Текст книги "Белый эскимос"

Нам сообщили, что расположенный в двух днях пути к северу от залива Лайон мыс Элизабет служит славным местом для лова моржа, и в новом году я направился туда вместе с гренландцем Кавигарссуаком и двумя эскимосами местного племени – Усугтаоком и Тапарте. 27 января 1922 года, ясным звездным вечером, в тихую погоду мы приблизились к стойбищу. Дневной путь был тяжелым и долгим, нам хотелось поскорее оказаться в укрытии, и мы с нетерпением высматривали людей.

Внезапно прямо перед нами из темноты выскочили длинные сани с невиданной ранее дикой упряжкой: пятнадцать белых собак с бешеной скоростью несли шестерых людей на одних санях! Они на всех парах летели навстречу с такой мощью, что мы слышали свист рассекаемого воздуха. Вдруг возница спрыгнул с саней. Невысокий человек с густой, примерзшей к лицу бородой, подойдя ко мне, остановился и, как это принято среди белых людей, протянул руку, а затем указал в сторону, где находились снежные хижины. Остановив на мне умные, живые глаза, он громогласно произнес приветствие: «Кьянгнамик» – «благодарность гостям за появление». Это был шаман Ауа.

Заметив, что мои собаки устали после долгой дороги, он подвел меня к своим саням и тихим, но повелительным голосом дал команду одному из юношей отвести моих собак в поселок. Собаки Ауа, завывая от голода и тоски, опять понеслись к снежным хижинам. Полозья его семиметровых саней были сделаны из замерзшего торфа, покрытого тонкой ледяной корочкой. В то время как стальные полозья наших саней, скрежеща, с трудом продвигались по снегу, огромные тяжелые сани Ауа скользили почти беспрепятственно. Миновав русло небольшой реки, после краткой, но захватывающей дух поездки мы оказались у большого озера, где снежные хижины встретили нас теплым красновато-желтым светом, струящимся сквозь затянутые пузырями оконца.

Женщины поселка приняли нас с дружелюбным любопытством, а жена Ауа по имени Оруло провела меня прямиком в дом. Так впервые я очутился в крупном стойбище, состоящем из искусно построенных снежных хижин. Вокруг нас возвышались пять высоких куполообразных хижин, объединенных в длинное здание с многочисленными пристройками, каждая из которых была как бы отдельным помещением. Система извилистых ходов вела из одного жилья в другое, что позволяло ходить в гости к соседям, не выходя на улицу. Жило здесь шестнадцать человек, размещенных по разным хижинам. Проводя меня от одной лежанки к другой, Оруло рассказывала об обитателях хижин. Они находились здесь довольно давно, и жара уже успела оплавить внутренние поверхности стен. Свисающие перед входом длинные блестящие сосульки посверкивали в тусклом свете жировой лампы. Все это больше напоминало сталактитовую пещеру, чем снежную хижину – так бы оно и было, если бы не лежанки, застеленные мягкими оленьими шкурами, дарившими тепло и уют.

Проходя сквозь заснеженные лабиринты, освещенные небольшими, тускло горящими плошками, мы переходили из жилья в жилье, пожимая руки обитателям. Это была большая, дружелюбная семья: старший сын Ауа по имени Натак («Дно»), его молодая жена Кингутивкарсук («Мелкозубая»), младший сын Уярак («Камень») и его 15-летняя подруга Экатдлийок («Лосось»). Дальше жила старая сестра Ауа по имени Натсек («Тюлень») вместе со своим сыном, невесткой и внуками; и, наконец, в самом дальнем конце жил веселый Кувдло («Большой палец») вместе с женой и новорожденным ребенком.

Гренландская марка, выпущенная к 100-летию Кнуда Расмуссена (художник Йенс Розинг). Слева направо изображены Кнуд Расмуссен, Оруло и шаман Ауа на стойбище неподалеку от мыса Элизабет в Гудзоновом заливе. Фото: Общество Кнуда Расмуссена

Мне впервые довелось оказаться в такой многочисленной эскимосской семье, и ее патриархальные устои меня поразили. Ауа был здесь абсолютным владыкой, повелевавшим всем и всеми, но в манере его общения с женой и в том, как они давали распоряжения другим членам семьи, видны были сердечность и доброта.

После холодного дня было совсем неплохо побаловать себя горячим чаем, а когда сразу после него нас угостили кусками крупного только что сваренного зайца, мы почувствовали благодатную сонливость, и, не раздумывая, тут же забрались на мягкие оленьи шкуры.

Мы рассказали, что собираемся охотиться на моржа, и это сообщение семейство Ауа приняло с радостью. Они об этом и сами недавно думали, и теперь готовы были переместить свое жилище поближе к большим сугробам в нижней точке мыса Элизабет. Все лето было потрачено на охоту на суше, в округе теперь имелось немало прекрасных мясных хранилищ, но последний мешок с моржовым салом был уже початым.

