Текст книги "Белый эскимос"

Гудзонов залив и Баррен-Граундс

Я остановился, чтобы отогреть замерзшие щеки, как вдруг какой-то звук и внезапное смятение среди собак заставили меня вскочить. Не было никаких сомнений – тишину вокруг меня нарушил звук выстрела! Я резко обернулся, высматривая Петера Фрейхена и Лодочника, следовавших немного позади; вероятно, это они дали сигнал, чтобы я их подождал: что-нибудь случилось с санями. Я тут же заметил их: две крошечные точки вдали, но оба двигались довольно быстро. Стреляли не они. Тогда я посмотрел вперед и, подобно многим нервным людям, которые под воздействием сильных эмоций внезапно успокаиваются, беспечно уселся в сани, отбросив все мысли о внезапных сюрпризах, ожидаемых мной от первой встречи с канадскими эскимосами.

В трех-четырех километрах впереди белоснежное однообразие льда, покрывавшего залив, нарушала черная линия. Что это – длинная, не запорошенная снегом трещина?

Кнуд Расмуссен во время длительной поездки на санях. Фото Лео Хансена

В бинокль я уже различаю цепочку саней, запряженных множеством собак. Они остановились, чтобы наблюдать за нами – пришельцами с юга. Вот от саней отделился человек и побежал по льду мне наперерез.

Я знал, что теперь нахожусь на пороге одного из наиболее знаменательных моментов моей жизни. Эти люди и были целью моей поездки; и выстрелы, время от времени доносившиеся со стороны этой группы, а также гарпун в руках человека, бегущего остановить меня, могли означать и дружбу, и вражду. Мое нетерпение было столь велико, что я не сумел сдержать данное товарищам обещание, что тот из нас, кто придет первым, должен подождать других, чтобы все одновременно смогли пережить эту встречу.

Ни секунды не раздумывая, я вскочил на сани и подал собакам сигнал прибавить ходу, показывая им на бегущего по льду человека. Они тотчас приняли его за убегающую дичь и сломя голову ринулись вперед, а поравнявшись с ним, окончательно озверели. Все в нем было чужим: и запах, и одежда, и чудной танец, который он выплясывал, пытаясь избежать дюжины раскрытых пастей.

– Стой смирно! – прикрикнул я и, широким прыжком перемахнув с саней к собакам, обнял эскимоса. Увидев такое проявление дружбы, собаки тут же остановились, а затем удрученно шмыгнули за сани.

Словно молния, меня озарила догадка, что этот человек понял каждое выкрикнутое мной слово. Это был высокий мужчина крепкого телосложения, с покрытым инеем лицом и длинными волосами; во рту его сверкали крупные белые зубы; улыбаясь, запыхавшись от бега и волнения, он ловил ртом воздух.

Вот так, кубарем, и встретился я впервые с новыми людьми.

Как только мои товарищи приблизились, мы направились в сторону группы людей, издалека наблюдавших за нашими объятиями. Человека звали Папик («Маховое перо»), жил он на возвышенности у залива Лайон. Больше я ни о чем не успел спросить, так как по опыту знал, что нужно остановить собак, прежде чем мы подъедем слишком близко к чужакам. К нам навстречу двинулись все мужчины, а женщины и дети остались лежать рядом с санями, растянувшись в снегу, словно в летний день на лужайке. Мельком взглянув, я увидел, что несколько женщин сидят, держа на коленях полураздетых младенцев, и кормят их грудью. Солнце падало на их смуглые улыбающиеся лица, и я вдруг словно забыл, что стоит все та же погода, заставлявшая меня каких-то полчаса назад потирать собственный нос.

Это были акилинермиут, «люди с той стороны большого моря», о которых мне доводилось слышать, когда я подростком впервые заинтересовался эскимосскими сказаниями. Более живописную встречу трудно было представить: здесь, посреди льдов стоял целый караван из мужчин, женщин и детей в фантастических одеждах, похожих на живые иллюстрации к гренландским преданиям о знаменитых жителях материка. Каждый лоскут их одеяний состоял из шкурок, мягких, короткошерстных шкурок оленей, убитых на первых осенних охотах. Уборы женщин отличались свободными капюшонами и развевающимися длинными полами, прикрывавшими штаны сзади и спереди. Забавная одежда мужчин была словно приспособлена для бега: короткая спереди и с длинным хвостом сзади. Все это настолько отличалось от моды, известной мне до сих пор, что я вмиг почувствовал, будто попал в другие времена – давно ушедшие, но для меня одновременно и новые, сулившие встречи с людьми, которых мне предстояло изучать.

