Текст книги "Совершенство"

Глава 72

Байрон в квартире не оказалось. Ну конечно же.

На стене у двери она оставила приклеенный скотчем конверт с написанным огромными буквами словом «ХОУП».

Дорогая Хоуп!

Похоже на то, что или Вы исчезли, или же я прекратила записывать наше общение. В первом случае, мне неизвестно, почему Вы уехали, хотя я и догадываюсь. Во втором случае, Вам следует знать, что страх из-за того, что я не знаю, кто Вы, или почему больше не записываю наши разговоры, и подтолкнул меня к отъезду. Если я Вас бросила, надеюсь, что я заранее поставила Вас в известность о том, что Вы проходили процедуры. Не полный цикл, как предписано Филипой или Рэйфом, не «Совершенство». А экспериментальный комплекс исследований и приемов, разработанных в целях распознания и изменения вашей нейрохимии. Мы о них просили. Вы также можете не в полном объеме ощущать их эффект, поскольку методика все еще находится в стадии разработки.

Если же Вы меня бросили, то это, вероятно, является результатом побочного эффекта, заставившего Вас уехать. Если так, то надеюсь, Вы верите мне, что я никоим образом не желаю Вам зла, и для меня станет честью продолжить работу с Вами, дабы понять Вашу особенность, а со временем желать, что мы, возможно, снова будем сотрудничать.

Многое из содержащегося в этом письме Вам может быть известно или же неизвестно. Вы, возможно, знаете больше или думаете, что знаете больше, или же, вероятно, Вам все равно. Я могу воспринимать Вас только через свои записи, но они весьма скудны. Из этих записок мне ясно, что Вы как-то сказали, что Вам нужно встретиться со мной лицом к лицу, чтобы узнать меня. Я разделяю Ваше стремление, но, в отличие от Вас, не могу составить Ваш образ или представление из этого общения. Поэтому то, кто Вы есть, мне совершенно не ясно, а я не могу верить неясному. Говорю это без всякой злобы. Однако моя миссия очень важна, а ее секретность стоит на первом месте, так что поэтому итог именно таков.

Знайте, что я желаю Вам всего самого наилучшего и умоляю Вас избегать всяческих процедур и манипуляций, за исключением протоколов, которые мы вместе с Вами модифицировали. Ваши жизнь и душа слишком драгоценны, чтобы их разрушило «Совершенство».

Искренне Ваша,

Байрон.

В конверте оказалась еще и флэшка. Я забрала ее с собой в гостиницу, подключила к компьютеру, надела наушники и прослушала записанный на ней звуковой файл.

Ничего удивительного, что при первых же звуках у меня засосало под ложечкой, но я не дернулась, не шевельнулась и не побежала.

– От клинка протираются ножны, – твердил голос Байрон, ровный и тихий. – От страстей разрывается грудь. Верьте мне. Я – ваша единственная надежда. Вы придете ко мне.

Она несколько раз повторила последнюю фразу, потом все стихотворение, а я слушала совершенно бесстрастно и чувствовала себя нормально. Хей, Макарена.

Я отправилась в Дейли-Сити к пустому офису по короткой, вымощенной бетонной плиткой дорожке. «Гидропонные удобрения, Лтд.», Вода – наше будущее. Вывеска осталась, но офис совершенно опустел. Я проникла туда через черный ход, прошла мимо кабинета, где стояло кресло Байрон, где царили иголки, препараты и…

…прочее, что я забыла.

Ощутила ли я ужас?

Я проводила рукой по стенам и под подоконниками и не чувствовала его. Мне казалось, что надо бы ужаснуться, заставить себя ощутить тошноту или злобу от случившегося, но впустую. Я искала хоть что-то, какой-то след или намек, но не нашла ничего, кроме следов тщательной уборки и пятен от отбеливателя.

Я поискала «Гидропонные удобрения, Лтд.» в Сети, но компания исчезла так же быстро, как и родилась, никаких следов отчетности. Я стучалась в соседние дома и спрашивала, видел ли кто-нибудь переезд, грузовики или чьи-нибудь лица, но никто ничего не видел, кроме страдающей бессонницей пожилой дамы, которую в три часа ночи разбудил отъезжавший белый фургон. Она сперва подумала, что это воры, но нет, не бывает здесь воров, не тут, где все так славно и спокойно.

В конце концов, я снова возобновила наблюдение.

