Текст книги "В конце пути"

Часть IV. Крысы

Глава 40

– Вместе на кофе – нет, это было бы неприлично. Я замужняя женщина, а кофе с посторонним мужчиной может завести неизвестно куда. Нет-нет, с вами никуда не заведет, но мало ли, лучше не рисковать. Да, именно так и нужно – не рисковать, ничего сложного.

– Зачем издеваться над собственным телом? Зачем набивать на нем рисунок? Это ведь навсегда. Я такого не понимаю; по-моему, это неправильно, ну честное слово – неправильно…

– Значит, шестьдесят фунтов за членство, еще двадцать в неделю за личного тренера, ну и где-то тридцать пять на разные прибамбасы; дальше – пятьдесят фунтов раз в две недели на прическу и ногти, сколько там выходит… И не говори, зато мне хорошо, да, зато я – не пустое место, я что-то значу.

– …а он потом: «Я фотки в инет выложу», а я ему: «Плевать, ты на них тоже есть, чмо», а он: «Плати», а я ему просто в лицо посмеялась, да пошло оно, ну в самом деле, это же мое тело, только мое…

– Если я захожу на мужскую половину, то сижу за ширмой, а если мужчина заходит на женскую половину, он тоже должен сидеть за ширмой. Ну да, ведь защитные меры, они же и для тех, и для других…

– Так вот. Фотографии. Безусловно, они производят на наших клиентов плохое впечатление.

– Четыре с половиной тысячи долларов донору, плюс паспортные издержки, затем посредник в Саудовской Аравии, он берет долю и организовывает транспортировку к реципиенту, который обычно платит около семидесяти двух тысяч долларов за подходящую почку…

– Процитирую одного белого покойника: «Общество состоит не из индивидов, а из тех связей и отношений, в которых эти индивиды находятся друг к другу». Я тебе потом рассекречу, кто это сказал…

– По-моему, деньги – не худшее мерило ценности человека в обществе. Серьезно, ну а какой другой критерий использовать?

Глава 41

Вестник Смерти и вестница Войны встретились в международном аэропорту Эсенбога.

– Чарли! – пропела вестница Войны при виде Чарли, который бродил по залам вылета в поисках фонтанчика с водой или чашки чая.

– Марион? Откуда ты… – неопределенный взмах руки.

Аэропорт Эсенбога, возведенный для разгрузки Анкары, походил на любой другой международный аэропорт: стеклянные потолки, белые полы, эскалаторы, оранжевые буквы на электрических табло, одни и те же магазины, продающие одну и ту же одежду, один и тот же кофе, одни и те же надувные подушки на шею, одни и те же навесные замки на чемодан, сбивающиеся ударом молотка. Прилет, вылет, прилет, вылет – порой собственная жизнь напоминала Чарли сплошной зал ожидания.

– Бегу на тысяча семьсот четырнадцатый рейс до Варшавы; очередной кошмарный вояж – Украина, Беларусь, Балтийское море, ну ты в курсе. – Марион поцеловала Чарли в обе щеки. Ее выцветшие каштаново-пепельные волосы были собраны наверх, бежевые льняные брюки помяты с дороги. – Пришлось остановиться в Анкаре, посетить марш мира; курды, турки, турки, курды, конца-края этому нет. Я добиралась через сектор Газа, Египет, Ливию – все, как всегда. Ночевала в привычных отелях, сервис там стал хуже некуда – туристическая индустрия умирает, поверь. А ты куда? Не в Судан опять?

– Нет, в Сирию; возможно, в Ирак.

– Жуть! Была ведь такая красота, такая красота, а теперь… Ты ездил в Пальмиру?

– Да, ездил.

– Вот как повернулось!.. Ладно, все, спешу-спешу-спешу, передавай от меня привет древнему городу!

Вестница Войны помчала в другую сторону, а Чарли продолжил поиски вожделенного чая.

