Текст книги "Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги"

Он решил, что хочет написать книгу. О Белизе. Документальный роман, действие которого происходит в Белизе. Брюс влюбился в эту страну. Его депрессия немного развеялась, а всё потому, что он открыл для себя новое интересное место. Экзотическую далекую страну. И это еще сильнее отдалило нас друг от друга.

Бывало, что мы забывали дышать, и Минди спешила нам напомнить.

– Выдох, – подсказывала она, когда мы тазом вперед выходили в собаку мордой вниз. Точнее, она произносила «выыыыыдох». И «вдоооох». Мы выпячивали грудь и прогибались в собаке мордой вверх, а она комментировала: – Вдоооох.

У Минди были клоны. Их было четыре или пять, таких Минди – серьезных, подтянутых молодых женщин с бицепсами, как у Анджелы Бассет. Они вели классы виньясы по всему городу. Иногда вид у них был такой серьезный и суровый, что они напоминали мне диких кошек. Лишь через несколько лет виньясе предстояло стать самым популярным и распространенным видом йоги, особенно в фитнес-клубах: еще бы, ведь она так похожа на аэробику! Но в те годы поклонников у нее было намного меньше.

Занимались виньясой почти одни женщины, и одной из причин, объяснявших их преданность этому стилю, была его эффективность. Эффективность совершенно определенного рода: от виньясы худели. Мне очень нужна была помощь такого рода. Потому что, откровенно говоря, мои формы начали расплываться. В этой книге я почти не описывала себя внешне. Фигура у меня средняя. Я довольно гибкая и умею одеваться так, чтобы скрыть лишние пару-тройку килограммов. Но у меня широкие бедра, а живот после двух кесаревых превратился в мягкую рыхлую губку, которой никогда больше не стать кирпичиками, что бы я ни делала.

Я помню всё плохое, что мне когда-либо говорили о моей фигуре.

«Клер жирная, потому что ест много жира». Это брат, за обеденным столом над тарелкой окорока. В 1976 году.

«Мне всё равно, толстая ты или нет». Приятель, после того как ущипнул меня за складку жира на животе, когда мы целовались. 1985 год.

«У тебя… славянский тип фигуры». Коллега в ресторане, Сан-Франциско, 1990 год, за несколько дней до мощного землетрясения.

«Твои лодыжки – как пивные бочки». Другой приятель, на этот раз в 1993 году. Этот хоть был честный.

Таких высказываний еще много. Сами понимаете. Я могла бы продолжать бесконечно. Думаю, все мы ведем подобный учет в голове – по крайней мере, все женщины. И эти слова провоцировали во мне странную реакцию (ха-ха!) – чувство вины. Мне стыдно быть толстой, даже немножко. Родители и брат очень худые, и я всегда считала, что тоже должна быть, как они.

В детстве я была пухленькой. И это не просто ложное представление о себе, нет, я смотрю на фотографии и вижу щеки под неровными кудряшками и брюшко под желтой футболкой. А вот мама: тростинка-хиппи с белоснежными зубами, длинными волосами, в очках-авиаторах. Ни грамма жира.

Лишь однажды я попыталась гордиться своими пышными формами. Тогда мне было лет восемь. Бриджет и Мари играли на чердаке их дома. Они были такие же худышки, как все мои домашние: тощие, как веретено, прямые. И одна из них только что ткнула меня в круглый живот.

– Если бы я похудела, то стала бы сама на себя не похожа! – сказала я.

– Неправда, – ответила Бриджет.

– Ты осталась бы собой, только теперь была бы худой. То есть стала бы лучше, чем сейчас, – заявила Мари, которая была у нас главной.

Тот разговор был чистым теоретизированием, потому что прошло много лет, прежде чем я избавилась от «детского жирка». В восьмом классе за год я вытянулась на пять дюймов и с тех пор была довольно стройной. Не считая лодыжек и мягкого живота.