Среди массы впечатлений было одно обстоятельство, объединявшее нас словно давних знакомых и сблизившее друг с другом, – это был язык. Разумеется, я всегда знал, что мы говорим на одном и том же языке, но при этом никогда не думал, что разница столь незначительна и мы сразу сможем общаться. Они ведь приняли нас за своих дальних соплеменников с Баффиновой Земли.

Уложив все свое добро на сани, эскимосы держали путь к местам осенних стоянок внутри материка, за заливом Лайон. Однако, как и все остальные эскимосы, окажись те на их месте, они на время оставили всякую мысль о путешествии и продвинулись только до больших сугробов поблизости, где мы разбили целый поселок из снежных хижин, чтобы отпраздновать нашу первую встречу.

Встречаясь с новыми людьми, ощущаешь то же самое, что и путешествуя по новой стране: то и дело ожидаешь чего-то необычайного, а потом это вдруг происходит на самом деле. Нечто столь повседневное, как строительство новой снежной хижины – то, что мы делали сотни раз, – здесь оказалось чудом. Никогда прежде мы не видели, чтобы снежное жилище возводилось с такой скоростью. У жителей мыса Йорк такую работу выполняют два человека: один вырезает снежные блоки и передает их другому, складывающему из них дом. Но здесь один человек просто сделал несколько надрезов на сугробах участка, облюбованного для строительства, затем вырезал блоки и тут же их сложил – причем так расторопно, что мы потеряли дар речи. Пока он этим занимался, его жена, взяв в руки большую, причудливой формы лопату для снега, имевшую не только рукоятку, но и ручку, приделанную к полотну, принялась распределять осыпающийся снег по стенам, пока те росли в высоту. Этот слой рыхлого снега забивает все швы, утепляя жилище, чтобы непогода была ему нипочем. Менее чем через три четверти часа на снегу уже возвышались три большие снежные хижины, и почти одновременно из снега вырезали лежанку и зажгли плошку-жирник, согревавшую жилище.

Чтобы получить как можно больше пользы от общения с новыми друзьями, каждый из нас троих поселился в отдельной семье. Разобрав вещи, мы заняли свои места на лежанках. Затем на большие жировые лампы поставили вариться оленину, после дошла очередь до чая и муки, приобретенных у белого человека, который, по их рассказам, жил неподалеку от нашего лагеря в Репалс-Бей.

Эта новость была для нас очень важна: нам открывалась возможность весной отправить домой почту.

Моим хозяином был дружелюбный и участливый человек по имени Пилакавсак; его жена Хауна заботливо старалась сделать для меня все, что было в ее силах. И вот уже сварилась оленина и закипел чай. Во время трапезы я получил немало ценных сведений об окрестных поселениях. Оказалось, что вокруг нашей базы находилось множество стойбищ, и, хотя населения там было немного, состав его представлял немалый интерес. Поскольку нам посчастливилось говорить на языке хозяина, это вызвало доверие. Теперь мы общались настолько свободно на тему религии, что довольно скоро стало понятно, что, несмотря на чай, муку и зарождающуюся культуру эмалированных мисок, эти люди все еще сохраняют первобытное мышление и мировоззрение.

Перед нами открылась новая, обширная страна, предлагавшая новую работу и новые задачи, а значит, нужно было идти дальше. На следующее утро мы расстались и 5 декабря еще засветло добрались до места проживания белого человека, указанного нам эскимосами. В глубине небольшой бухты, за высокими торосами, мы заметили темный, невзрачный домик, окруженный целой колонией снежных хижин. Он оказался самой отдаленной факторией прославленной Торговой компании Гудзонова залива, одной из старейших и крупнейших торговых фирм в мире. В том месте, где в крутом ледяном подъеме на берег была прорублена дорога, мы свернули и подъехали к дому, и едва остановились, как дверь распахнулась. Перед нами стоял начальник станции капитан Кливленд, будто давно нас дожидался. Нам устроили теплый прием. Старый капитан оказался скорым на руку отличным поваром, и не успели мы привести в порядок сани и накормить собак, как он привел нас в гостиную, сообщив, что все уже готово. Длинный широкий стол ломился от свежих, сочных ростбифов из оленины с гарниром из самых разнообразных калифорнийских плодов.