Глава 42

Чарли познакомился с Касимом Джахани, когда войне в Сирии шел лишь второй или третий месяц, а сам Чарли был новичком в должности. Он тогда летел от мамы Сакинай в Турцию, и душу его переполняло беспокойное, суетливое волнение; Чарли стоял в очереди на паспортном контроле, разглядывал людей и думал – если бы они знали, если бы чувствовали, какую важную работу он, Чарли, делает, какие судьбоносные у него обязанности…

Плакали дети, ворчали путешественники, люди не смотрели друг другу в глаза, и никто, кроме самого Чарли, не сознавал грандиозности его работы.

В начале карьеры Чарли, конечно, подозревал, что ему предстоят поездки в военные зоны, но это его не пугало. Даже наоборот, привлекало, манило возможностью самому увидеть то, что не попадало в новостные кинохроники; самому услышать голоса, которые никто не обрабатывал, не урезал до нескольких слов, призванных пояснить суть конфликта не терпящему сложностей зрителю; и да, Чарли хотел однажды вернуться, посмотреть в глаза друзьям – далеким, почти забытым друзьям – и сказать: я там был, я видел, увиденное меня изменило, но я выдержал, представьте себе.

Чарли тогда и в голову не приходило, что сам он может пострадать. Не станет же Смерть посылать своего вестника на гибель? Сомнения возникли позже – после ледника.

В ту пору, когда Чарли пересекал еще не закрытую границу с Сирией, война была по большей части гражданской, хотя она стремительно перерастала в нечто другое – нечто, не имевшее названия. Уже падали на гражданских кассетные бомбы, уже подрывали себя возле полицейских участков террористы-смертники, и прятались в толпе школьников вооруженные люди, а танки обстреливали дома со спящими жителями; улицы превращались в руины, их заволакивало дымом, и все труднее было понять, что есть что, и кто убивает кого – а уж тем более, почему.

«Гражданское население» – интересный речевой оборот, думал Чарли, разъезжая по городам северной Сирии в поисках своей добычи. Два слова, которые никак не вмещают в себя старух в очереди за яйцами, аромат зиры из кухонь; детвору, играющую в гляделки со своенравными бездомными кошками; классы, где утром преподают историю, а днем учат правилам поведения во время бомбардировки. Оборот «гражданское население», по мнению Чарли, подразумевал страну, в которой все замерло, застыло – словно люди, все до единого, с началом войны приросли к месту в ожидании конца.

Термин «гражданское население» не вмещал в себя…

– Ты любишь футбол? Я обожаю! Люблю «Арсенал». «Арсенальцы» лучше всех. Только вечно позорятся в Лиге чемпионов. Истинные англичане – парочка сильных игроков, куча работяг и чайники в пенальти!

Это и есть война? – спрашивал себя Чарли, когда на окраине Алеппо покупал футболку у сияющего тренера команды по мини-футболу. Вот это и имеется в виду под «гражданским населением»?

– Бомбят нас, пожалуй, не очень сильно, но вот дети – они уже девять месяцев улицы не видели. Дети живут в спальне, кухне и ванной. Я разрешаю им подольше смотреть телевизор, когда электричество есть. А как иначе? Хоть мне это и не нравится.

Тогда, в прошлом, до ледника и до лондонского дождя, в прошлом, когда гуманитарные организации еще рисковали переходить сирийско-турецкую и ливанско-сирийскую границы, Чарли затесался в гуманитарный конвой на переходе между турецким Акчакале и сирийским Телль-Абьядом, где до сих пор красовалось горделивое лицо знаменитого сирийского лидера, а у высокой желтой стены с колючей проволокой стояли грузовики и ждали, пока их досмотрят вооруженные люди с собаками. Тогда – в первый и последний раз – Чарли на вопрос пограничника о работе назвался санитаром и показал фальшивое письмо, которое вызывало у Чарли постоянное чувство вины, пробуждало угрызения совести за то, что он своим липовым паспортом, липовым именем и жутким сирийским диалектом арабского бесчестит благородную миссию.

Чарли и представить себе не мог, что он станет путешествовать не как вестник Смерти, что будет вынужден лгать. Но, как пояснили в Милтон-Кинс…

– Вам не везде рады. Кое-где просто не понимают важности вашей работы, милый.

Он ждал, что его тут же арестуют, однако солдаты глянули в письмо, в паспорт, переписали из обоих документов по паре слов на мятый листок бумаги и махнули «проходи». Чарли забрался назад в высокую кабину грузовика и прижал к груди свою ношу – детское питание, – а водитель дернул подбородком и произнес на ломаном английском:

– Теперь увидишь Сирия, да?