Как все бывшие толстые дети, я живу в постоянном страхе, что жир вернется и отнимет у меня мою фигуру. Отчасти поэтому я занялась йогой. Чтобы застраховаться от возвращения жира. Никому не нравится рассуждать о йоге как методе похудения. Но от йоги действительно худеют. И хотя мы должны концентрироваться на дыхании и настоящем моменте, сколько тысяч раз вместо этого я концентрировалась на подтянутых руках и тонких ногах Фрэн и завидовала ей. Хотя йоги должны быть выше этого.

Так вот, виньяса в этом отношении была фантастически эффективной. Преподаватели виньясы вдохновляли нас словом и телом. Они были культовыми личностями, их ученики следовали за ними из одной студии в другую.

Все эти преподаватели даже слова выговаривали одинаково: выыыыыдох, вдоооох. Откуда это взялось? Зачем они так делали? Это странное произношение сопровождалось не менее странной лексикой. Нас призывали «выдыхать в бедра», «раскрывать сердце» и «помнить о своем намерении».

Возможно, это лишь мне казалось, но было в этих выражениях что-то почти оскорбительное. Эти белые девушки необыкновенной красоты вещали, как мудрые старые волшебницы из сказок.

И я стала всё чаще замечать эту тенденцию в преподавателях йоги. Они перенимали индийское произношение. Некоторые отнимали у занятия время и заводили мудрые притчи об обезьянах, львах и тиграх, делая вид, что основой нашей культуры является фауна азиатского субконтинента, а не реалити-шоу, M&M’s и «Рол-линг стоунз». Некоторые из этих девушек носили бинди и, кажется, всерьез поклонялись Вишну, Кришне и Кали, не воспринимая их лишь как героев легенд. Все они пытались интегрировать духовный аспект йоги в свою физическую практику, но это выходило нескладно и выглядело странно в стенах современной йога-студии, куда большинство людей всё-таки приходило, чтобы заняться фитнесом.

Тем временем нас с Брюсом поглотила другая субкультура, не менее странная. Пора было выбирать подготовительную школу для Люси. Мы определились, проведя трудоемкое исследование, включавшее, по моим предположениям, все без исключения школы в городе. Оно началось, когда Люси было еще четыре года, и ни много ни мало со школы, куда ходили дети Билла Гейтса. Садясь в машину, мы нервничали, как школьники. Станут ли они насмехаться над нами? Подходящие ли свитера мы надели? Свитер вообще подходящая одежда для такого случая? Мы, писатели, богема, если хорошенько присмотреться, готовы были штурмовать ворота дворца.

У школы мы остановились и принялись нервно искать, что бы пожевать. Поделюсь секретом долгого счастливого брака: найдите супруга, который ест так же часто, как и вы. Мы с Брюсом в этом отношении были не лучше годовалого ребенка на прогулке. Нам нужно было перекусить, куда бы мы ни направлялись, сколько бы ни отсутствовали. Даже если мы ехали на ужин, то брали с собой нарезанный сыр в пакетике, чтобы было что пожевать по дороге в ресторан. Хорошо, что мы не курили марихуану, не то одни только счета за продукты нас бы разорили.

Итак, в тот день состоялось наше первое знакомство с Ритуалом Посещения Школы.

1. Вас вежливо, но торопливо приветствует милая дама. Это может быть член вступительной комиссии, волонтер или директор школы, но одно неизменно – это дама, и она милая.

2. Вас приветствуют другие родители, в большинстве своем сотрудники «Microsoft» в дорогих куртках из мягкой кожи. Только если школа не государственная. Там можно было наткнуться на кого-нибудь из общих знакомых и вместе поразиться тому, что ваши дети уже доросли до подготовительного класса. Ну не удивительно ли?

3. Вы совершаете экскурсию по классам и различным школьным помещениям, словно группа любителей истории, осматривающая старинный замок. Здесь проходят занятия для третьеклассников, тут у нас столовая. Поскольку мы жили в Сиэтле, хорошо оборудованный компьютерный класс всегда вызывал почти порнографические стоны одобрения. Мы же с Брюсом высматривали игровую комнату. Нам хотелось, чтобы наши дети не только учились, но и играли.