Джордж Вашингтон Кливленд был старым китобоем, потерпевшим крушение у этих берегов несколько десятков лет назад. Со временем он настолько хорошо обосновался среди эскимосов, что вернуться на родину так и не решился. Он оказался в гораздо большей степени американцем, чем можно было ожидать от человека, ведущего столь изолированную жизнь. Он не преминул похвастаться, что родом с того самого побережья, где когда-то причалил «Мэйфлауэр», доставивший в Америку первых английских поселенцев. Его жизнь была полна приключений, и рассказывал он о них с большим воодушевлением. Ему пришлось пережить все мыслимые тяготы, которые только могли обрушиться на жизнь старого пионера, но ни потери, ни голод, ни неудачи, ни лишения так и не сломили его дух.

Ранее мы мало что знали об этой отдаленной арктической части Канады, а полученная от Кливленда информация позже нам очень пригодилась. Выяснили, что одна из шхун Гудзоновской компании, под командованием француза канадского происхождения, капитана Жана Бертье, обосновалась на зимовку в пяти днях езды к югу, в бухте Уэйджер. Теперь у нас появилась возможность в течение зимы передать домой почту, поэтому немедленно было решено отправить Петера Фрейхена дальше на разведку.

Гости в этих краях были в диковинку, поэтому капитан Кливленд в честь нашего появления решил устроить танцы. По этому случаю всем женщинам раздали разноцветные ткани, из которых те быстро соорудили себе бальные платья. Посреди гостиной капитан Кливленд затопил большую печь необычной формы, в виде красной маковой головки. От нее исходил такой жар, что плясать в теплых мехах было бы невозможно. Вечер превратился в настоящее торжество после того, как завели граммофон, повсюду сопровождающий белых людей, а Кливленд, невзирая на свои 60 лет, ринулся в круговорот старинных танцев китобоев, которым он в совершенстве обучил эскимосов.

Ночью, когда танцы и печной жар нас окончательно разморили, мы отправились с визитом в одну из снежных хижин и, оказавшись на холоде, вернули свой прежний облик. Нам все было любопытно, хотелось больше узнать об этих краях и людях. Но так как мы еще не знали эскимосских названий местности и вынуждены были придерживаться обозначений на старых английских картах, то дело шло довольно медленно, пока вдруг не явилась неожиданная помощь: старик с длинной седой бородой и красными от ветра глазами оказался географом племени. Мы достали бумагу и карандаш, и этот «дикарь» без малейших колебаний прочертил береговую линию в несколько сотен миль, ведущую от Репалс-Бей до самой Баффиновой Земли. В этот момент я испытал удивительное чувство. Большинство записанных мной названий – Науярмиут, Питоркермиут, Ивиангернат и многие другие звучат точь-в-точь так же, как в моих родных местах в Гренландии. И вот, находясь на чужбине, я начинаю вдруг чувствовать себя здесь как дома, словно житель Копенгагена, услыхавший о Шарлоттенлунде, Клампенборге или Скодсборге[5]5
  Пригороды Копенгагена.


[Закрыть].

Ощущая вокруг себя дух былых времен, да и чтобы как-то затронуть эту тему, я решил сам рассказать несколько преданий старой Гренландии. Оказалось, что они всем здесь знакомы, но то, что чужак, только что прибывший в их стойбище, вдруг пересказывает их собственные истории, которые, как они считали, известны только им, привело их в такое изумление, что вскоре в хижине собралось много народу. Старый картограф по имени Ивалуардьюк присел рядом со мной – он явно увлечен древними сказаниями и песнями. Этот бородач и сам по себе подобен сказочному герою, а его мягкий, спокойный голос вторит духу этих преданий. Он – старейший человек в доме и один из старейших людей племени. Когда он берет слово, все остальные сразу замолкают. Он повел рассказ о своей жизни и старости. После смерти первой жены, случившейся много лет назад, он долгое время жил один, вдовец, лишенный уважения людей. Но затем он женился на своей приемной дочери и купил себе ребенка, выменяв его на одну из своих собак. Вот как местные жители умеют сами помочь себе и облегчить свою долю.