Чарли молча кивнул; он боялся заговорить, пока двигатель не зарычит во всю мощь, пока грузовик не рванет прочь от пыльного лагеря, не обогнет прерывистую границу и не покатит дальше по дороге.

Мимо в облаке коричневатой пыли пролетал мир, там и тут мелькали прямоугольные поля, на них тянулись к солнцу неприхотливые серо-зеленые растения, и Чарли, глядя за окно, вновь не мог поверить, что в этой стране идет война. Дорога достигла речной долины, деревья стали величавей и раскидистей; между полями и жмущимися к воде садами вырастали города, там продавали кока-колу и бензин на заправках. Чарли жмурил глаза от яркого солнца, вдыхал выхлопные запахи автострады и дым горящей древесины и думал, что он, наверное, ехал бы вот так вечно, по этой бесконечной дороге на юг.

Потом начались контрольно-пропускные пункты, а машин стало меньше. На некоторых КПП стояли полицейские, бородачи с автоматом Калашникова на животе, они изучали паспорт Чарли, его письма и реагировали по-разному: кто равнодушно, кто злобно. На очередном КПП мужчина с автоматом поставил Чарли к борту грузовика и стал орать, просто орать на Чарли. Бородач орал, а Чарли нервно поглядывал на водителя – хотел уловить, представляют ли эти непонятные вопли-слова настоящую угрозу.

Наконец бородач плюнул Чарли под ноги и отпустил его.

На другом КПП солдат заглянул Чарли в паспорт и воскликнул на превосходном французском:

– О, вы из Парижа!

– Да, – на том же языке солгал Чарли и мысленно взмолился, чтобы его не выдал английский акцент. – Из Парижа.

– Люблю Париж, я учился в Сорбонне, о, какие были времена, какие чудесные времена, река, люди, язык, говорить на этом языке – такое удовольствие…

Он потряс Чарли руку: если возникнут проблемы, любые проблемы, просто назовите мое имя…

…отпустил их.

Отъехав на несколько миль по пыльной безлюдной дороге, Чарли спросил у своего спутника:

– Как его зовут?

Водитель пожал плечами; он не обратил внимания.

Первый встреченный на пути блокпост мятежников возвели вовсе не мятежники, а ополченцы из городка в нескольких милях от главной дороги, чумазые мужчины с косматыми бородами и разномастным оружием – охотничьими винтовками, пистолетами, даже с диковинными топорами.

Вниз, вниз, показали бородачи, и Чарли с водителем вылезли из грузовика. Солнце уже садилось, дневной жар таял в жужжании насекомых. Чарли предъявил паспорт, рассказал свою легенду, а старший ополченец, седовласый мужчина с шелковистой кожей, фыркнул:

– Нет. Ты обманщик. Уезжай домой.

Чарли помялся, начал сначала – медик, миссия, еду в…

– Не нужна нам твоя медицина, уезжай домой!

Он нерешительно помедлил, глянул на водителя, который по-прежнему не обращал ни на что внимания, и произнес:

– Я вестник Смерти.

Понадобился перевод, водитель наконец ожил, на одном дыхании выпалил несколько слов, от которых бородачи в ужасе оцепенели, покрепче стиснули оружие и в гаснущем свете дня уставились на Чарли новыми глазами. Помолчав, командир велел:

– Пошли, пошли-пошли-пошли!

Чарли на ватных ногах проследовал за ним – видимо, в штаб ополченцев; в прошлой жизни здесь был то ли бар, то ли кафе, телевизор на стене до сих пор ловил слабый зернистый сигнал из Турции: футбольные матчи, мыльные оперы про козни османского двора.

– Ты меня не любил! – возопила женщина с экрана; тусклого лица было не разглядеть из-за помех. – Ты просто хотел стать визирем!

– Сядь-сядь-сядь-сядь!

Чарли сел – руки на коленях, спина неподвижная, прямая. Туда-сюда ходили мужчины.

– Ах ты развратница! Волчица! Он никогда не станет твоим, никогда!