4. Время вопросов и ответов. То есть пора задать милой даме или ее начальству пару вопросов о школе. Вопросы эти всегда были прозрачными, иногда настолько прозрачными, что становилось смешно. «Как вы относитесь к детям со способностями?» Читай: «Мой ребенок – гений! Хочу, чтобы все об этом знали!» Или: «Что вы предпринимаете в случае возникновения конфликтов?» Читай: «Если моего малыша кто-нибудь хоть пальцем тронет, я вас по судам затаскаю».

В школе Билла Гейтса игровой комнаты не было (для Билла Г. это, видимо, не проблема), поэтому ее мы из списка вычеркнули.

У нас тоже были свои требования, и мы не собирались отправлять своего ребенка в школу, где нельзя было даже поиграть.

В течение следующего года мы многому научились. Я, к примеру, узнала, что такое «розовая башня» (пазл из деревянных кубиков, который складывают на занятиях по методу Монтессори). Выяснила, что безумцы (или наоборот, замечательные люди?) из школы «Уолдорф» разрешают своим ученикам приносить ланч из дома лишь в специальных корзинах. В школе запрещены все виды пластика, поэтому корзинки должны быть плетеные или из вощеной бумаги. Узнала, что число учеников – понятие относительное. (Класс из двадцати человек считался переполненным в частной школе и маленьким – в государственной.) И убедилась, что выбор школы по сложности вполне может сравниться с покупкой дома. Это было так же увлекательно; конкуренты так же, как и на рынке недвижимости, готовы были перегрызть друг другу горло. Выбор школы для ребенка стал нашей идеей фикс, и самое захватывающее во всем этом было то, что деньги никак не влияли на результат.

Нет, тут балом правил новый статусный символ: одаренный ребенок. Одних лишь денег было недостаточно, чтобы попасть в эти мини-колледжи; пропуск обеспечивало кое-что еще, а именно – хороший тестовый балл, полученный в специальном Центре проверки на одаренность при Вашингтонском университете. И вот что забавно: мне никогда не встречались дети, набравшие меньше 98 баллов, то есть все дети в Сиэтле были умнее, чем 98 процентов остального населения США. Возможно ли это?

Один за другим все мои друзья и знакомые, побывавшие в моей кухне, торжественным полушепотом сообщали: «Знаешь, Клер, оказалось, что Дилан (Софи, Джексон, Камилла) у нас очень одаренный». А потом, даже если я не спрашивала, мне сообщали Результат теста, который неизменно варьировался между 98 и 99.

Привилегированность и социальный карьеризм, неотъемлемые характеристики любой частной школы в Сиэтле, противоречили идеалам родителей из северного Сиэтла. Так и был изобретен миф об «одаренных детях». Одаренные дети освобождали родителей от чувства вины. Ведь тогда у них не оставалось выбора: суперодаренного ребенка непременно нужно было отправить в частную школу. Чтобы развивать его исключительные способности.

Так нас закружил вихрь устремлений, оказавшийся сильнее нас. Точнее, сильнее меня. Брюс-то с радостью бы отдал ребенка в ближайшую государственную школу.

Но я стала перфекционисткой. Сейчас, вспоминая те времена, я понимаю, что попала в плен нездоровой одержимости нашей культуры – иметь всё лучшее. Даже в финансовом плане, я оглядывалась и видела, что многие из моих сверстников стали очень богатыми людьми. Их дети носили европейские наряды, у них была деревянная мебель из Европы и европейские модели колясок. Они отсылали детей в дорогие частные школы – в те самые, куда ходила и я. Когда я думала об этом, меня охватывала необъяснимая злоба. То, что у них больше денег, вовсе не означает, что они заслуживают лучшего. И я решила, что у моих детей будет всё то же самое, что и у тех, богатых. Но не учла главный фактор: у всех богатых родителей была работа. Мы же с Брюсом сознательно выбрали богемный образ жизни, писательскую карьеру, где заработки были случайными. Но я решила, что мои дети заслуживают, чтобы им дали лучшее образование, несмотря на наш писательский бюджет. Эта идея втемяшилась мне в голову, я и слышать не хотела об обычных школах, даже не рассматривала их как вариант.

