Текст книги "Белый эскимос"

День уже разгорелся, когда мы, наконец, очнулись от пира, устроенного в нашу честь, и Игьюгарьюк немедленно предложил отправиться на осмотр его угодий. Прямо за поселением пролегала цепь высоких холмов, откуда были видны окрестности. Озеро оказалось необъятным, его низкие берега во многих местах растворялись за горизонтом, придавая ему вид скорее моря, чем озера. На языке индейцев озеро именуется Яткайед, а эскимосы зовут его Хиколигьюак, то есть «Большое, никогда не свободное ото льда».

Игьюгарьюк без малейших колебаний начертил в моей записной книжке карту берега и сообщил названия всех близлежащих поселков. Несколько поколений назад здешнего населения насчитывалось 600 человек, сейчас же их не более 100. Ввоз огнестрельного оружия повлиял на маршруты оленьих миграций – теперь они нередко обходят стороной свои прежние водопои, а когда у эскимосов неудачная охота, наступает голод.

День стоял прекрасный. Погода, обыкновенно неустойчивая, со снегопадами, бурями и ливнями, сегодня предвещала затишье. На озере треснул лед у истока реки, и теперь его плотная, извилистая кромка сверкала влагой, а над ней витала прозрачная дымка. Стаи плавучих птиц обрели здесь полное раздолье, а при появлении новых стай устраивали шум и гам. Повсюду слышалось журчание ручьев, несущих растаявший снег. На пустоши пришла весна, и вот-вот уже из-под снега выступит земля и первые цветы.

К нам то и дело приближались стада диких оленей, но даже когда они подходили к нам на расстоянии выстрела, мы не испытывали ни малейшего охотничьего задора. Пока у нас было достаточно мясных запасов, и потому мы только наблюдали за животными. Вокруг были навалены груды камней, служившие препятствием для оленей и прикрытием для охотников. Еще там возвышались покрытые торфом фигурки, напоминающие человеческие головы, – останки прошедших времен, когда охота велась систематически и оленей гнали к берегам водоемов, где затем из каяков забивали их копьями.

Игьюгарьюк поведал о различных способах оленьей охоты, особенно поразив меня рассказами о твердости, с которой даровитый охотник может осуществлять свои маневры в каяке, минуя водовороты. Сегодня последнее слово осталось за ружьем, и не за горами то время, когда на Барренд-Граундсе будет сожжен последний каяк. Однако не так уж давно материковые жители управляли своими каяками не менее ловко, чем приморские эскимосы.

Игьюгарьюк уносится памятью в прежние времена и заводит рассказ об оленях, которые уже в середине апреля покидают леса, бредут по направлению к озеру Бейкера и оттуда расходятся по прибрежной зоне. Стоит солнцу только начать припекать, как тут же все звери каким-то загадочным образом стремятся покинуть свои лесные укрытия. Иногда они делают это слишком поспешно, и внезапно разыгравшаяся пурга загоняет их обратно. Но в следующий раз в путь пускается еще больше оленей, и они осторожно ступают по своим тропам, зная, что там их могут подстерегать неведомые враги. Поэтому даже во время коротких передышек им приходится оставаться начеку и расставлять вокруг стада посты из сторожевых оленей.

Первыми в крупных весенних миграциях выступают стельные оленихи, их шествие замыкают «девы», молодые телки. Вслед за ними плетутся молодые бычки, почти телята, робко ступающие позади этой самоуверенной красоты. По окончании таких шествий миграция на несколько недель прекращается, и быки появляются не раньше августа. Они бредут в том же направлении, что и их предшественники, большими стадами, медленно подъедая все вокруг, уверенные в своей мощи в пору случки. На них еще следы не облинявшей до конца старой шкуры, белеющей на шеях и спинах, которые напоминают коричневую землю, покрытую снежными сугробами.

В прежние времена в этот сезон охотились с каяков, но только для домашнего потребления, ведь весенние олени всегда тощи, а шкура облезлая. Основная охота переносится на осень, когда звери возвращаются в свои леса, жирные и неповоротливые, покрытые светлой, мягкой шкуркой. Держатся они тогда большими стадами: коровы с новорожденными телятами, телочки и молодые бычки, которые больше не держатся особняком. Такое скученное стадо не в состоянии бежать, в особенности если сузить им проход. Вот так поселок за один день может обеспечить себя на всю зиму провиантом.