Через время явился водитель грузовика и, пожав плечами, положил к ногам Чарли его тощую сумку.

– Удачи, – пожелал водитель и протянул мясистую, испещренную пятнами руку.

Чарли пожал ее, пробормотал что-то в ответ и сел ждать.

– Австрийский монарх слаб, а в советниках у него – трусливые…

Темнота стала гуще; электричество пропало, но снующие по комнате мужчины даже не вздохнули. Зажгли свечи, включили фонари, кто-то продолжил работать на ноутбуке. Спустя еще какое-то время в штаб шагнул командир, увидел Чарли и вроде бы удивился тому, что «гость» до сих пор тут.

– Смерть? – спросил ополченец. – Пошли-пошли-пошли! За мной.

Чарли пошел.

Ночная улица, за окнами – ни огонька, над головой – яркие звезды. Чарли ощущал прохладный свежий ветер с гор, слышал лай собак из темноты, видел редкие огоньки фар внизу, в долине.

Командир, раздраженный медлительностью Чарли, втащил его за рукав в дом. Там их встретила женщина в хиджабе – во рту у нее осталось лишь пять зубов, – просияла улыбкой при виде Чарли и жестом пригласила внутрь. По скрипучим ступенькам – в комнату с запахом дезодоранта; в углу – письменный стол, на полу – тряпки, пустая кровать в неярком свете свечей. Мятые простыни беспорядочно сбились, комната пропахла человеческим жильем; однако на кровати лежали подушки, а час был поздний, поэтому Чарли, прямо в одежде, с благодарной улыбкой свернулся калачиком под одеялом. Через три часа подросток, обитавший в этой комнате, пришел домой, обнаружил крепко спящего Чарли, тихонько ругнулся и залез под одеяло к вестнику Смерти; тот заворочался, но из сна не вынырнул.

В звездной ночи не спит Война.

Он небрежно опускается на табурет в кабинете в Дамаске, выбирает косточки из граната, слушает, как полководцы в изящной парче все спорят, спорят, и молчит – лишь временами роняет:

– Продолжайте, господа.

Высоко в горах, где курды ждут – и всегда ждали – возможности писать законы на своем языке, Война наблюдает за восходом луны; наблюдает вместе с мальчиком, которому сегодня наконец-то дали в руки оружие; Война гладит парня по голове и обещает:

– Завтра все изменится навсегда.

В Ливане Война шепчет старым бойцам «Хезболлы» – суровым мужчинам, которые когда-то противостояли Израилю, – а те слушают в тишине; им знакомы слова этого чужака, ведь те же самые слова, плюс-минус несколько имен, Война говорит молчаливым разведчикам «Моссада» в Тель-Авиве – те вертят в пальцах шариковые ручки и разглядывают лежащую на столе карту, на которой дремлет у моря беспокойный город.

В горах к северу от Тегерана, в долинах, куда обычно доходят только козы, Война карабкается сквозь тьму вместе с людьми в масках и очках ночного видения; замирает, когда замирают эти люди, повелительным жестом вскидывает кулак, указывает пальцем направление и спешит дальше в ночь.

Война закуривает сигарету под окнами западного крыла Белого дома в Вашингтоне, сотрудники в кабинетах поводят носом и гадают, кто посмел, а никотиновые страдальцы жадно вздыхают о дозе и вновь склоняют голову к монитору.

Война забирает молоток из рук мужчины, который только что заколотил ящик со снарядами для зенитного комплекса «Бук», и спрашивает:

– За сколько минут такая ракета наберет высоту в тридцать пять тысяч футов?

Пристыженный мужчина молчит.

Война едет в кузове пикапа вместе с воинами племени и ликующе пускает пулеметные очереди в небо.

Война мягко нашептывает сны президенту, пока тот, сытый, дремлет между шелковыми простынями.

Война стоит в дозоре на холодной границе Кашмира, выдыхает морозный пар.

Война сидит на корточках на тропе в джунглях и спрашивает, этой ли дорогой прошли беженцы.

Война кричит о свободе.

Война оплакивает террор.