Ни в коем случае не пытаясь оправдать себя, скажу, что была не одинока в своих стремлениях. Для целого поколения людей стало тенденцией тратить больше, чем они могли себе позволить. И статистика зачисления в школы в Сиэтле это доказывала. В северном Сиэтле в те годы почти половина детей ходили в частные школы.

Я так зациклилась на том, чтобы отдать Люси именно в частную школу, что со мной невозможно было спорить. Наверное,

Брюс это понял и решил быть реалистом. Или решил, что выбор школы лучше предоставить мне, потому что я занимаюсь всем, что связано с детьми, а ему уж останется лишь согласиться, если, конечно, цена не будет запредельной. Как бы то ни было, школу выбирала я. Мне казалось, что во всем городе остались одни лишь пятилетние дети и их родители, которые, как и мы, стучали в двери частных школ, как в ворота Изумрудного города, ожидая, что нас впустят.

Этот перфекционизм сильно повлиял и на мою практику. Я оставила Фрэн и ее размеренные занятия. Если раньше я искала в йоге тишины и покоя, то в виньясе слепо поклонялись ритму и действию. Даже шуму: на этих занятиях играла музыка. Иногда записи мантр, иногда певички в стиле нью-эйдж вроде Девы Премал, иногда и откровенно танцевальная музыка. В такие минуты я поражалась, как недалеко мы отошли от обычной аэробики.

И всё же, словно упрямо отрицая свою фитнес-направленность, классы виньясы включали гораздо больше «духовного», чем я привыкла видеть на занятиях йогой. Перед классом Минди всегда выстраивала небольшой алтарь. Пара бронзовых статуэток, шарф, украшенный вышивкой. В начале и в конце занятия мы всегда пели мантры, зачитывая их по бумажкам, которые приносила Минди. Кто-нибудь из занимающихся раздавал их и собирал в конце со смиренным лицом – мол, смотрите, какой я хороший ученик.

Мантра была приведена латинскими буквами, но без перевода, и раз за разом я повторяла вот эти слова:

 
Ом
Свастхи праджа бхья пари пала йантам
Нья йена маргена махи махишаха
Го брахманебхьяха шубхамасту нитьям
Локаа самастха сукхино бхаванту
Ом
 

Я не понимала ни слова. Но всё равно повторяла. Я не верила, что мантра оказывает действие. Просто преподаватель и ее ученицы были так безупречны, что у меня не возникало желания им противоречить. Их безупречность была не только внешней, я ощущала ее и как что-то невидимое, что-то, что заставляло их светиться изнутри.

Маленький сын Рути ходил в начальную школу, устроенную на кооперативных началах. Рути школа нравилась, и сыночек тоже был в восторге. Я решила взглянуть.

Люси пошла с нами. Только мы открыли дверь, как нас закружил вихрь активности: родители смеялись, разбившись на группки; дети орали и кидались друг в друга разными предметами; летали мячи; кто-то пел; даже рисунки на стенах, казалось, плясали.

Ни секунды ни сомневаясь, Люси ринулась вперед и исчезла в толпе. Стоило ли столько мучиться с выбором школы, если наша девочка сама решила свою судьбу, восторженно бросившись в игру?

Эта школа меня до слез растрогала, в буквальном смысле. Она соответствовала всем моим понятиям (не слишком продвинутым, правда) о том, как дети должны проводить время: рисуя картинки, бегая по комнате, как дикие олени, и изредка, ну может, раз в день, решая какой-нибудь пример. Посреди библиотеки стояли огромные шатающиеся картонные джунгли, которые явно смастерили сами дети. Над дверью висела самодельная табличка, гласившая: «Детство – это путешествие, а не гонка!» Это была не просто школа с игровой комнатой. Вся школа была игровой комнатой. Мы записали Люси, не раздумывая.

Если честно, я была рада, что мы в кооперативе – совсем как тогда, когда Люси была маленькой и ходила в ясли. В кооперативе родители ходили в школу вместе с детьми, хоть и раз в неделю. Для одержимой мамаши, которой я стала, это был идеальный вариант. Ведь я могла висеть над Люси, пока та лепила из пластилина, разрешала конфликты с другими детьми и училась рисовать карандашами. О да!