Все просят его спеть, и он незамедлительно откликается на просьбу. Он усаживается поглубже на лежанке, пока его молодая жена затягивает песню своим чистым голосом. Все женщины тут же подхватывают; под монотонные звуки, то возвышающиеся до крика, то падающие до тихого шепота, Ивалуардьюк исполняет песню, сложенную им в память о своей юности:

 
Мошки да стужа – эти беды всегда ходят врозь.
Вот я лег на лед, на снег и лед, стучу зубами.
Это я, ая-ая-я.
Вспоминаю ли о временах,
Временах, когда мошка жужжала,
Временах, когда от стужи замираешь, – холод закружил,
Я лежу, раскинувшись на льду –
Это я, ая-ая-я.
Ай! Для песни нужна сила, я ищу слова.
Ай! Смотрю и вижу, о чем мне петь. Вот олень широкорогий!
Замахнулся я древком со всею силой и метнул копье,
И мое оружие пробило кость в паху быка,
Тот затрясся от боли, потом повалился и затих.
Ай! Но для песни нужна сила, а я ищу слова.
Это песня, это память.
Я единственный ее певец.
 

Вот так и прошла наша первая встреча с людьми. Спустя всего лишь день, 7 декабря, мы с Лодочником и нашими новыми друзьями отправились в путь, а Фрейхена решили направить в бухту Уэйджер. По дороге домой в бухте Хэвилэнд мы обнаружили старую санную колею и последовали по ней, чтобы разыскать новых людей.

В центре большого озера стояла старая эскимоска и ловила форель. Хотя было еще только начало зимы, лед достиг уже такой толщины, что ей лишь с большим трудом удалось проделать в нем лунку, чтобы забросить удочку. Время от времени она бралась за большую лопату и выбрасывала осколки льда из проруби. Затем она поудобнее ложилась на живот и склонялась к проруби верхней частью корпуса так низко, что нам была видна только пара одетых в меха согнутых ног, болтавшихся в воздухе среди снежных сугробов.

Неожиданно из снежного тумана выскочил щенок и дико залаял. Сбитая с толку старуха испуганно выбралась из проруби и увидела нас с Лодочником совсем рядом. Наши собаки, давно заметившие и ее, и щенка, бросились их окружать. Издав пронзительный вопль, старуха закинула перепуганного щенка себе за плечи и со всей мочи бросилась домой. Однако это паническое бегство только раззадорило собак, и, успев вдобавок почуять запах жилья, они понесли нас так, что я еле успел вовремя схватить беглянку за шиворот и не совсем деликатно швырнуть на свою поклажу. Старуха смотрела на меня с таким ужасом, что я не мог удержаться от смеха. Но едва я засмеялся, как ее глаза наполнились слезами; она была так удивлена, так счастлива, что вдруг оказалась в окружении друзей.

Это была старуха Такорнаок («Дикарка»); как же часто мы потом хохотали, вспоминая наше знакомство! Она сидела, обхватив руками крошечного щенка, продолжавшего лаять без передышки, пока мы мчались вперед. И вдруг, посреди этого тявканья, я неожиданно расслышал новый, обескураживший меня звук. Наклонившись, я осторожно приподнял капюшон ее шубы и увидел, как под мехом, крепко цепляясь за ее шею и явно не желая отставать от приемной матери и сводного брата, рыдает младенец.

Вскоре в поле зрения появился поселок из трех снежных хижин. Жители выскочили наружу, не зная толком, стоит ли нас привечать или лучше убежать. Однако заметив радостную, улыбающуюся Такорнаок, они побежали нам навстречу и окружили нас с радостным недоумением. Как оказалось, имя Дикарка ей не слишком-то соответствовало. Очевидно, болтовня действовала на нее успокоительно, потому что она тут же выпалила все новости, какие успела узнать от нас по дороге, чем вызвала немалое любопытство жителей стойбища. Она поведала, что мы и в самом деле живые люди, но явились сюда из далекой-далекой земли, что по ту сторону великого моря.

Чувствуя себя уверенно среди соплеменников, Такорнаок по-матерински представила меня всем своим. Здесь был Инернерунассуак («Слишком проворный») – старый шаман, пришедший сюда из края неподалеку от Северного магнитного полюса. Когда нас знакомили, его глаза сузились в тонкие полоски, и он не преминул привлечь мое внимание к своему шаманскому поясу, гремевшему поверх мехов всевозможными талисманами, сделанными из костей животных. Его жена, Жалобщица, была доверчивой толстушкой, как и полагается женщине, связавшей свою судьбу со специалистом по тайным знаниям. У них была куча ребятишек, теперь крутившихся вокруг нас; ни один из них пока не достиг возраста, когда называют по имени, и родители, чтобы им пригрозить, просто указывали на них пальцами.