Войну призывало столько людей! Мужчины, сильные мужчины, которых воспитывали сильными, – сколько их надевало доспехи и обнажало кровавый меч, сколько падало на колени посреди залитого кровью поля и проклинало бессмертное божество. А Война, безусловно, создание компанейское; когда его зовут, он приходит, вот только, даже придя на зов, Война вряд ли проявит покорность.

Голод и Чума сгорают от нетерпения; они тоже желают отхватить кусок пирога.

Присоединяйтесь, отвечает Война. Места хватит.

Повеселимся.

Глава 43

Чарли проснулся от того, что лежавший с ним в одной постели подросток отвоевал себе все одеяло.

Сперва Чарли не понял, где он. При свете дня комната напоминала маленькую диковинную гробницу, усыпанную чьей-то одеждой. Чарли был в неизвестной земле, рядом с неизвестным телом; он отпрянул в изумлении и непонимающе уставился на спящего мальчика.

За окном спальни кудахтали куры, ревел мотор, тормозил и ехал дальше грузовик. Вестник Смерти медленно отполз к краю постели, стараясь не потревожить мальчика, подхватил сумку и выскользнул за дверь.

Дом был полон спящих. Прежнюю гостиную устилали тюфяки и спальные мешки, даже в кухне на полу лежали двое мальчишек-подростков – лежали рядом, как любовники. Во сне кто-то прижимал к себе оружие, точно плюшевого мишку; кто-то напоминал морскую звезду: носки смотрят в потолок, руки широко раскинуты, губы дрожат от могучего храпа, сотрясающего тело. Чарли пробрался к выходу, отыскал свою обувь в куче грязных ботинок и жестких сандалий, вышел на улицу.

На перевернутом деревянном ящике сидел мужчина с винтовкой между колен. Увидев Чарли, он кивнул, но без улыбки.

С белесого неба, покрытого над горизонтом коричневатыми пятнами, припекало утреннее солнце, а Чарли некуда было идти.

Завтрак: лепешка и растворимый кофе.

Мужчины открывали глаза, мужчины разминали ноги, мужчины брались за дело. Одни – с большим энтузиазмом. Другие нерешительно ходили кругами и, похоже, гадали, в чем же оно состоит, их дело. В защите поселения, это понятно, но от кого? От других ополченцев? От правительства? От повстанцев?

– Мы на стороне бесперебойного электроснабжения и чистой проточной воды, – пояснил один мужчина, который в прошлой жизни работал кровельщиком, а сейчас, к собственному удивлению, командовал двадцатью людьми. – Мы на стороне хороших школ и достойной медицины.

– Кто же вам все это даст? – спросил Чарли.

Собеседник пожал плечами.

– Мы защищаем то, что имеем.

Чуть погодя Чарли купил у кого-то футболку неизвестной футбольной команды из Алеппо.

Еще через время к Чарли подошла девочка, лицо которой скрывала чадра, девочка лет двенадцати-тринадцати, она привела с собой девятилетнего брата и попросила поболтать с ней на английском. Девочка хотела стать дипломатом, когда вырастет, и путешествовать по миру. Брат же хотел стать актером; каждый раз, когда он об этом заявлял, сестра шлепала его по рукам и шипела:

– Не смей такого говорить!

Английский она знала хорошо, и они проболтали до тех пор, пока их не застукала мать ребят; она с криками погнала девочку домой и волком посмотрела на Чарли, а тот сел на бетонный блок и стал ждать.

В полдень показалась машина. Она мчала по середине дороги, взметая облако желтой пыли. Грязь на лобовом стекле была счищена полукругом, перегревшийся двигатель визжал. Машина затормозила возле Чарли, из нее выскочил мужчина. Женщина в солнцезащитных очках осталась на пассажирском сиденье.

– Вы! – на чистом, живом английском вскричал мужчина. – Вы вестник Смерти?

– Верно.

– Меня зовут Касим Джахани! Это меня вы ищете! – Он вскинул прямые руки на уровень плеч и покачал ими туда-сюда, словно проверяя на прочность невидимую бечевку. – Уррааа!

Они сели по-турецки под сенью гранатового дерева. Касим, брюнет с нестрижеными прямыми волосами и блестящими глазками над внушительным орлиным носом, одетый в пыльную полосатую рубашку и линялые голубые джинсы, тараторил со скоростью ста слов в минуту.