В каждом классе здесь было по двенадцать человек. Это было настоящее кооперативное предприятие. В школе работали четыре учителя и несколько специалистов, а всё остальное делали родители. Мы убирались, помогали на уроках, собирали средства на разные нужды, строили, отвечали на звонки, покупали всё для учебы, таскали доски, готовили еду. Так нам удавалось сократить расходы на обучение, а кто ж этого не хочет.

Мы всё делали вручную: сумочки из фетра, лоскутные одеяла, домашние пироги с начинкой. В кооперативной школе всё было, как во времена колониального Уильямсбурга. Хотите – верьте, хотите – нет, но для декораций к уроку истории, посвященному индейцам северо-западного Тихоокеанского побережья, мы с другими мамами дубили шкуры. Родительские собрания случались чуть ли не каждый день. Любая мама, чьи дети когда-либо ходили в кооперативную школу или ясли, знает, что это такое. На собраниях мамы спорили и пели. Сначала мне нравились разборки, а петь я ненавидела. Как здорово, что даже в подготовительной школе есть свои интриги, думала я! Но потом я постепенно охладела к интригам, а вот пение, наоборот, полюбила, хоть и неохотно. Просто родители на этих собраниях спорили обо всем и постоянно. Спустя некоторое время споры утратили новизну.

Я выучила нейтральную фразу на все случаи жизни, которая помогала мне выходить из потенциально взрывоопасных и провокационных ситуаций: «Спасибо, что поделились с нами». Фраза работала. Правда, я чувствовала себя карикатурным персонажем, произнося ее, зато она действовала, как заклинание. Я бросалась этой фразой направо и налево, как мелочью, приготовленной для парковочного автомата.

На родительских собраниях спорили о школьной программе и о сокращении расходов. Об уроках испанского и походах с палатками. А еще спорили о том, как спорить. Но главным камнем преткновения всегда оставалось питание.

Логично, что в школьный кооператив своих детей отправляют именно те люди, у которых повышенные требования к питанию. Потому что многие из них выбрали кооператив по той же причине, что я: из страха. Нами всеми руководил страх, это громадное трясущееся желеобразное чудище: мы боялись, что нашим детям что-то навредит. Антропологи выдвинули теорию о том, что причина этой тревоги кроется в небольшой численности современных семей: ведь мы куда больше вкладываем в каждого ребенка и у нас нет «запасных». Как бы то ни было, у этой фобии, носящей характер эпидемии, есть и другие имена: к примеру, любовь и забота. А заботиться о детях прежде всего означает правильно их кормить.

У кого-то в этом вопросе просто не было выбора: например, в случае пищевой аллергии или серьезных проблем со здоровьем. К примеру, у Лукаса была хроническая целиакия – у него просто не переваривалась пшеница. Кендра не переносила арахис – аллергический приступ мог закончиться летальным исходом. Но были дети и без серьезных медицинских проблем, зато ограниченные в еде по рациональным соображениям. Серена и Портер выросли в семье вегетарианцев, и их нужно было учить определять, что в блюдах есть мясо, и, соответственно, отказываться от них.

А потом всё поползло по наклонной, с горки, скользкой, как соевый йогурт или банан. К примеру, некоторые родители были категорически против того, чтобы их дети ели сахар. Или обменивались угощением с другими детьми. Или ели любую «детскую» пищу. Были те, кому не нравилось, что еду используют как поощрение. Те, кто не признавал «химикатов» в продуктах. И всё это нужно было учесть.

Чем дальше, тем больше мы запутывались. Многие из этих предпочтений преподносились как медицинская необходимость.

К примеру, если маме А. вдруг захотелось ограничить употребление молочных продуктов для всех членов своей семьи, она могла просто соврать, что у ее ребенка аллергия на лактозу. Мама Б. уверяла, что Грейсон не переносит пшеничный белок, но почему тогда мы периодически видели крекеры из экологического супермаркета в его коробочке для завтраков? А та, что ненавидела «химические добавки», курила сигареты и давала ребенку конфеты.