Когда мы вместе с Игьюгарьюком спускались вниз к становищу, вдали на горизонте замелькала лесная опушка, но так как на нее падали солнечные лучи, я не сумел разобрать, что это было – холмы или лес. Поэтому решил поинтересоваться у Игьюгарьюка, на что он ответил: «Это Напартут (“Те, что возвышаются“). Это не настоящий лес, откуда мы берем деревья для наших длинных саней – тот еще дальше. По нашей вере, лесные деревья – живые существа, поэтому мы стараемся не останавливаться под ними на ночлег. Те же, кто был вынужден это сделать, рассказывают, как по ночам в сени ветвей слышатся шепот и стоны на непонятном людям языке. Это язык леса». Игьюгарьюк поясняет характерные различия между двумя соседними племенами: индейцы только в крайних случаях ночуют вне леса, в то время как эскимосы побаиваются разбивать стоянку в лесу.

Мы без устали оглядывались вокруг и никак не могли наглядеться. Все живое исполняло гимн весне: зайцы и лемминги, горностаи, сурки, затаившись в высоких травах, наслаждались лучами солнца, забыв про еду, напитываясь теплом и светом. Они мечтали о вечном лете и отдавались наслаждению, всецело заставлявшему позабыть о врагах, угрожающих их жизни. Даже волки, мастера по части засад, разыскав свои прошлогодние логова, теперь думали только о потомстве и прибавлении семейства. Через пару недель их норы наполнятся волчатами, так что родителям придется выходить по очереди, ведь лисы, несмотря на палящее солнце, обладают особым нюхом на молодняк.

Внизу, у речных водоемов, суетятся ласточки и чайки, крякают утки, которым невдомек, зачем гагара так рыдает в минуты своего счастья. О, вся эта жизнь в ее благословенном изобилии, когда дыхание промерзшей почвы растапливает снега и помогает пробиваться корням растений! Речной песок, где резвые журавли оставляют следы, сверкает подобно белоснежным льдинам; повсюду царят шум и гам, и вот уже стая диких гусей бросается в водоем, разрывая водную гладь, после чего вся мелкота тут же умолкает. Как-то раз один мальчишка, утомившись долгой прогулкой вдоль берегов озера, присел отдохнуть и сочинил строки, которые сейчас напевает старый Игьюгарьюк:

 
Озеро дивное с плывущими льдинами,
Забитое льдами, хоть и солнце светит!
Ломит усталость все тело.
Я отдыхаю,
Радостью несказанной я наслаждаюсь,
Той, что нашел на просторах твоих!
 

Солнце уже опустилось низко над горизонтом, и теперь все небо и земля искрятся алым пламенем.

– Юноша умер и держит путь на небеса, – сообщает Игьюгарьюк, – и вот великий дух, собираясь принять его душу, наряжает небо и землю в алые, праздничные цвета.

2 июня прибыли Биркет-Смит и Бангстед с остатками нашей поклажи, и теперь вся экспедиция в сборе. Погода переменилась: на улице 10 градусов мороза, небо ясное, и ветер метет снег. После первой встречи с оленными эскимосами, для более тесного знакомства я провел несколько дней вместе с ними на охоте, покупая у них предметы, имеющие этнографическое значение. Стало ясно, что для полного завоевания доверия этих людей нужно время. Большинство из них уже успели привыкнуть к обмену товарами с белыми людьми, однако, несмотря на это, свои представления о жизни и смерти все же предпочитали держать при себе, не собираясь делиться ими с чужаками. Я же питал надежду, что все это внешнее влияние, так потрясшее нас во время нашего прибытия, было лишь оболочкой, и что их духовную жизнь отличают те же первобытные и своеобразные черты, что и у всех других встречавшихся нам эскимосов.

Вообще это были спокойные, неторопливые люди, и теперь, когда перед их палатками лежали горы неразделанных оленей, их жажда охоты заметно уменьшилась. Мужчины наслаждались кочевой жизнью, женщины усердно трудились: собирали хворост для кострищ, иногда забредали далеко, завязая по колено в грязи; еще одной их обязанностью была разделка убитых оленей и поддерживание огня в кострах. Все это накладывало на их облик отпечаток: не успев состариться, лица были уже помечены морщинами; покрасневшие глаза слезились от дыма костров; руки были крупные, грязные, привыкшие к тяжелому труду, с грубыми, длинными ногтями. Они отвергли свою женскую природу ради труда, но их никогда не покидала радость, неприхотливость и веселый дух.