– …и тут я слышу, вестник Смерти, ко мне, что я натворил, думаю, ну я же вроде не болен – у меня жена врач, – она говорит, ты не болен, но это ж вестник Смерти, и может, вранье все, может, шутка, устроил кто-то розыгрыш, ха-ха-ха, ан нет, вы и правда приехали ко мне, поэтому, если я умру – а я надеюсь, что нет, – но если все-таки умру, то я хочу спросить, это ради благого дела?

Чарли хотел ответить – хотя не знал, что именно; такое было не в его компетенции, – когда Касим затараторил вновь:

– Потом я решил – наверное, не важно, благое дело или нет; наверное, во мне просто эгоизм говорит, эго-эго-эго, и все же зачем вестник ко мне пришел? Смерть приходит ко всем, но вестник… Я что, особенный? Не знаю, хочу ли я быть таким особенным, таким особенным, только вы здесь, и вы настоящий, странный, но самый настоящий, и…

Он внезапно умолк, склонил голову набок и спросил:

– Я стану великомучеником?

Чарли подождал продолжения, однако Касим, судя по всему, действительно хотел услышать ответ, поэтому Чарли уложил руки ладонями вверх на скрещенные ноги, глубоко вздохнул и начал:

– Иногда меня посылают в качестве последней любезности, а иногда – в качестве предупреждения…

– Мы воюем с собственным правительством, – хохотнул собеседник. – Считайте, что мы предупреждены!

– …еще меня иногда посылают ради… ради идеи, а также ради человека, который эту идею воплощает.

– Идеи? Какой идеи?

– Ну… Я ездил к женщине, которая была последней носительницей своего языка…

– О! Такое бесценно!

– А до того я посетил Западный берег реки Иордан…

– Страшное дело, израильтяне…

– …вместе с предыдущей вестницей. Я наблюдал, как она выполняет свое последнее задание. Там я повстречал израильский оркестр, который играл с палестинцами.

– Понятно! Бывают и хорошие евреи, люди есть люди, иногда мы про это забываем.

– Оркестром руководил дирижер из Хайфы. Каждую неделю еврейские музыканты отправлялись через пограничные блокпосты в Рамаллу. Израильтянам было легче пересечь границу, чем палестинцам, такая уж там система безопасности. Они встречались в вестибюле старой школы, израильтяне иногда приносили новые струны для поломанной скрипки или канифоль для смычков, но в основном у палестинцев все было в порядке, они играли на инструментах своих отцов и дедов – инструментах, сохранившихся невзирая на годы, – и там, в школе, музыканты давали совместный концерт для всех желающих любого вероисповедания: музыка во имя мира, музыка во имя…

Мы планировали поездку всего на один день – вручить дирижеру книгу «Архипелаг ГУЛАГ». Дирижер удивился, сказал, что он давно хотел ее прочесть, но все не находил времени. Поблагодарил нас, меня и Сагу, спросил, нравится ли нам работа. Сага ответила, что да, ей нравится, но что рано или поздно приходит пора и для других дел, и что я новенький, и что я люблю музыку, и что я наверняка стану замечательным вестником. «О, вы любите музыку! – воскликнул дирижер. – Тогда оставайтесь на концерт!» Я не знал, можно ли, как оно… а Сага подбодрила – останься, останься, я ведь и выбрала-то тебя за любовь к музыке, именно она помогла тебе пройти собеседование, да-да, останься непременно, послушай. И я остался. Я чувствовал себя ребенком, которого бросила мать, смешно даже, и тут…

…Я слушал, как они репетируют, Сибелиуса, и – это прозвучит банально, простите, только я должен был вот-вот стать вестником Смерти, и мне казалось, что они играют обо мне, честное слово; то есть, музыка, она такая и есть, да, в ней слышишь себя, но… подобной музыки я никогда в жизни не слышал, я ощущал ее всю, от первой до последней ноты, ощущал каждой клеточкой своего тела, мне нужно было уходить, Сага ведь уже вернулась в гостиницу по ту сторону границы, но я хотел послушать концерт. И я остался. В школьный вестибюль набилось море народу, родители держали детей на плечах, подростки лезли по стенам на подоконники. Музыканты заиграли, и зал перестал дышать; я не дышал, нас питал лишь звук, удивительный звук, и когда оркестр взял первую ноту – весь оркестр, каждая группа, каждый инструмент, – меня едва не разорвало на части; некоторые в зале плакали, улыбались до изнеможения и плакали о том, что там было и чего не было, – не было ни евреев, ни палестинцев, одна только музыка и люди. Слова – порождение истории; мы придумываем слова, а они меняют смысл с течением времени, однако музыка, которую играл тот оркестр…