Откуда я всё это знала? Ведь все мы были там. Мы всё видели. Именно поэтому мы и отправили наших детей в школьный кооператив. Мы были идеальными родителями, которые желали быть в курсе всего. А аллергия на пшеницу, обмен завтраками и непереносимость лактозы – то были самые модные темы сезона.

Со школой в нашей жизни появилась новая система. Каждый вечер мы с Брюсом бодро проходили ежедневный ритуал (или сказать «отбывали срок»?): ужин, купание, сказка, постель. Этот час приносил нам мало удовольствия. Не то чтобы меня тяготили мои обязанности, нет, я ничего против них не имела. Каждая из них была тихим маленьким счастьем, и хоть я и выполняла их день ото дня, всё время случалось что-то удивительное: то ребенок вдруг прочтет слово вслух, то крепко меня обнимет, то отрастит в ванной бороду из пены. Но эти моменты почему-то казались менее важными, чем бесконечность вокруг. Унылая бесконечность была проблемой. Я словно стояла на равнине, утыканной монолитами, которые нужно было обойти. Это была самая медленная в мире гонка с препятствиями.

Мы постоянно пытались заставить время работать на нас. Прославились среди наших друзей тем, что приезжали в гости на разных машинах. Так один человек мог еще немного поработать после того, как другой уехал из дома. А потом другой уезжал пораньше, чтобы уложить детей в кровать вовремя. Это часто подразумевало сложнейшее маневрирование со временем, расчет до секунды; мы так хорошо освоили это искусство, что могли уже организовывать ограбления банков.

Самым важным всегда было уложить детей вовремя. Нам казалось, что, поскольку мы работаем дома, обычные законы времени не имеют над нами власти. Мы думали, что у нас есть преимущество перед теми, кто должен быть в офисе к определенному часу. Одного мы не замечали: что наше время было расписано буквально по секундам. Мы никогда не позволяли ему просто течь своим чередом; жизнь не по расписанию почему-то нас расстраивала. Когда-то мы могли делать с нашим временем всё что хотели. Теперь дела громоздились одно на другое, и, как следствие, мы перестали удивляться.

Чатуранга[32]32
  Поза посоха на четырех опорах.


[Закрыть] была ядром виньясы, встречей с невозможным, которая повторялась снова и снова, каждый круг. У всех есть позы, которые, как нам кажется, мы не сделаем никогда. То есть, конечно, не у всех… Ладно, может, у меня одной. Короче говоря, у меня такая поза была. Я решила, что мне никогда в жизни не сделать чатурангу. К тому времени я делала уже много асан уровнем намного сложнее чатуранги. Например, вришчикасану – позу скорпиона: это когда вы балансируете на предплечьях, прогнувшись и опустив ноги на голову. Могла я выполнить и паршва бака сану – боковую позу ворона, – если удавалось на секунду отключить мысли. Я садилась на шпагат, прогибалась из позы царя голубей и почти – почти – могла ухватиться за ногу, подняв руки над головой. Я поднималась в мостик, и, хотя одну ногу в воздух пока не вытягивала, мне удавалось оторвать ее от земли. Короче говоря, я много чего умела.

Но почему-то я была убеждена, что чатуранга у меня никогда не выйдет. С тех пор как я впервые увидела эту позу, она показалась мне недосягаемой. И пока я занималась обычной йогой, недосягаемость чатуранги не представляла проблемы – в конце концов, это была всего лишь одна поза. Но с практикой виньясы чатуранга стала частью моей жизни, и довольно большой ее частью. Есть облегченный способ выполнения этой позы – оставлять колени на полу, вытянувшись в струнку от колен до плеч, затем медленно опускаться на пол. Я делала это каждый день. И каждый день говорила себе, что не смогу оторвать колени от пола, не смогу выполнить полный вариант позы, когда все тело опускается вниз, вытянувшись в одну прямую линию от пальцев ног до макушки.