А еще был Талерорталик («Человек в варежках»), женатый на дочери шамана Увтукитсок («Тесное лоно»). Вид у них был ничем не примечательный, но позже выяснилось, что именно они поддерживали жизнь шамана и его семьи. Наконец, там был еще Пекингассок («Крошка»), калека. Такорнаок поведала, что он был таким заправским ловцом форели, что мех на передней части его шубы всегда был покрыт льдом от постоянного лежания на животе перед лункой. Когда она произносила эти слова, тот посмотрел на меня умным, проницательным взглядом, свойственным всем калекам. Здесь были и другие, но они были упомянуты вскользь, ибо теперь Дикарка хотела повести меня к себе домой. Ее хижина было довольно ухоженной, но внутри было все же прохладно, пока мы не зажгли плошку-жирник.

Как только мы с Лодочником взобрались на лежанку, на теплые оленьи шкуры и мясо было положено в котел, хозяйка, усевшись между нами, поразила нас новостью, что теперь она жена нам обоим, поскольку ее любимый супруг в данный момент находится в отъезде. Затем, вытащив младенца из спинного мешка, она, исполненная материнской гордости, переложила его в мешок из заячьего меха и сообщила, что его зовут Каситсок («Пискун»), в честь горного духа. Он был одним из сыновей-близнецов какого-то Нагсука («Рога») и обошелся ей в цену собаки и сковородки. Это была слишком большая плата за такое крошечное существо, и она то и дело жаловалась, что Рог ее обманул, оставив себе самого пухленького из близнецов.

Дикарка болтала без умолку, и довольно скоро нам удалось узнать о ней все. Она гордилась своим происхождением, потому что принадлежала к знаменитому племени Иглулик, живущему у берегов пролива Фьюри-энд-Хекла.

– У моих отца и матери часто рождались дети и умирали, – рассказывала она. – Мой отец был великим шаманом и очень хотел иметь детей. Поэтому он отправился далеко в глубь страны к одиноко живущей шаманке по имени Полярная Гагара и попросил у нее помощи. Вот так, с помощью Полярной Гагары я и появилась на свет. Это была очень странная гагара, умевшая оборачиваться то птицей, то человеком. Вот я и выжила.

Когда мясо вынули и в котле закипела вода для чая, радость Дикарки по поводу нашего неожиданного приезда достигла таких пределов, что помимо рассказов она решила спеть небольшую песню, тут же сложив ее устроившись на лежанке между мной и Лодочником. Ее голос покрывала патина по меньшей мере шестидесяти зим, но трогательная в своей наивности песня от этого звучала только лучше:

 
Айяйя-ая-яйя.
Просторы вокруг моего жилища стали прекрасней
В тот день, когда я увидела лица прежде незнакомые.
Все хорошеет, жизнь сияет благодатно.
И гости возвысили дом мой.
Айяйя-ая-яйя.
 

После песни принялись за еду, но Дикарка не ест. Она приносит эту жертву ради Пискуна, потому что любая женщина из ее племени с грудным младенцем должна иметь собственную посуду, из которой никто другой есть не должен. Как только мы перекусили, она, приоткрыв лаз в боковую пристройку, вытащила оттуда целую тушу северного оленя. Глядя на нас с доброй улыбкой, она указала на тушу со словами:

– Я делаю только то, что сделал бы мой муж, будь он сейчас дома. Выходите и отдайте это своим собакам.

Впервые в жизни мы с Лодочником получили еду для наших собак из рук женщины. Вечер выдался длинным и содержательным. Время от времени на пороге появлялись местные жители, чтобы поучаствовать в разговорах, первенство в которых всегда принадлежало Такорнаок. К полуночи Лодочник заснул, и, когда все посетители разбрелись, старуха завела рассказ о пережитом:

– С самого детства до старости я много путешествовала и повидала много краев, и за эти годы жизнь моя не была одинаковой. Знавала я и времена достатка, знавала и времена нужды. Как-то раз я даже повстречала женщину, которая спасла свою жизнь, питаясь трупами собственных мужа и детей.

Мы с мужем путешествовали из Иглулика в Понд-Инлет, и ночью ему вдруг приснилось, будто его товарищ съеден своими близкими. На следующий день, когда мы отправились в путь, наши сани то и дело стали застревать в снегу, однако, как мы ни старались, никаких помех мы не видели. Так мы и ехали весь день, а вечером разбили палатку. Утром смотрим – возле палатки куропатка. Я швырнула в нее клыком моржа, но не попала. Бросила топором, но тоже мимо. А потом мы двинулись в путь. Снег был настолько глубоким, что нам самим приходилось иногда тащить сани.