Мы как раз и дожидались того момента, когда мужчины придут в состояние праздности, так как это позволяло при возможности выудить необходимую нам информацию, ведь если речь шла о бытовых вопросах, они охотно с нами делились. Нас особенно поразило то, что эти эскимосы выживали, не имея ни малейшей зависимости от моря. И хотя торговые поездки позволяли некоторым завязывать отношения с жителями побережий, многие из них так и не видели моря. Именно здесь можно было отыскать корни сурового табу, наложенного ими на всех морских тварей. По мнению стариков, их предки проживали на материке, промышляя только охотой на оленей, пернатых и ловом форели.

Каждый охотник имел в своем распоряжении современное ружье, с его помощью несложно было настрелять лис, шкурки которых они обменивали на патроны. И все же в появлении опасного оружия они не сумели увидеть причину своей нужды, нередко стучавшейся в двери их хижин. В прежние времена зверобойный промысел в большей степени, чем сегодня, зависел от времени года, эскимосских навыков и орудий, приносивших щедрый улов, что помогало обеспечивать себя провиантом на время мертвого сезона, когда дичи было не сыскать. Единственное, что требовалось, – это удача во время сезона охоты и обильные запасы.

Первым условием для охоты была разбивка стойбища на путях оленьей миграции, и коль скоро зимние пути отличались от летних, местным племенам приходилось кочевать, но они всегда возвращались к местам прежних стойбищ. Охота требовала особой подготовки. Использование лука в открытых местах приносило скудную добычу, к тому же охотник был вынужден вплотную подходить к дичи, поэтому охота могла занять немало дней. Олени боязливы, а ведь чтобы убить зверя стрелой из лука, нужно было находиться близко от него. Однако трудности эти преодолевались: продолговатые камни клали на ребро и сооружали из них проход в два ряда в виде аллеи. Сверху выкладывались круглые валуны, издали напоминавшие человеческие головы. Один конец аллеи был очень широким и служил засадой, куда попадали сбегавшие с гор олени. Позади них, размахивая шкурами и воя по-волчьи, бежали женщины и дети. Оленям теперь казалось, будто они окружены людьми по бокам и сзади, поэтому они продолжали бег вперед по сужающейся аллее. По обе ее стороны, за построенными позади муляжей каменными укрытиями прятались охотники, а олени оказывались на близком от них расстоянии. Таким способом удавалось завалить немалое количество оленей.

Подобная система лова использовалась и во время охоты возле оленьих переправ через реки и озера. Единственная разница состояла в том, что притаившиеся по берегам охотники нападали на стада только, когда олени прыгали в озеро, ища там спасения. И тогда их догоняли на каяках, и так как олени не слишком хорошие пловцы, то поймать их и забить копьями было нетрудно. Если место для переправы было широким, а оленье стадо многочисленным, этот способ охоты приносил столько добычи, что уже вскоре весь водоем наполнялся плавающими тушами.

Еще один хитрый метод охоты на оленей использовали зимой в местах зимовок: он заключался в построении ловушек. Поверх снежных ям выкладывали ветки, присыпали тонким слоем снега, сверху выкладывали мох и брызгали собачьей мочой. Почуяв запах урины и пытаясь найти ее источник, олени прямиком попадали в яму. По сравнению с оленьей охотой все остальные промыслы были вторичными. Рыбу удили на леску и крючок; пернатых, зайцев, леммингов и сурков вылавливали силками. Водоплавающих птиц, в основном, били по осени небольшими гарпунами с каяков – в это время птицы линяют и не могут взлететь.

Каяк, игравший в былые времена чрезвычайно важную роль для материковых эскимосов, был длинным, узким, стройным, с высокими бортами. Состоял он всего лишь из деревянного скелета, обтянутого гладкими оленьими шкурами, так что опытный гребец мог развивать на нем немалую скорость. Когда же охота проходила неподалеку от бурлящих водоворотов, от гребца требовалось искусство держать баланс. Нужно придерживаться направления движения в струях водоворота, и одновременно с этим правая рука должна быть готова в любой момент метнуть копье в стадо оленей, прятавшихся в труднодоступных местах. Однажды, став свидетелем того, как материковый эскимос кружит в пенящейся реке на своем каяке, я признал, что в своих навыках он не уступал самым мастерским гребцам в Гренландии.

Иглу – единственное зимнее жилище материкового эскимоса, но без запаса сала и рыбьего жира он не может его отапливать, а ведь довольно часто температура в холодное время года опускается до -50°. Во время долгих темных ночей хижина освещается только маленькой сальной свечой, сделанной из мха и оленьего жира. Однако представители этого племени так закалены, что невзирая на капризы погоды, по их заявлению, никогда в своей жизни они не мерзли внутри своих жилищ. Единственная защита от снежных бурь – их хижина с крышей, настолько плотно прилегающей к стенам, что она составляет одно целое с сугробами, из которых построена.

