Текст книги "Тома-Ягненок"

X

Темной ночью флибустьеры бесшумно подошли вплотную к первым палисадам. Порывистый ветер, сухой и жгучий, шелестел листвой и высокой травой. Легкий топот идущего войска сливался с этим шелестом и до того в нем терялся, что ни один из пяти-шести десятков испанских часовых, стоявших на валу, ни о чем еще не догадывался.

Теперь Тома Трюбле, по прозванию Тома-Ягненок, шедший как и следовало, во главе своих солдат, остановился, увидев, что подошел на нужное расстояние, чтобы начать выполнение своего боевого плана. По его команде, почти беззвучно произнесенной, пятьдесят авантюристов, выбранных среди самых метких стрелков, стали заряжать свои мушкеты, но странным способом: вместо пули каждый вкладывал одну из имевшихся у него стрел, привязав предварительно к камню этой стрелы полную горсть пушистого хлопка, которым были набиты их карманы, после чего все одновременно высекли огонь, подожгли эту горсть хлопка, нацелились на укрепления и все, как один, выпустили свои пятьдесят зарядов. В тот же миг пятьдесят огненных линий прорезали ночную тьму. Одни вонзились в гауптвахты, караулки, будки и всякие другие легкие бараки, там и сям размещенные на бастионах и куртинах; другие били дальше и сильнее, попадая в город. И тотчас же занялось множество пожаров повсюду, куда попадали эти адские головни.

– Что я говорил? – громко вскричал гордый Тома.

Общий клич раздался в ответ. Не надо было больше прятаться и молчать: жаркий ветер раздувал огонь, охватывающий все, что может гореть; по пылающему валу бегали куда попало ослепленные ярким светом испанцы, и флибустьерам уже нечего было опасаться. По ту сторону рва часовые, приставленные к казематам и к парапетам, также начали волноваться и стали отступать к эскарну. Их превосходно было видно, так как их черные силуэты отчетливо выделялись на фоне пылающей крепости, и было на редкость приятно подстреливать их в ту самую минуту, когда они появлялись на откосе, готовые соскочить с контр-эскарна, крича благим матом, чтобы им открыли ход в канонир. Тут флибустьеры славно поработали мушкетами: настолько, что не прошло и четверти часа, как не осталось в живых ни одного врага вне городской стены. Увидев это, Тома закричал изо всех сил:

– Береговые Братья, вперед! На приступ!

И снова армия ответила единодушным торжествующим кличем:

– Ягненок! Ягненок! Ягненок!.. Вперед! Береговое Братство! На приступ! На приступ!

Они двинулись… Укрепленный пояс был захвачен с первого же натиска, осаждающие взбирались один на другого по живой лестнице быстрее, чем мы с вами успели бы сделать глоток воды. Потом авантюристы, устремившись все сразу за Тома, Лореданом-проводником, дико помчались среди огня, крови, обломков, трупов с развороченными кишками и мозгами в уже наполовину завоеванный город.

Через час все было кончено. Почти без боя шесть или семь построек, казармы, оружейные склады, ратуша, которую кастильцы называют ayuntamiento; о, книжная лавка, переполненная лишним хламом, разные склады и всякие мастерские – все это было основательно поджарено по благоразумному совету венецианца. Ни один укрепленный монастырь не преградил им дорогу. И в самом конце длинного ночного пути, по тридцати переулкам, уже и извилистее любого тупика Сен-Мало, армия, наконец, уперлась в закрытые ворота, за которыми находился ров с поднятым откидным мостом. По ту сторону, во мраке, высилась стена барбакана1818
  Так назывались укрепления, служившие для защиты ворот или моста.


[Закрыть]. Ни ворота, ни ров не задержали флибустьеров. Тридцать солдат, найденные в барбакане, были повешены для примера, и армия ринулась дальше. От барбакана к замку вел ступенчатый подъем, по которому быстро вскарабкались захватчики; и не успели растерявшиеся защитники опустить решетку, как уже Тома первый бросился в укрепление и заработал саблей. И враги вновь разбежались. Тогда вся армия присоединилась к своему начальнику, который, по обыкновению, не получил ни малейшей царапины. И, казалось, они в самом деле победили. Большая часть крепости была захвачена. Плацдарм был свободен и беззащитен. Оставалось только раскусить и проглотить редут – в качестве десерта к этому знатному ужину, так быстро и прожорливо истребленному.