Две недели я просидела у дома Агустина Карраццы, профессора сомнительных наук из Массачусетского технологического института, к которому Байрон приезжала во время нескончаемо долгих недель экспериментов. Я следила, как он приходил, уходил, «вела» его на встречи и ужины и пряталась. Не от него, а от камер наблюдения и мобильных телефонов, пряталась от машин, ведь они никогда ничего не забывают.

Дисциплина, превыше всего – дисциплина.

Если он работал с Байрон, то никак этого не выказал, пока однажды в среду днем не отправился в безымянную лабораторию в промзоне рядом с автострадой двадцать четыре, где молодые дарования в просторных брюках бросились его встречать и жать руку, прежде чем провести внутрь, чтобы он восхитился их операциями, хорошо охраняемыми операциями за закрытыми дверьми. А когда в лаборатории погасли огни, я прокралась туда и обнаружила то самое кресло, те самые иголки, те самые препараты, все то же самое. Ту же самую электронную аппаратуру, меняющую мозг, что стояла в небольшом офисе Байрон в Дейли-Сити, грязные кофейные чашки и посуду в раковине, стакан с моющим средством, уже начавшим засыхать от давности, календарь с «Нью-Йорк джаентс», потому что все там болели за одну футбольную команду, и защищенный паролем компьютер, который не реагировал на элементарные приемчики вроде password1, 123456, Giants001, и т. д. А в хирургическом утилизаторе – иголки со свежезапекшейся кровью, ждавшие, чтобы их увезли прочь и уничтожили.

Еще через три дня наблюдения за этим домом я узнала имена и род занятий всех, кто работал в лаборатории. Пара студентов выпускного курса, двое исследователей, которым не мешало бы хорошенько подумать, во что они ввязались, и трое старшекурсников из Беркли, подписавшихся на это ради строчки в резюме. Я к ним ко всем подкатывалась, болтала с ними в столовой, терлась рукавами в библиотеке, и через несколько дней вполне могла дружески их приветствовать и по прозвищам спрашивать, как себя чувствуют их любимые кошечки, ящерки, паучки и рыбки.

Во главе группы стояла Мередит Ирвуд. Два года специализировавшаяся на психологии и попутно изучавшая английскую литературу, она стала подопытным кроликом в процедурном кресле, это ее кровь была на иголках в хирургическом утилизаторе. Волосы ей покрасили, уложили и спрыснули лаком – пять долларов за каждый щелчок ножниц. Ее идеальные зубки сверкали во рту, словно крохотные луны. Родом она была из Западной Виргинии, амбициозно мечтала стать психологом-консультантом знаменитостей в Лос-Анджелесе, ее резюме пестрело наградами за победы в конкурсах, ее живот представлял собой образец идеальной мускулатуры, она обеспечила себе место старшины группы поддержки, она кульбитами и сальто прокладывала себе путь к популярности и славе, но все было недостаточно, недостаточно, всегда недостаточно.

Я завязала разговор с ней на выходе из библиотеки, начав с простого захода: у тебя есть «Совершенство»?

Конечно, было, дома она набрала пятьсот сорок три тысячи баллов, никто у нее на родине так высоко не поднимался, и тут вдруг она на удивление неожиданно произнесла:

– Но я этой пакостью больше не пользуюсь.

Я приподняла брови, присела рядом с ней на парапет, притянула поближе к себе свою студенческую сумку, купленную три часа назад в магазине неподалеку и истертую о кирпичную стену, чтобы она выглядела более-менее поношенной, и спросила:

– Что значит – не пользуешься?

– «Совершенство» – это элитарный инструмент социального размежевания, – объяснила она с абсолютной уверенностью студента-гуманитария второго года обучения, призванного впоследствии править вселенной. – Бедняку почти невозможно набрать больше нескольких сотен тысяч баллов, а чтобы добраться до миллиона, нужно накопить и материальные воплощения, и материалистические ценности и устремления исключительно богатых и привилегированных. Знаешь, как стоящая за «Совершенством» компания решает, что есть «идеальный» и «совершенный»?

Нет, я не знала, а как?..

– По Интернету. Они взяли «Гугл», «Амазон», «Бинг», «Йаху», «Твиттер», «Фейсбук», «Вейбо» – все алгоритмы, все данные, и перерыли их в поисках того, что же такое «идеальный» и «совершенный». Думали, что облачный разум это знает, потому что люди всегда лучше знают, все люди, данные и цифры с Сети, и знаешь, что им выдали?

Нет, а что?..