Жилое помещение находится в глубине хижины; ее передняя часть, соединенная с жилой узким проходом, делается с совершенно отвесными стенами, чтобы они не таяли; это так называемая «ига», то есть кухня. Здесь готовят еду, если удается достать топливо, что случается далеко не всегда в сезон, когда вся земля покрыта плотным снежным покровом. Бывает, что в течение нескольких дней приходится довольствоваться замороженным мясом, без единого глотка согревающего навара.

Чтобы не иссякали запасы питьевой воды, иглу строят на берегах озер. Прорубь всю зиму держат открытой, защищая ее сверху пристроенной снежной крышкой. Эскимосы с материка, как и все остальные эскимосы, питающиеся исключительно мясом, пьют очень много воды. Одна из их серьезных забот – просушка обуви после долгой охоты, с которой они обычно приходят домой в мокрых чулках. Если шкур в это время много, промокшую обувь выбрасывают, заменяя ее новой, а если нет, то высушивают по ночам на своей груди.

В мае хижины тают и распадаются, после чего эскимосы переезжают в палатки, обычно удобные, просторные, целиком из оленьих шкур, с острыми верхами и дымовыми отверстиями наверху, напоминающими жилища индейцев. Рядом с местом хозяйки расположен очаг, на котором готовят еду, так как на улице обычно сильные ветра. Можно подумать, что теперь, наконец, настал период уюта, тепла и комфорта, но это отнюдь не так. Когда пища готовится внутри хижины, вход нельзя ничем завешивать, и домочадцам приходится терпеть либо сквозняки, либо дым и чад. Хотя, похоже, это никого не смущает.

Вот так по большей части протекает будничная жизнь этих людей, пожалуй, самых выносливых во всем мире. Страна их предлагает суровые условия жизни и все же кажется им лучшей в мире. Нас особенно поразили присущие их жизни контрасты: они живут либо в глубокой нужде, либо в таком изобилии, которое позволяет забывать не только о прежних трудностях, но и о предстоящих зимах.

Игьюгарьюк, недавно пытавшийся нас убедить, что он не только не шаман, но и не имеет ни малейшего понятия об истории своего народа, со временем ощутил ко мне доверие и, увидев, насколько серьезен для меня этот вопрос, переменил свое решение. Через него мне все-таки удалось заглянуть в глубины культуры эскимосов, во многом для меня совершенно новой. Информация была фрагментарной и никак не связанной между собой, но она позволяла лучше понять первобытные верования эскимосов.

Философия Игьюгарьюка была настолько простой и прямолинейной, что даже звучала удивительно современно. Все его мировоззрение можно было обобщить его же собственными словами: «Настоящая мудрость обретается лишь в отдалении от людей, в великом уединении, и постигается только с помощью страданий. Лишения и страдания – единственный способ открыть человеческому разуму скрытое от других».

Человек становится шаманом не по собственной воле, а став избранником неких мистических сил, и осознание этой избранности приходит человеку как откровение во сне.

Великую силу, управляющую судьбой всех людей, именуют Хила, и ее очень трудно описать. Есть три ее значения: Вселенная, погода – будь то плохая или хорошая, – а также сочетание здравого смысла, разума и мудрости. В религиозном значении это слово употребляют, говоря о силе, которой могут быть наделены люди; она олицетворена в образе Хилап Инуа – «повелителя силы». Нередко это имя характеризует еще одну силу – духа в женском обличье, который пребывает где-то во Вселенной и появляется лишь, когда в нем особенно нуждаются. Однако все его боятся, как строгой хозяйки, следящей за всеми человеческими деяниями. Присутствуя во всем, она появляется только при крайней необходимости.

Одна из основных заповедей – благоговейное отношение к насущной пище, ни кусочка которой нельзя выбрасывать. Забив оленя, следует провести в его честь определенный обряд, при этом аккуратно схоронить неиспользованные останки, в том числе и потроха.

Все табу налагаются из-за Хилы, с которой надо сохранить добрые отношения. От людей многого не требуется, однако каждое нарушение карается со всей строгостью: плохой погодой, болезнями и неудачной охотой – всем тем, чего здешний народ больше всего боится.

Шаман служит посредником между Хилой и людьми, его главная задача – исцелять болезни и защищать жертв человеческих злодеяний. Если больной хочет выздороветь, то должен отдать все свое имущество; его относят далеко от поселка и кладут на землю, потому как, если человек хочет вызвать великого духа, он не имеет права на владение ничем, кроме собственного духа.

