоже узнала, что такое счастье, спрятавшись ото всех на вершине горы. И я, к своему удивлению, ответила: «Они с женой живут очень замкнуто, их жизнь – их тайный сад». Мы с подругой пришли к выводу, что это не так уж плохо.

После Медины воды залива движутся дальше на запад и текут мимо дома, где наша семья прожила десятки лет – с папой и без него. Они впадают в канал Монтлейк, который когда-то использовался для сплавления леса, – это узкий искусственный сток с бетонными берегами, ведущий в залив Портадж и к озеру Юнион, тому самому городскому озеру, которое и не пытается казаться частью живой природы, где качается на волнах лодка моего отца.

Чуть дальше к северу, в маленьком коттедже, живет Лиза с тремя детьми. Стив со старшим сыном остался на другом конце города. Лиза учится на курсах подготовки преподавателей йоги. Встречается с хорошим парнем.

Они со Стивом так и не развелись. Пока просто разошлись. Дети проводят время то с мамой, то с папой. Лиза и Стив постоянно встречаются, чтобы обсудить распорядок и благополучие детей. Они живут как семья, но семья, разбросанная по всему городу, живущая в двух разных домах; семья, которая обзавелась двумя дополнительными членами – парень Лизы, подружка Стива. Мы с Лизой видимся редко. Меня напрягает почти точная копия моего детства, которую она построила. Мне не нравится об этом думать. Но со стороны кажется, что всё в их жизни не так уж плохо. И когда я встречаюсь с ней, это помогает мне немного смириться с историей нашей семьи. Со стороны ее семейная жизнь выглядит вполне нормальной.

Во всем остальном не так уж всё и изменилось. Рути по-прежнему направляет свою кипучую энергию на воспитание детей. Картины Изабель становятся все более минималистичными. Только теперь, чтобы погулять вместе, мы садимся на паром.

Миновав дом моего отца, воды залива снова движутся на запад. Мимо канала Фремонт, где вода еще пресная, к шлюзам Баллард, соединяющим озера и залив. Здесь происходит всё самое главное. Лосось плывет вверх по течению, морские львы подстерегают лосося; туристы гуляют в шапках, надвинутых на уши, или с обгоревшими плечами, в зависимости от времени года; местные травят байки про морских львов; взволнованные шкиперы впервые проводят прогулочные катера через шлюзы бок о бок с рабочими судами вроде буксира Ларри: для них проход через шлюзы – обычное дело. (Хотя даже на этих судах мужчины и женщины оживляются, заходя в шлюз, начинают шутить и краснеют от натуги, натягивая канаты.)

И еще дальше к западу начинается залив Пьюджет-Саунд с его бурными, холодными водами, которые, возможно, уже умирают. Лишь уезжая отсюда много раз и потом возвращаясь, понимаешь, что здесь настоящий Север, чувствуешь, как же здесь холодно. Мой муж любит говорить: «Мы живем на Севере! На настоящем Севере! Всё равно что на Аляске, вот только никто не восхищается тем, какие мы суровые северные жители».

Миновав ледяные воды и продвинувшись чуть дальше на север, оказываешься у холма в Эверетте, где живут родители Брюса.

Окна их дома выходят на таинственный остров Хэт, куда никто никогда не ездит. А к югу теперь живут мама с Ларри, напрочь позабывшие о том, что когда-то были хиппи. Теперь они играют в гольф. Ларри по-прежнему занимается буксировкой, бизнес процветает. К югу от Вашона раскинулся город Такома, где у него своя лодочная мастерская; она такая грязная и странная, что вся наша семья хором начинает распевать песенку из сериала «Сэнд-форд и сын»[58]58
  Комедийный сериал 1970-х годов о хозяине склада, где продается всякий старый хлам.


[Закрыть], как только мы слышим о ней.

Мне нравится жить и знать, где я, где все мои родные. Мы как будто присматриваем друг за другом, но ненавязчиво – не так, как если бы нас соединяли дороги, а не вода.

Мой остров чуть западнее Сиэтла, чуть южнее Эверетта, чуть севернее Вашона. Он – одна их вершин треугольника (или четырехугольника) нашей семьи.

После того как мы прожили на острове несколько месяцев, мы с папой поехали в Маниту. В июне, то есть под дождем. Отыскали наш дом.

Папа, естественно, спросил:

– Точно помнишь, что это он?

– Точно. Я помню, как мы жарили тыквенные семечки на кухне. Вон там.

Я начинаю плакать, и он берет меня за руку.