– Джорджа Клуни и Анджелину Джоли. Они получили кинозвезд и моделей. Богатеньких мальчиков и хорошеньких девочек. Получили моду и быстрые автомобили, отдых на Карибском море, голубые небеса, чистые воды, хлопчатобумажные носки и веганские диеты. Получили сказочки – фантазии – и социальную концепцию «совершенного», которое недостижимо, которое вдалбливается в нас телевидением, фильмами и журналами, чтобы заставить нас покупать, покупать, покупать, покупать еще больше, больше рекламы, покупать, покупать, покупать, покупать новые дома, машины, обувь, покупать совершенство. И они запрограммировали его в свой алгоритм как определение того, чем все мы должны быть. В том смысле, что здесь нет ничего нового, Голливуд этим занимается многие годы. «Совершенство» лишь подхватило общий тренд. «Совершенство» – это все, что о нем говорят маркетологи, и мы его покупали.

– И ты, значит, бросила все это?

– Конечно.

– Но… – Я едва сдержалась, чтобы у меня не вырвалось «ты же проходишь процедуры», полуприкрыла глаза и наклонила голову набок, чтобы еще больше расположить к себе.

– Но я красивая? – предположила она, прервав мое молчание.

Не совсем то, куда я метила, однако…

– Я выбрала красоту! – воскликнула она, подчеркивая каждое слово назидательным жестом пальчика. – Мир восхищается мною, а мне нравится, когда мной восхищаются. Я знаю, что это чушь, но это легко, это помогает мне попасть, куда я хочу, а я хочу быть на самом верху.

Я считала плитки на тротуаре, приподняв сумку с тянувшими меня вниз тяжелыми книгами, причем даже не моими – наверное, я их где-то украла.

– А ты слышала о процедурах? – пробормотала я.

Она резко подняла на меня глаза и тут же улыбнулась, пряча колкие иглы во взгляде.

– Конечно.

– Говорят, есть Клуб ста шести…

– Конечно же, я слышала.

– Болтают, что там тебя делают совершенным.

Она не ответила, и тем же вечером я «провела» ее до лаборатории, где смотрела в дырку в стене, которую просверлила тремя днями раньше, поставив в нее оптоволоконную камеру, как она села в кресло, не дернулась, когда ей сделали укол, и улыбалась, когда ей надели на глаза очки. Мужчина в синем пластиковом комбинезоне, которого я раньше никогда не видела, раздвинул волосы у нее на макушке и на всю длину ввел в череп десятисантиметровую иглу с чем-то вроде круглой антенны на конце. Пульс у нее не участился, дыхание осталось ровным, кислородный обмен – девяносто девять процентов, кровяное давление – сто двадцать два на восемьдесят один. В уши ей вставили наушники, на язык приладили металлический датчик, в нос вставили трубку. Они ждали. Жужжали механизмы, кто-то заварил кофе, они продолжали ждать.

Спустя тридцать шесть минут с нее по одному сняли все приборы, и ничего не изменилось, но когда она открыла глаза, человек в синем комбинезоне произнес:

– Легко радушное дитя привыкшее дышать, здоровьем, жизнию цветя, как может смерть понять?[9]9
  Вордсворт У. Нас семеро. Перевод И. И. Козлова.


[Закрыть]

А она улыбнулась, явно не чувствуя боли, и ответила:

– Навстречу девочка мне шла: лет восемь было ей; ее головку облегла струя густых кудрей.

После процедуры ее довезли до дома, и от двери она помахала им рукой, а на следующий день получила семьдесят восемь баллов за работу по познавательной деятельности и культуре, что было до смешного высокой оценкой, сияя от счастья, пошла на английский и сидела там, пока лектор не произнес:

– Всё девочка твердила мне: «О нет, нас семь, нас семь!»

В этот момент Мередит повернулась, все так же безмятежно улыбаясь, и изо всех сил врезала углом своего дорогого серого ноутбука по голове сидящему рядом студенту.

Глава 73

«Скорая» – слева, полицейская машина – справа.

Мередит визжала долго, очень долго, пока ее оттаскивали от юноши, которого она пыталась убить. Она визжала, пока ей не вкололи успокоительное, и полулежала в наручниках на сиденье «Скорой», каталка которой была уже занята тем юношей, у кого сквозь раздробленные кости черепа розовым просвечивал мозг. Я стояла в толпе зевак – то молчащих, то плачущих, а больше всего пытающихся снять увиденное на телефон, пока разъяренная профессорша антропологии не рявкнула:

– Если где-то, хоть где-то увижу фотографию этого бедняги, то вышибу вас отсюда! Да так вышибу, что все вы пожалеете, что не родились теннисными мячиками!