Тогда Тома Трюбле, по прозванию Тома-Ягненок, обтерев о штаны свои руки, красные от вражеской крови, повернулся вдруг к своим, разыскивая взглядом английского флибустьера Краснобородого.

– Брат Бонни, – сказал он, увидев его; голос его звучал хрипло, как у пьяного, – брат Бонни, женщина здесь?

– Ну да, провались я на этом месте! – выругался флибустьер. В тот же миг два черных невольника вышли вперед, таща за нежные связанные и скрученные руки женщину, о которой шла речь, Хуану.

По приказанию командующего пленница сопровождала армию в течение всего штурма. Таким образом, она собственными глазами видела всю победу авантюристов, все поражения испанцев, словом, весь разгром, развал и гибель этого города, – почти родного ей города, который она так часто и с такой гордостью превозносила, и который считала навеки неприступным, – этого города, который триста босяков, триста разбойников взяли и завоевали, проглотили – без боя, сходу, шутя.

И в то время, когда черные невольники, приставленные к ней, подталкивали ее или переносили от одного препятствия к другому, среди стольких горящих зданий, стольких нагромождений человеческих трупов, – в то время, как она не переставала видеть во главе этих неотразимых флибустьеров того страшного человека, который их вел, она, Хуана, разбитая от усталости, полумертвая от ужаса, чувствовала, как мало-помалу ее покидает все ее былое мужество и вся ее кичливая гордость, и становилась жалкой, безжизненной вещью, бессильной, безвольной, почти бесчувственной…

Среди обширной палаты, расположенной перед плацдармом, в толпу окровавленных и ужасных авантюристов, к ногам начальника бросили негры эту безжизненную вещь, Хуану. Она не издала ни стона, ни крика. Полулежа, в распростертой позе обессиленного существа, она не двигалась с места, устремив на Тома Трюбле расширенные и тусклые глаза. Тот, еще опьяненный битвой и торжеством, пошел прямо на нее и придвинулся вплотную.

– О! – зарычал он. – Вот и ты, девственница! Ладно! Знаешь ты, где сейчас находишься? Полно! Не ломай голову! Я сам тебе скажу: ты в Сиудад-Реале Новой Гренады, в Сиудад-Реале, который я взял; ты в замке Сиудад-Реаля! Гляди: вот плацдарм, вот редут! Гляди, гляди же! Мавританская колдунья! Там, в этом редуте, укрылись твои отец, брат, жених, еще живые, и ты знаешь, что мне известны имена всех троих. Теперь смотри сюда! Сюда! На перила этого балкона! Здесь я сейчас повешу твоего жениха, брата и отца! Клянусь Богом, который тому свидетель, клянусь Богоматерью Больших Ворот, удостоившей меня победы, и клянусь Равелинским Христом!

Он повернулся к своим флибустьерам, слушавшим его с большим изумлением:

– А теперь, Богу хвала! Корсары, вперед! На редут! Все ступайте за мной, до самого конца!

Он схватил веревку, которой были связаны руки пленницы. И, увлекая ее за собой, бросился на плацдарм с саблей наголо.

Как ни мало времени потерял таким образом Тома в разговорах, неприятель поторопился использовать эту задержку. Ворота редута были теперь открыты. И в то время, как флибустьеры, выскочив из первой половины крепости, бросились, наконец, на плацдарм, бегом направляясь к этим воротам, оттуда вырвался вдруг отряд, отряд решительный, ринувшийся им навстречу. И одновременно разразилась сильнейшая мушкетная стрельба, извергаемая всеми окрестными бойницами, всеми амбразурами, всеми зубцами. Такая стрельба, что армия Тома, не успев даже ответить, потеряла тут больше народа, чем за все время с начала приступа на крепостной вал. Мгновенно завязалась отчаянная борьба. На пороге редута появился старый вельможа, гордого вида, одетый в черный бархат, очевидно, немощный или увечный, его вынесли в кресле два лакея; восклицая громким голосом, он воодушевлял своих солдат к борьбе. Все они с чрезвычайным подъемом старались изо всех сил. И если бы не бесподобное мужество флибустьеров и их несравненное умение владеть оружием, то эти испанцы, наверное, одержали бы верх.