Вдруг мы услышали звук, похожий не то на рев смертельно раненого зверя, не то на далекий человеческий вопль. Когда мы подъехали ближе, стали различать слова. Сначала мы ничего не понимали, эти звуки доносились как будто откуда-то издалека. Вроде бы слова, а вроде бы и нет, голос был надломленный. Мы продолжали вслушиваться, пытаясь разобрать отдельные слова, пока, наконец, не поняли их смысл. Голос обрывался на каждом слове, но вот что он пытался выговорить: «Я не достойна теперь жить среди людей; я съела свою семью». Мы с мужем расслышали, что это была женщина, и, взглянув друг на друга, произнесли: «Людоедка! Что теперь с нами будет?»

Сначала мы заметили небольшое укрытие, построенное из снега и лоскута оленьей шкуры, из-под которого доносилось невнятное бормотание. Подойдя ближе, мы увидели обглоданную человеческую голову. А рядом, под этим жалким навесом из шкуры, на корточках лицом к нам сидела женщина. Она так долго плакала, что из глаз ее сочилась кровь.

– Кикак («Ты, моя обглоданная кость»), – произнесла она, – я съела своего мужа и детей.

Кикак – такое имя она дала моему мужу. Она казалась совсем обескровленной, кожа да кости, почти без одежды, потому что большую ее часть, рукава и подол, она съела. Когда муж над ней наклонился, она прошептала: «Я съела твоего товарища по песням». Муж ответил: «Тебе хотелось жить, поэтому ты выжила».

Мы тотчас разбили палатку рядом с ее укрытием и, отрезав кусок покрывала, соорудили из него маленькую палатку и для нее. Поскольку она была нечиста, жить в палатке вместе с нами она не могла. Она попыталась подняться, но упала в снег. Мы хотели дать ей замороженное оленье мясо, но, проглотив лишь несколько кусочков, она затрепетала всем телом и больше не могла есть. Мы отказались от нашей поездки и отвезли ее обратно в Иглулик, где жил ее брат. Потом она поправилась, вышла замуж за великого охотника Игтуссарсуа и стала его любимой женой, хотя он уже был женат. Вот так, но больше мне нечего сказать об этом самом страшном случае в моей жизни…

На следующее утро мы с Лодочником простились с хозяйкой и отправились домой в «Кузнечные мехи».

Сведения, полученные нами в этой рекогносцировке, давали надежду, что мы сможем выполнить многие из стоявших перед нами задач, если начнем объезжать окрестности вокруг базы на Датском острове. По всей округе было разбросано множество древних руин, изучение которых могло дать ценную информацию о развитии эскимосской культуры этих краев. И, наконец, люди племени айвилик из Репалс-Бей, помимо увлекательных историй о племенах, живущих к северу отсюда, около Иглулика и Баффиновой Земли, рассказали об удивительном народе из самой глубины так называемого Баррен-Граундса: об эскимосах, хоть и владевших тем же языком, что и они, однако живших удаленно от моря, и потому не занимавшихся промыслом морского зверя, основным занятием всех эскимосских племен. Место их проживания можно было отыскать в другой части тундры, между Гудзоновым заливом и арктическим побережьем Северо-Западного прохода.

Кнуд Расмуссен в «Кузнечных мехах», 1921. На стене висит большой портрет его жены Дагмар. Фото: Общество Кнуда Расмуссена

Наступило время составления планов на первый год. Тёркелю Матиассену и Биркет-Смиту предстояло сначала нанести визит капитану Кливленду, чтобы получить дополнительную информацию об этом крае, после чего Биркет-Смит вместе с Якобом Ольсеном должны были отправиться к материковым эскимосам. В свою очередь, Тёркель Матиассен и Петер Фрейхен получили задание выйти на север для картографирования Баффиновой Земли и изучения эскимосов Иглулика. После возвращения экспедиции весной решили заняться раскопками и исследованием руин древних стойбищ в Репалс-Бей. Мы были уверены, что эта работа даст ценные результаты. Туземцы нас заверили, что руины принадлежат таинственному племени воинов, которых они именовали «тунитами».

Эскимосов, участвовавших в нашей полярной экспедиции, распределили между разными партиями. Когда все партии получат необходимое снаряжение и отправятся в путь, я в конце марта должен был присоединиться к Биркет-Смиту, чтобы продолжить нашу совместную работу. Однако до того мне предстояло провести несколько охотничьих экспедиций, чтобы перед отправкой в длинные поездки на санях обеспечить людей и собак свежим мясом.