Профессорша, с виду лет пятидесяти пяти, была миниатюрной, в очках, и умела придавать своим словам такую значимость, что они тотчас до всех доходили. Она обладала легкими оперной дивы и яростью питбуля, так что пред ее гневом толпа рассеялась, и я в том числе.

Ночью я вернулась в лабораторию, где Мередит проходила процедуры, и не нашла там ничего, кроме пустых комнат, пахнущих отбеливателем.

Я вернулась к дому Агустина Карраццы, и он тоже исчез, уехал второпях: свет выключен, дома никого.

Я заперлась в номере мотеля, обложила подушками двери и стены, а потом снова слушала голос Байрон, врубив его на полную мощь, когда та заявляла:

– От клинка протираются ножны, от страстей разрывается грудь; нужен сердцу покой невозможный…

Хей, Макарена!

На этот раз порыв на рвоту исходил целиком от меня, из того, что я лично испытала, а не из имплантата в моем мозгу.

Затем я запустила записи всех стихотворений Вордсворта и лорда Байрона, какие только нашла, улеглась на кровать и слушала их: никакой отрицательной реакции не последовало. Я не выпускала из виду часы, чтобы убедиться, что провалов во времени не было.

Мередит поместили в отдельную палату, приковав наручниками к койке. За дверью ее сторожил сонный дядька в синей фуражке с никотиновыми пятнами на пальцах. На стуле рядом с ним лежали смятые бумажные стаканчики из-под кофе и почти опорожненная упаковка кукурузных чипсов. Я украла сестринский бейджик у какой-то женщины в онкологии, хирургический халат из галереи над операционной и планшет с зажимом со спинки чьей-то койки. Я убрала волосы назад и улыбнулась сидевшему у двери полисмену, который не удосужился проверить мой бейджик, когда впускал меня в палату.

Мередит забылась тревожным сном женщины, которой вряд ли в будущем удастся как следует выспаться. Я присела на койку рядом с ней, осторожно ее разбудила, положив ладонь ей на руку, а когда она вздрогнула, тихо сказала с восточноамериканским произношением:

– Все хорошо. Я хотела проверить, как вы себя чувствуете.

– Он умер? – спросила она. – Я его убила?

– Нет.

– Господи! О Господи Боже…

Мне показалось, что на ее лице отразилось облегчение, но слишком сильное возбуждение не дало ему продлиться долго.

– Мередит, – начала я, – врачу необходимо знать, получаете ли вы какое-нибудь лечение? Лечат ли вас от каких-либо заболеваний?

– Лечат? Нет.

– У вас на руке следы от уколов.

– Ах… да… конечно… Я сдавала кровь или что-то в этом роде.

– Для анализов там слишком много следов.

– Я… я ни от чего не лечусь.

Или она превосходно врет, или не может вспомнить.

– Вы помните промзону по дороге к Ореховой бухте? Людей в комбинезонах, кресло с откидной спинкой?

– Нет, не помню. Что, а разве… я что-то сделала? В смысле… я… кто-то…

Слова стихают. Она понятия не имеет.

Девушка не имеет ни малейшего понятия.

– Нет, – выдохнула я, откидывая спутанные волосы с ее покрытого пятнами лица. – Это были не вы – совсем не вы.

Я тихонько выхожу из палаты и не улыбаюсь полицейскому, когда направляюсь к выходу.

Глава 74

Вопрос, единственно важный для меня: где же Байрон?

И, наверное, еще один: зачем мне нужно это знать? Она сказала: «Вы придете ко мне», – и я ищу ее, это что, по принуждению? Она вставила что-то мне в мозги: иголки, антенны и…

…но нет. Сначала самое главное: я прохожу полное обследование, все за один день, быстро, чтобы врачи не успели забыть промежуточные результаты тестов. Ничего не вставлено, никаких чипов, проводов, вообще ничего, сегодня не надо начинать носить колпак из оловянной фольги.

Дисциплина: если не можешь доверять себе, доверяй другим. Не можешь доверять другим, доверяй научным методикам. Все остальное – измышления, сомнения, догмы, фантазии и страхи. Я не испугаюсь. Я не сойду с ума.

Я искала Байрон, но она исчезла.

Пропала из Америки, пропала из файлообменной сети, просто… пропала.