Не смогу, не смогу, не смогу, внушала я себе. Что происходит, когда каждый день, сто раз в день вы повторяете, что не способны сделать то, чего вас просят?

Правда была в том, что, даже когда я делала чатурангу на коленях, мои трицепсы были каменными. Правда была в том, что я была сильной. Но так происходит всегда: мы сами принимаем решения, которые определяют нашу жизнь, и часто они не имеют ничего общего с правдой.

Так же было и с моим браком. Где-то в глубине души я верила, что он висит на ниточке. Верила, что он слишком непрочен, чтобы удержаться под наплывом правды – правды о том, что у Брюса клиническая депрессия, а я – неуверенная в себе перфекционистка. Я каждый день жила в этом браке, посвящая ему всю себя, но вместе с тем верила в его слабость.

Я лежала на диване в гостях у Стива и Лизы и играла с бумажными куколками, которые побросала дочь Лизы Сара. Стив лежал на полу и уже в сотый раз ставил песню Thin Lizzy «Побег из тюрьмы». Чем больше мы пили, тем круче казалась эта песня. Он включил ее громко, а значит, необходимость в разговоре отпадала. (Может, для этого Бог и создал группу Thin Lizzy?)

Первая половина вечеринки была позади. Брюс отметился, поболтал с Лизой, Изабель и Рути, дожидаясь того часа, когда наша няня заканчивала работать. Теперь он был дома и спал, а я осталась здесь. Зачем – не знаю. С одной стороны, мне тоже хотелось домой спать; с другой – хотелось еще выпить. В этом споре победила та сторона, которая хотела выпить. Мои ирландские корни.

Итак, мы выпили. Всем на этой вечеринке было что сказать, и вскоре комната наполнилась криками и ни с чем не сравнимой атмосферой настоящей пьянки – настоящей, как в те времена, когда у нас еще не было детей. Группа любителей сгрудилась вокруг бурбулятора для травки. Кто-то пытался танцевать под Thin Lizzy. Затеяли драчку едой. Вечеринка очень напомнила мне мое детство. Родители всегда устраивали совершенно безумные сборища, потому им было так мало лет. Люди кричали, пели, целовались у холодильника. Взрослая жизнь не была тогда такой правильной, такой безвинной. У людей всё еще была возможность согрешить и способность жалеть об этом.

Я мало кого знала на этом празднике – гостями в основном были друзья Лизы и Стива по школе, куда ходили их дети, знакомые знакомых. Наши старые друзья периодически попадались, как изюмины в овсяной каше, но остальная толпа была сплошь из незнакомых лиц.

Светловолосый здоровяк по имени Чарли, который всё бахвалился, что он шотландец, сел рядом со мной и спросил:

– Что интересного прочла в последнее время?

Я часто встречала его на вечеринках, и он всегда задавал этот вопрос. Видимо, он почему-то решил, что я «начитанная», как девчонка в очках из подросткового романа, которая только и ждет, что нежный соблазнитель откупорит ее раковину. Мне захотелось врезать ему в ответ, но вместо этого голосом противной ботанички я соврала:

– Ммм… вообще-то, я перечитываю Борхеса. – Вообще-то, я не перечитывала Борхеса. Я запоем перечитывала Нэнси Митфорд[33]33
  Английская писательница, автор серии романов о жизни высшего общества Великобритании и Франции.


[Закрыть]. В десятый раз.

– О, обожаю «Лабиринты», – сказал Чарли. – Моя любимая книга.

Черт!

– А Джейни много читает? – спросила я.

– Только журналы. – Он придвинулся ближе.

– Какие?

– Что? – Наш разговор вдруг прервало оглушительное гитарное соло из середины «Побега из тюрьмы». Слушая, как музыка разбивает время на аккуратные маленькие отрезки, я утратила нить.

– О чем мы говорили? Ах да, какие журналы она любит? «Опра»? «Простые рецепты»? – спросила я.

– Заткнись, – прошипел Чарли.