– А мне нравилось здесь жить, – говорит он. И рассказывает, что до начала двадцатого века индейцы с материка приплывали в Маниту-Бич на своих каноэ и разбивали летом лагерь: очень уж хороший тут был улов устриц.

Если бы я была моложе, такая резкая попытка сменить тему меня бы жутко взбесила. Эй, у меня, между прочим, момент! Момент эмоционального катарсиса! А он говорит о каких-то устрицах! Но я лишь глубоко вздохнула и вдруг поняла, как мне нравится держать его большую узкую ладонь и слышать его голос.

– А ведь тут и лосось водится. И крабы. И придонная рыба. А еще ежевика и снежная ягода.

На острове Бейнбридж я еду вдоль западного берега заниматься йогой в деревянной хижине в густой еловой роще. Занятия ведет женщина, с которой мы вместе учились в старших классах, они проходят у нее на заднем дворе. Хоть мы плохо помним друг друга, мне нравится заниматься у своей старой знакомой. Она преподает довольно энергичную практику – смесь пауэр-йоги, бикрам-йоги и аштанги. Она очень талантливая, у нее свой стиль и свой голос, но иногда мне кажется, что я прихожу на эти занятия, просто чтобы согреться. Мне нравится эта жаркая комната, в которой столько людей. В ветреные дни еловые ветки хлещут стены дома. Но внутри ничего не слышно, лишь тихий гул обогревателей и низкий голос Джен, объявляющий позы.

Мы много отдыхаем в собаке мордой вниз. Эту позу преподаватели виньясы часто сравнивают с возвращением домой. В нее вплываешь, как в воду.

Собака мордой вниз – поза, над которой я размышляла больше, чем над другими. Как только я ни меняла положение тела, рук и ног в этой позе. Живот втягивала, потом расслабляла. Делала ее силой мышц и на полном расслаблении.

Когда я только начала заниматься йогой, меня волновало лишь одно – как бы поскорее опустить пятки на пол. Это была моя цель, показатель, что я чего-то достигла. Мне так хотелось стать лучше. Джонатан настаивал, что неважно, опускаются пятки на пол или нет. Главное – раскрыть ладони и выпрямить спину. Я делала вид, что меня заботят мои ладони, но на самом деле думала только об одном: как бы дотянуться пятками до пола.

Примерно через год пятки опустились, и я научилась выпрямлять спину. Теперь на первый план вышло умение прогнуться в спине. Я провисала между рук, создавая глубокий прогиб. Мне хотелось быть одной из тех, чья грудь почти ложится на пол – супергибкой.

А потом Фрэн сказала, что если я буду продолжать делать так, то угроблю спину. Задействуй свой центр, велела она. Я тогда еще не знала, что это значит. «Тогда просто втяни живот», – пояснила Фрэн, и у меня получилось.

Пару лет я только этим и занималась – втягивала живот. Раскрыв ладони и опустив пятки на пол. Но потом Минди захотела, чтобы я вращала плечи изнутри наружу. И я начала разворачивать локти так, чтобы сгибы смотрели строго вперед. Когда я делала это движение, плечи раскрывались и весь вес не падал на руки.

Так у меня появилась задачка еще на несколько лет. Раскрыть ладони, опустить пятки, вращать плечи изнутри наружу и втягивать живот. А потом я встретила Сейдел. «А что это у тебя с животом? – удивилась она. – Ты создаешь много лишнего напряжения в спине, потому что слишком втягиваешь живот». Веснушчатой рукой она провела по моим плечам: «Ого-го!» Плечи были каменными, как скала. «Расслабься, – сказала Сейдел. – Помнишь, у Арчи Белла и „Дреллс“ была песенка – „Напрягайся"! Да нет, тебе тогда еще лет было маловато. Короче, надо всё делать наоборот – расслабляйся!»

Одна поза. Десять лет размышлений. Десять лет работы. Десять лет разговоров. И я все еще не потеряла интерес. Удивительно.

Моя собака мордой вниз нынче не выглядит совсем ужасно, но не похожа и на произведение искусства. Иногда я мысленно повторяю все указания, и ум безустанно скользит по телу. А иногда просто провисаю в плечах, позволяю спине сгорбиться и делаю собаку некрасиво.

Джен проходит по рядам и кладет ладонь мне на спину. Берет меня за бедра и уверенно тянет назад: давай-ка выпрямимся! Но мне все равно. Я просто рада быть в этом теплом зале, совсем рядом с домом.