Я обыскала весь Клуб ста шести, лаборатории и лекционные залы, «прочесала» аэропорты и пограничные КПП, перелопатила весь Интернет, пытаясь нарыть хоть что-то и вычислить ее – ничего.

Она исчезла гораздо «чище», чем я могла себе представить, а ведь люди могли запомнить ее, но она все же пропала. Возможно, она оказалась права, возможно, это и есть некая свобода.

Ничего не найдя, я, повинуясь внезапному порыву, отправилась на междугороднем автобусе в Солт-Лейк-Сити. Автобус вовсе не походил на свой прототип из старых фильмов, он был с кондиционером, удобный, этакий вагон с туалетом в задней части.

– Всем привет! – воскликнул водитель в микрофон, когда мы двинулись на север. – Здесь есть вайфай для развлечений, журналы с приключениями, лампы над креслами для чтения и туалет для незабываемых ощущений!

Солт-Лейк-Сити: основанный мормонами и поддерживаемый лыжными курортами и индустриальными банками. Небольшой участок с прямыми линиями под заснеженными горными вершинами. Я ела прекрасный хот-дог, пока выбирала следующий пункт назначения, настолько прекрасный, что на минутку увлеклась своими мыслями, а официантка воскликнула:

– Дорогуша, вам нужно есть и набирать вес, иначе вы зиму не переживете!

Я плеснула еще кетчупа на хлеб, прибавила к чаевым два доллара и села на автобус, отправлявшийся в три часа ночи по федеральной трассе восемьдесят куда-то на восток, куда – там видно будет.

Глава 75

Географические названия вдоль трассы. Эванстон, Рок-Спрингс, Ларами, Шайенн, Форт-Коллинс. Места, где отцы-основатели ставили флаги, куда приходили с лопатами и динамитом строители железных дорог, где сражались и погибали древние племена, отжимаемые еще дальше на запад к горам и морям. Зачем я здесь? Зачем путешествую?

Путешествую откуда-то и куда-то. Похоже на то, что делают паломники. Путешествие сродни молитве.

Медленная смена ландшафтов и пейзажей, начинаются названия, связанные с другой историей. Лексингтон, Кирни, Гранд-Айленд, Линкольн, Омаха. Приходящее в упадок индустриальное сердце страны. Денвер. Форт-Морган. Стерлинг. Огаллала. Высохшие, пыльные дымоходы, запертые ворота, иди в ногу со временем или тебя раздавят. Страховые агенты, продавцы подержанных машин, телевизионные бригады, мудрецы и торговцы мыслями и тщеславием, все на восток, на восток. Остановка на десять минут в Де-Мойне, на тридцать минут – в Уолкотте, если нужно отлить, в туалете вонь, ну и что, кто-то потом уберет, мусор на шоссе, все завтра, ведь главное – это сегодня, что дальше?

Чикаго. Я сидела на берегу озера Мичиган с его ровной, словно натянутый шелк, гладью и размышляла: думали ли первые пришедшие сюда европейцы, что дальше простираются моря и океаны, а за ними лежит Япония.

Я ехала по эстакадной железной дороге и изумлялась, что поезд может ползти так медленно, почти вплотную прижимаясь к башням в деловом районе «Петля», и вытягивала шею, чтобы увидеть крохотный кусочек неба. Я ела пиццу в Ригли-парке и болела за «Чикаго кабс», хотя они явно проигрывали. Мне попался мужчина, обожавший танцевать румбу, и я подумала, а почему бы и нет, почему бы, черт подери, и нет, и протанцевала с ним до самой его квартиры, пропахшей острым перцем хабанеро и фасолью. А потом был просто секс, ничего больше, и он не спросил меня, увидимся ли мы снова, а меня больше ничего и не интересовало, и на следующее утро я села в автобус в сторону Саут-Бенда, Толидо, Кливленда и Нью-Йорка.

А в Нью-Йорке я смотрела на статую Свободы и плакала.

Семь дней не стиранная одежда, запах перца и секса на коже, я столько дней не бегала, ноги затекли от сидения в автобусе, глаза видели лишь проплывавший за окном мир, это не я, совсем не я, дисциплина исчезла, дыхание исчезло, счет исчез, знание, истина, воровка, все…

Ничего.

Откуда я? И куда движусь?

Из никуда в никуда.

Прошлое было лишь минувшим настоящим, будущее было грядущим настоящим, и оставалось только сейчас, а я стояла на берегу моря, снова приучая ноги к земле после дороги, и плакала.