Он подумал, что я издеваюсь над Джейни, но я на самом деле сама обожала журналы. И мне было плевать, какие читает его жена. А Чарли, наверное, думал, что, будучи яйцеголовой, я читаю только «Нью-йоркер» и ему подобные. Он наверняка и не подозревал, как много времени я убиваю, размышляя о том, лучше ли я или хуже очередной жертвы «Полиции моды».

– Господи, – огрызнулась я, – я просто диалог поддержать пыталась.

– Кажется, ты не очень рада меня видеть, – отвечал Чарли. – Ты вообще никогда мне не рада.

Я взглянула на него, и в меня на мгновение вселился дух вечеринки. Я наклонилась вперед и облизала его щеку. Его кожа пахла грейпфрутом, щетина царапала язык.

– Вот видишь, – сказала я, – как я рада тебя видеть. А теперь катись отсюда.

И, что удивительно, он слился. Стив рассмеялся – увиденное его ничуть не обеспокоило. В наши дородительские дни мы вообще не обращали внимания на то, как кто себя ведет на вечеринках.

– Эй! – воскликнула я в свое оправдание. – По крайней мере, теперь он меня не достает.

Стив лежал на полу и смотрел на меня осуждающе. Я пнула его ногой – почему бы и нет?

– Езжай-ка домой к мистеру Б. – Так он называл Брюса.

– Нет уж. Не хочу я домой. И не хочу на улицу. Не знаю, чего хочу.

– Читала «Искупление» Иена Макьюэна? Там есть отличная фраза, когда девушка говорит, что не хочет быть в доме и не хочет быть на улице; жаль, что нет третьего места, куда можно было бы пойти. – Стив время от времени говорил такие вот замечательные вещи.

– Как прекрасно, – ответила я.

Стив переставил иголку на начало пластинки – он был фанатом винила, – и мы без возражений принялись слушать песню заново. Все остальные от нас уже шарахались. Стив взглянул на свой наряд, точно увидел его впервые: сливочно-желтая футболка, светло-зеленые шорты.

– Я сегодня нарядился веб-сайтом, – сказал он. Мы покатились со смеху.

– Нет, кухонным полотенчиком.

Пришла Рути. Она тоже пнула Стива по пути к дивану, упала рядом со мной и отняла у меня куколок.

– Дай-ка я теперь поиграю, – проговорила она. – Эти люди меня утомили. Вот эта, например, с какой стати на меня так взъелась? – Она показала на совершенно безобидную женщину с рыжими кудрями, в платье в цветочек.

– А что она сделала?

– Пристала: мол, как долго я еще собираюсь кормить своего ребенка грудью? Я ее в первый раз вижу! – Рути родила второго и в ближайшее время прекращать кормление не намеревалась. И сообщала об этом всем подряд.

– Ей Лиза, наверное, сказала.

– Неважно.

Стив пошел менять пластинку, а Рути наклонилась и шепнула мне на ухо:

– Иди на кухню и посмотри. Потом сразу возвращайся.

Я пошла. На кухне Лиза сидела на стуле и смеялась; она задрала футболку, демонстрируя всем свою красивую грудь, затянутую в некую конструкцию из сиреневого кружева. Она так делала раньше, до рождения детей, когда напивалась на вечеринках. Но почему делает сейчас? Зачем? Она что, снова регрессировала к своему добеременному «я», как я, когда лизнула Чарли? Поступок Лизы, однако, казался мне более экстремальным.

Люди вокруг, похоже, не задавались этими вопросами. Они просто смотрели, а посмотреть было на что. Я тоже пригляделась. У Лизы было потрясающее тело, длинные руки и ноги, а фанатичная практика йоги сделала его литым, скульптурным. Одни руки чего стоили, а уж грудь – и вовсе не оторваться, но я засмотрелась на ее лицо.

Она смеялась, но вместе с тем ее лицо было закрытым. Она явно очень хотела сделать то, что сейчас делала, и глаза ее почти превратились в щелочки… от чего? От удовольствия? В одном я была уверена – мыслями Лиза была где-то еще, и угадать их со стороны было невозможно. Лиза была не в доме и не на улице. А в третьем месте. А сиськи у нее действительно были что надо.