Тут с улицы к дверям подвалила толпа мальчишек, человек двадцать, – бородатые, в белых одеждах; они стали кричать через двери, харам, харам, это харам, грех; мальчишки кричали и вопили, но оркестр их почти заглушал, тогда они начали швырять в помещение какие-то предметы, устроили толчею и давку – особенно приставали к женщинам, обзывали шлюхами, – оркестр добрался до второй части и умолк, потому что к тому времени весь вестибюль у входа пришел в движение, там толкались и кричали, а все из-за проклятых детей, из-за бородатых идиотов-мальчишек.

Музыканты переговаривались, а помощники – организаторы мероприятия – пробовали навести порядок, но тут кто-то упал и сломал ногу, толпа стала больше, и в оркестре поняли – дальше оставаться опасно; поэтому еврейские музыканты выскользнули через заднюю дверь и поспешили к границе, а музыканты-палестинцы, которым идти, разумеется, было некуда, остались. Я наблюдал. Я все видел. В мятеже не было никакой организованности, никакого смысла, сплошное толкание да пихание, вопли да беготня, одни били других за древние обиды, не имевшие никакого отношения к музыке. В конечном итоге трое или четверо злобных мальчишек обежали школу, схватили кого-то из палестинских музыкантов, разбили инструменты, пинками повалили музыкантов на землю, тут подоспела полиция, и мальчишки сбежали.

Я в испуге спрятался – укрылся на галерее второго этажа за занавеской, представляете? Со мной стояло еще двое людей, которые тоже убежали из потасовки; я подглядывал в щелочку и видел, что никто не погиб – каким-то чудом никто не погиб, – но, когда толпу наконец разогнали и полиция восстановила некое подобие порядка, я вышел из укрытия и увидел Смерть. Он сидел на галерее, закинув ноги на перила и сложив ладони домиком, и просто наблюдал, и при этом вертел большими пальцами. Я увидел Смерть, а он обернулся и увидел меня, узнал и посмотрел в другую сторону.

Больше оркестр не играл. В Израиле дирижеру сообщили о том, что его жизни угрожают ультраортодоксальные евреи-радикалы, которые подозревают дирижера в сотрудничестве с террористами, и что скоро против палестинских экстремистов проведут ряд военных операций, и тогда никто не сможет гарантировать дирижеру безопасность. Кое-кто из израильских музыкантов попробовал вернуться, однако палестинцев предупредили, что сотрудничать с врагом опасно. Дирижер теперь на пенсии. У него море времени для чтения.

(В квартире в Тель-Авиве седеющий мужчина переворачивает книжную страницу и читает при свете настольной лампы. «Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас – центр вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: “Вы арестованы!”».)

Чарли умолк. Они посидели в тишине, вестник Смерти и маленький говорливый сириец. Затем Касим спросил:

– Что сказала ваша начальница? В смысле – Сага, а не Смерть. Что она сказала?

– Ничего. Она ждала меня в гостиничном баре. Сага оценила выражение моего лица и заказала водки. Мы вместе выпили и пошли спать по своим комнатам.

– И все?

– Да.

– Она не спросила…

– Думаю, она была в курсе произошедшего. Не самого концерта, а… того, что я видел. Кого я видел. Наверное, Сага взяла меня туда именно потому, что она понимала – я останусь ради музыки; и знала, что в школу придет Смерть. Может, меня таким вот способом знакомили с начальником… Понятия не имею, честно говоря. Я еще новичок. Мы этого не обсуждали.

Касим кивнул. Затем – негромко:

– По-моему, лучше бы умер я, а не мои слова.