Но едва опомнившись, Тома и его флибустьеры быстро начали снова одолевать. Пока у них падал один, шесть врагов валились наземь. И теперь, когда все перемешались, защитники, стрелявшие сверху, прекратили огонь, боясь задеть своих же соотечественников. Краснобородый, уроженец из Дьеппа и авантюрист с Олерона, нещадно колотя направо и налево и рассекая толпу испанцев, уже достигли ворот редута и уцепились за них, чтобы их нельзя было захлопнуть. Мэри Рэкэм, которая дралась еще яростнее, чем мужчины, подскочила к старому вельможе, сидевшему в кресле, и пригвоздила его свирепым ударом шпаги. Это был сам губернатор Сиудад-Реаля, дон Фелипе Гарсиа. И, увидев его мертвым, защитники потеряли мужество. Многие побросали оружие, взывая к милости и пощаде, между тем, как другие разбегались во все стороны, впрочем без особой надежды на спасение.

Тогда победители флибустьеры стали входить в самый редут. Большинство бросилось на приступ верхних этажей, взбегая по лестницам, взламывая двери и транки, обходя сзади сидевших за амбразурами и бойницами, убивая их на ходу и устремляясь дальше. Лоредан-венецианец, самый ловкий и самый проворный из всех, первый достиг площадки, над которой развивалось королевское знамя Кастилии, и, сорвав его, водрузил на его место белый флаг, флаг Флибусты, – который он намеренно захватил, обернув его вокруг себя в виде пояса; флаг, который вся армия, едва его увидела, встретила долгим победным кличем. Впрочем, несколько флибустьеров, отделившись от товарищей, остались на нижних этажах, а иным пришла даже мысль спуститься в подземелье. Повсюду перекрещивалось множество сводчатых ходов, со множеством окованных железом дверей. За некоторыми из этих дверей, когда их взломали, оказалось немало врагов-солдат и милиционеров, которые не оказали большого сопротивления. Так, сверху донизу, редут переходил в руки авантюристов, и повсюду слышались одни лишь жалобы и мольбы, сменившие недавние воинственные клики.

Тома Трюбле, несколько стесненный в движениях своей пленницей, которую он все еще волочил за собой, поднялся только на первый этаж и сейчас же остановился, как только ему представилась возможность немедленного боя. Ступеней на пятьдесят выше плацдарма виднелось довольно обширное помещение в виде площадки; сюда выходили три двухстворчатые двери, которые, очевидно, вели в самые важные комнаты. Увидев это, Тома бросился вперед.

Плечом и кулаком он толкнулся в среднюю дверь. Она не поддалась. Это была тяжелая дверь из толстого дуба, сколоченная большими гвоздями. Тома отступил на шаг, озираясь в поисках чего-нибудь вроде тарана. Ничего не находилось. Но по стенам висели военные трофеи, и среди них было несколько абордажных топоров. В это же время черные невольники, приставленные охранять Хуану, не пожелав ее покинуть даже после того, как Тома лично взялся за нее, подошли к нему, ожидая распоряжений своего господина. Движением руки он приказал им подать ему один из трофейных топоров и вооружиться так же и самим. После чего они все вместе ринулись на непокорную дверь, которая на этот раз не выдержала и разлетелась на куски. Тотчас же Тома, увлекая Хуану, ринулся с поднятым топором в пробитую брешь. И оба невольника отважно последовали за ним.

За дверью помещалась узкая и длинная комната, и в этой комнате за столом сидело рядом трое мужчин, вооруженных шпагами и пистолетами. Все трое были великолепно одеты. И как только Тома увидел этих людей, он почувствовал уверенность, уверенность полную и безусловную, хотя и необъяснимую, что это отец, брат и жених Хуаны, как на самом деле и было. Тогда он двинулся на них. Но Хуана, узнав их, вскрикнула так пронзительно, что Тома невольно остановился и повернул голову к своей пленнице.