В молодости Игьюгарьюк видел множество сновидений, во время которых с ним беседовали странные существа, и когда он просыпался, картины сна представлялись настолько живыми, что он мог поведать о них своим соплеменникам. Вот так вскоре все уразумели, что Игьюгарьюку предназначено быть шаманом, и учителем его стал старик Перканаок. В самую холодную пору, посреди зимы, он на маленьких салазках отвез Игьюгарьюка далеко от поселка, на другую сторону озера Хиколигьюак. Там ему пришлось просидеть на санках до тех пор, пока старый шаман не построил для него снежную хату, находиться в которой можно было только сидя на корточках. Игьюгарьюк не должен был ступать по снегу, чтобы его не запятнать, поэтому старик, чьи следы считались священными, сам отнес его в хижину. И хотя на улице стоял сильный мороз, ни подстилки, ни мехового одеяла Игьюгарьюк не получил: лишь небольшой кусок шкуры, которого едва хватило на то, чтобы на него присесть. Никакой еды – ни сухой, ни жидкой – ему тоже не оставили. Старый шаман приказал ему думать только о великом духе и духе-помощнике, который должен был вскоре явиться. Затем он оставил Игьюгарьюка в одиночестве. Прошло пять дней, старый шаман вернулся и принес ему немного теплой воды в оленьей шкуре. Потом пятнадцать дней Игьюгарьюк ничего не ел, после чего получил глоток теплой воды и крошечный кусочек мяса, а потом голодал еще десять дней. Так закончился первый этап его ученичества.

Игьюгарьюк рассказывает, что за эти тридцать дней он настолько замерз и обессилел, что временами чувствовал, будто ненадолго умирает. Но в это время он думал только о великом духе, отгоняя от себя мысли о людях и каждодневных заботах. Лишь когда голодовка подошла к концу, явился дух-помощник в облике женщины. Она пришла к нему, пока он спал, и Игьюгарьюку показалось, будто она парит над ним в воздухе. Больше она ему не снилась, но после этого она и стала его духом-помощником. Когда закончился долгий месяц, проведенный в холоде и голоде, он еще в течение пяти месяцев должен был придерживаться строгого поста и избегать женщин. Затем голодовку пришлось повторить, потому что чем больше человек страдает, тем большие способности он приобретает в видении того, что скрыто от остальных. На самом же деле ученичество никогда не заканчивается, ведь от самого человека зависит, сколько он хочет знать и чему научиться.

Спустя некоторое время, когда Игьюгарьюк решил, что получил достаточно знаний, чтобы передать их людям, он установил особый обряд вызывания духов. Например, если нужно было что-то выяснить, он собирал своих соплеменников вместе и просил их устроить песенное состязание, во время которого, невзирая на погоду, уходил далеко от жилья, чтобы вместе с великим духом найти решение поставленной задачи. Если проблема была слишком сложной, ему приходилось блуждать несколько суток, возвращаясь лишь по утрам к хижине, где продолжался праздник, чтобы рассказать соплеменникам о своих видениях во время отсутствия.

Каждый шаман имеет при себе священный пояс, играющий важную роль в процессе вызывания духов. Подобный пояс мне достался от шаманки Киналик. Это был обыкновенный ремень с привязанными к нему предметами: часть ружейного ствола, обрывок тетивы, полосочка табачной акцизной марки, лоскут от шапки покойного брата шаманки, кусочек шкуры белого оленя, жгут из веточек, модель каяка, зуб оленя, рукавица и обрывок тюленьей шкурки. Все они были подарены людьми, желавшими ей добра, и потому обладали магической силой. Размер подарка или его стоимость не имели значения, ведь не ценность подарка, а связанные с ним чувства придают ему силу.

Шаманский пояс пускается в ход вместе с шаманским жезлом. Жезл крепко привязывают к поясу, который прикрывается сверху шкурой, а свободный конец жезла шаман держит в своей руке. Когда он призывает духа, тот проходит сквозь землю и проникает в пояс. Присутствие духа проявляется в том, что жезл становится настолько тяжелым, что шаман уже не в состоянии поднять его вверх; теперь он получает возможность общения с духом, передающим необходимые сведения.

Оленных эскимосов мало занимают мысли о смерти, однако они верят в перевоплощение, считая, что, будучи бессмертной, душа переходит из одной жизни в другую. Добрые люди снова станут людьми, а дурные превратятся в животных, таким вот образом земля и наполняется. Ведь ничто, получив однажды рождение, не может уже перестать существовать.