Чарли помолчал, стал извиняться, простите, я еще такой неопытный, приезжаю к вам, а сам рассказываю о своих бедах…

– Нет-нет, не надо просить прощения! Мне интересно про Смерть! Здесь Смерть кругом, мы все ощущаем, как он подходит ближе с каждым днем, быстрее, ближе; хорошо поговорить об этом без страха!

…да, наверное…

– Хорошо, что вы приехали, правда! Вестник Смерти, просто такая работа, человек, с которым можно все обсудить, смерть, ужас, конец. Я рассказывал вам о своих идеях?

Чарли вновь замялся. Строго говоря, задание он выполнил. Приехал в Сирию; вручил Касиму подарок – упаковку мышеловок, на что Касим воскликнул: «Но у нас нет мышей!» – и теперь Чарли мог покинуть это странное тихое место, где война, несомненно, свирепствовала, но никто не знал, где, как и ради кого; покинуть Сирию и вернуться домой.

Разум советовал поступить именно так, однако Чарли впервые попал в настоящий хаос, а истории людей, живущих в этом хаосе, вызывали уважение, поэтому Чарли вдруг выпалил:

– Нет, а что у вас за идеи?

Касим, который перед тем слушал Чарли с поникшим лицом, просиял, расправил плечи и провозгласил:

– Я – поэт!

– Ясно.

– Я четырнадцать лет борюсь за свободу! Свобода, равенство, справедливость, братство. Я, конечно, вынужден еще работать уборщиком, ради денег, но душа моя ратует за освобождение народа. Вы с запада, да, для вас свобода – вещь естественная. Вы не пугаетесь ничьих шуток, вы спокойно высказываете свое мнение, пусть слышат. Если что-то не работает, вы можете пожаловаться, сказать «это нехорошо», и вам не грозит тюрьма или смерть, вы ведь просто констатируете факт. Знаете, как утомительно постоянно лгать? Лгать другим, говорить «да, это чудесно», и слушать ложь в ответ? Понимать, что, если белое – это черное, а небо – это земля, то вот с такой правдой тебе и жить всю жизнь, с такой вот новой правдой. Словно бы мы, люди, – орлы, а нам с рождения внушают, будто орлам суждено плавать, вот мы и плывем, задыхаемся, тонем, отчаянно мечтаем взлететь, но не видим неба. Мы отыщем новый путь. Мы сотворим лучшее будущее.

(Голос из грядущего; голос из прошлого: «Мы возведем Иерусалим»[4]4
  Фраза из уже упомянутого ранее стихотворения «Иерусалим» Уильяма Блейка.


[Закрыть].)

(Дирижер в Палестине: «Люди слышат музыку. Каждый человек. Повсюду».)

(Девушка, которую Чарли пока не знает, плачет в муниципалитете: «Пожалуйста-пожалуйста, выслушайте меня».)

В глазах вестника Касим, наверное, заметил тень сомнения – он чуть отстранился, выпрямил руки и надменно добавил:

– Тот, кто не был свободен, не поймет, что такое свобода.

Чарли молчал.

В долине, далеко-далеко внизу, Война потыкал большим пальцем ноги в изрезанную колеями дорогу, задумчиво цыкнул зубом и с громким вздохом объявил:

– Думаю, сойдет… сойдет…

Бойцы в ответ радостно заулюлюкали.

Голод поравнялась со старухой – все ее пожитки на спине, сзади горит деревня – и сказала:

– Выше нос, уважаемая, хуже уже не будет…

Чума подняла палец по ветру и пробормотала:

– Чтобы построить отхожее место в подобных условиях…

Чарли молчал рядом с мужчиной по имени Касим, который вдруг притих и впервые испугался. Не Смерти, пожалуй, и не своей физической кончины, а произнесенных им слов и отстаиваемых им идеалов, а еще – подаренных ему мышеловок.

Спустя два года, через двенадцать недель после разрушения жилого комплекса Лонгвью в южном Лондоне и через четыре недели после продажи первой будущей квартиры в новой застройке за пятьсот семьдесят пять тысяч фунтов домовладельцу из Хоршэма, вестник Смерти вновь сидел в международном аэропорту Эсенбога и вновь искал Касима.