Я думала, что буду заниматься йогой всю жизнь и с каждым годом приближаться к совершенству, что постигну ее глубочайшие тайны и наконец смогу выпрыгивать из скорпиона в чатурангу. Но вот что произошло: чем больше я занимаюсь йогой, тем хуже у меня получается. И вы не представляете, как это здорово.

В середине зимы мы с Брюсом наконец едем в Маниту-Бич вместе.

Спускаясь с холма к пляжу, проходим мимо высокого здания в стиле ар-деко, похожего на зефир, где раньше был дом престарелых.

– А здесь старики гуляли на лужайке в халатах.

– Серьезно?

– Мы все время мимо проходили, когда шли на остановку.

Мы оставляем машину на стоянке у пляжа и идем под навесом.

Я рассказываю Брюсу, как мы с братом гуляли здесь каждое утро.

Брюс сжимает мою руку, и я вдруг начинаю плакать. Если бы он не взял меня за руку, может, я бы и сдержалась.

Из одного из приличных домов выходит женщина с копной седых кудрей. У нее в руке сумка, женщина идет на стоянку.

– Здравствуйте, – говорит она.

Я вытираю слезы:

– Извините, что разревелась у вас на дворе.

– Да ничего. У нас тут все время люди плачут. Возвращаются посмотреть домики, которые когда-то снимали. Тут очень много кто жил в неспокойное время, после развода, например. Я уже сто раз мужу говорила, что надо бы прямо тут, на пляже, поставить кушетку для психотерапевта.

Я перестаю плакать, становится немного легче. Меня почему-то успокаивает мысль о том, что не я одна возвращалась на этот серый пляж в поисках чего-то.

– Я замерзла, – говорю я.

– И я, – отвечает Брюс. – Поехали домой, выпьем горячего шоколада.

Но мы не уезжаем сразу. Мы еще долго стоим под навесом и смотрим на залив, словно в ожидании чего-то нового.

Благодарности

В первую очередь благодарю своего агента Анну Стайн – ты настоящее чудо. Эта книга и ее книга тоже. За исключением неудачных мест. Спасибо щедрому Питеру Терзиану за то, что познакомил нас.

Прекрасной, настойчивой, понимающей Кортни Ходелл, редактору, о котором я (и любой писатель) могла только мечтать.

Спасибо всем сотрудникам издательства «Farrar, Straus and Giroux» за ум и доброту. Марку Кротову – благодаря ему моя жизнь стала лучше. Спасибо Шарлотт Стрик за прекрасную куртку и Джеффу Серою – за остроумие и глубокие знания. Спасибо Кэти Дейнман, Эбби Кэган, Захари Брауну и Карле Эофф.

Сотрудникам британского издательства «Bloomsbury», особенно моему редактору Хелен Гарнонс-Уильямс.

За то, что приютили эту книгу и ее автора, спасибо курорту Хеджбрук, Гордону и Дон Дженоу, Крису Торсену и Дайане Ролл, Стефани Буржетт и Кену Грейсону, Линде Мэнджел и Стиву Фрадкину. И больше всего Скотту Лавлессу и Терезе Говард.

За помощь спасибо Джиан Гарланд, Эмили Уайт, Трилби Коэн, Уэнди Редал, Лесли Додсон, Дэниэлу Глику, Роберту Спеллману, Шерри Л. Смит, Эрике Шикель и Трейси Росс.

За разговоры, действующие как витамины: Виктории Хейвен.

Спасибо всем моим преподавателям йоги, и в особенности Фрэн Галло и Джен Грин. Я также хотела бы упомянуть Стивена Коупа, который пишет о йоге с редкой открытостью. Благодаря его книгам я познакомилась с прекрасным переводом «Йога-сутр» в исполнении Чипа Хартранфта, которым и пользовалась в этой книге.

Когда кто-то упоминает тебя в своих мемуарах, это всегда неприятно. Благодарю всех, кто упоминается на страницах этой книги.

Никаких слов не хватит, чтобы отблагодарить моих потрясающих, смелых и очень терпеливых родных: Донну Дедерер, Майка Дедерера, Дейва Дедерера и Ларри Джея.

Люси Баркотт и Уилли Баркотт: благодаря вам каждый мой день – счастливый.

Мой милый Брюс Баркотт, не знаю, что бы я делала без тебя.

Об авторе

Эссе, рецензии и репортажи Клер Дедедер печатались на страницах «Vogue», «The New York Times», «Slate», «Yoga Journal», «Real Simple» и «The Nation». Она живет на острове в пригороде Сиэтла.