Это было для него несчастием, так как на крик Хуаны ответило шесть пистолетных выстрелов. Все три испанца разом вскочили и выстрелили каждый из двух пистолетов. Убитые на месте негры повалились друг на друга. Тома, с простреленным бедром и разодранным левым плечом, все же двинулся вперед и ударил топором с такой силой, что до самой шеи рассек голову первому из трех своих противников. Двое других, отступив на шаг, выхватили шпаги. Тома повернулся к ним, размахивая окровавленным топором. И так грозен был его взгляд, что они, даже вдвоем против одного и невредимые, сначала не смели на него напасть. Секунды четыре все оставались на месте, неподвижные, в нерешительности.

Но тогда Хуана, выйдя, наконец, из своего оцепенения и увидев, что из простреленного бедра и раненого плеча ее злейшего врага струится кровь, видя также, как дрожит топор в его ослабевшей руке, слишком поспешно сочла Тома побежденным. Заранее торжествуя, она разразилась пронзительным смехом. Смех этот подстегнул Тома, как удар кнутом по лицу. Он сразу бросился вперед, взмахнул рукой и ударил. Обе направленные на него шпаги задели его, но не сильно, так как оба противника отскочили назад, уклоняясь от топора. Один из них не избег все же его и упал с развороченной грудью. Оставался последний. Но Тома, почти обессиленный, уже нетвердо держался на ногах, с трудом поднимая отяжелевший топор, тогда как испанец легко, как соломинкой, играл своей рапирой длиной в четыре фута.

Тома, теряя силы, споткнулся. Он готов был уже упасть, и испанец был уже совсем рядом, чтобы воткнуть ему прямо в сердце свой клинок, когда Хуана снова разразилась своим ужасным смехом. И опять Тома подскочил, как умирающий конь, поднятый вонзившейся в него шпорой. Испанец тщетно сделал выпад: шпага, воткнутая в тело Тома до эфеса, не остановила последнего порыва корсара; топор, быстрый как молния, оказался проворнее | шпаги. Алькальд – это был он – рухнул первый. Тома свалился на его труп. И осталась одна Хуана.

Много времени прошло. Застыв, словно окаменев, Хуана не двигалась с места. Глаза ее, расширенные от ужаса, смотрели на груду этих людей, только что живых и сильных, а теперь готовых, чтобы служить пищей червям.

Очень много времени прошло, пока, наконец, пленница решилась подойти, посмела наклониться, посмела рукой дотронуться до этих тел.

Трое уже холодели. Этим ничто уже не могло помочь. Четвертый был еще теплый, не только теплый, – горячий. И это был Тома. Несмотря на свои пять ран, Тома не был еще мертв, только без сознания; и его пожирала горячка.

Тотчас Хуана выпрямилась, приняв мрачное решение. В двух шагах от нее валялся кинжал без ножен, выскользнувший, вероятно, у кого-то из-за пояса Хуана схватила его, вернулась к Тома…

Но не ударила… Она занесла руку, и рука ее упала бессильно. Неведомая всемогущая сила разжала ее стиснутые пальцы, вырвала из руки кинжал. Обезоруженная, она глубоко содрогнулась всем своим существом. Между тем, ни гнев ее, ни ненависть не ослабели. Человек, лежавший здесь, в ее власти, взял ее в плен, потом грубо притеснял и неволил, потом унижал; это он только что убил, на глазах у нее ее жениха, отца, брата… Она ненавидела его… Да. Но убить его, нет… она не могла…

Она не могла… Он слишком был силен, слишком храбр, слишком прекрасен, лежа так, в крови, победителем, на этой груде вражеских трупов.

И вдруг Хуана опустилась на колени перед этим человеком, – перед Тома-Ягненком, ее господином, – и, разрывая его одежду, запачканную кровью, разрывая также собственное платье тонкого полотна… она стала перевязывать его глубокие раны…