Так мы и решили вместе отправиться на ледовую охоту. Однако сначала пришлось потратить целый день на перевоз оленины из ближайших хранилищ, ведь никогда не знаешь, сколько дней пройдет, прежде чем поймаешь зверя. В день переезда все поднялись рано. По снежным ходам тащили горы котлов и блюд, кипы оленьих шкур, готовых и невыделанных, кипы мужской и женской одежды, детские игрушки. Внутри полутемных снежных хижин весь этот скарб оставался незаметным, ведь каждый предмет находил свое применение и отведенное ему место. Но здесь, на открытом пространстве царила такая же суета, какая всегда сопровождает переезд в новый дом.

Когда сани с поклажей в человеческий рост наконец были заложены, мне довелось наблюдать, как в этих краях новорожденных отправляют в первую санную поездку. С задней стены дома Большого Пальца открылся лаз, из которого выползла его жена с крошечной дочкой на руках. Остановившись перед хижиной, она ждала пока Ауа, своего рода духовный наставник, тихонько приблизившись к младенцу, обнажит его головку и, низко склонившись над его личиком, произнесет языческую утреннюю молитву, звучавшую так:

 
Я встаю, чтобы встретить день,
уа-уа.
Я встаю, покидая покой, и двигаюсь быстро, словно ворон крылами взмахивает.
Лицо отвратив от мглы ночной, смотрю, где белеет утра заря.
 

Это было первое путешествие младенца, а гимн дню – нечто вроде заклинания, которое должно было принести ему удачу в жизни.

До нового стойбища было не более часа езды, однако весь день ушел на строительство дома и переезд. Нет большей радости, чем строительство снежных хижин; разве только обустройство в них, когда свет от зажженных жирников бросает блики на потолок внутри белого купола. Не думаю, что когда-либо мне надоест уют этих примитивных жилищ, их тепло и праздничный дух!

Еще один день ушел на осмотр снастей для лова, и после этого мы уже могли выйти в море.

В доброй миле от материка пролегает граница зимнего ледового припая, перед которой, гонимые ветром и течением, проносятся глыбы льда. Легкий, стремительный прибрежный ветерок обнажает вдоль ледяной кромки промоины, где можно наблюдать моржей, ныряющих на самое дно в поисках пропитания.

Вместе с остальными охотниками мы с Ауа укрылись за большим торосом, откуда открывался прекрасный обзор местности. Там происходило нечто такое, что заставило нас предаться охотничьим воспоминаниям. Перед кромкой припая проплывают тяжелые ледяные глыбы, готовые врезаться в любое стоящее на их пути препятствие, наполняя море вздохами и стенаньями. Над каждой вскрывшейся полыньей голубым туманом поднимается вверх морозная дымка, позволяя мельком увидеть черную спину моржа, вынырнувшего из глубины. Медленно и глубоко вдыхают моржи воздух – до нас доносятся звуки их дыхания, – а затем снова погружаются в свои подводные кормушки. Оба мы видели подобное не раз, и это напомнило прежние охотничьи приключения.

– Животные и люди так близки друг к другу, – говорит Ауа. – Вот почему наши предки думали, что можно по очереди быть то животным, то человеком. Но ближе всего к нам медведи. Похоже, что у них человеческий ум: они подкрадываются к спящим тюленям совсем как охотники. Они выжидают, сидя у ледяной кромки точно так же, как и мы. Внезапно бросаются в воду, а затем выныривают на поверхность, держа в пасти тюленя. Охотясь у полыньи, могут ждать часами, но как только появляется тюлень, на его череп обрушивается тяжелая лапа, после чего медведь впивается в зверя и вытаскивает его из узкого отверстия полыньи целиком, причем с такой силой, что тюленьи кости крошатся, протыкая сало и кожу.

Да, Ауа когда-то своими глазами видел, как медведь подкрадывался к стае дремлющих моржей. В передних лапах у него был зажата массивная ледяная глыба, он то и дело прятался за торосами, оставаясь для моржей невидимым. Стоило им пошевелиться, как он тут же застывал, прячась за льдину, но как только они теряли бдительность, он принимался подбираться к ним на задних лапах. Наконец, остановив свой выбор на одном из молодых моржей, он швырнул в него куском льда с такой силой, что тотчас его оглушил, а остальные моржи бросились в воду. У медведей есть и свои особые пристрастия в еде. Они не любят слишком теплого тюленьего мяса, поэтому тщательно присыпают его рыхлым снегом. И только после того, как оно остывает, пробуют на вкус.

Ауа, бывший, несмотря на свои рассказы, все время настороже, внезапно сосредоточившись, указывает на место, где стоял Гага со своим гарпуном. Прямо перед ним во льду зияло крошечное отверстие, водяная яма, оттуда выглядывала широкая спина моржа. В самом конце появилась голова. Не давая возможность моржу набрать воздух, Гага метнул гарпун, глубоко застрявший в жирном боку. До нас донесся всплеск – вода перелилась через край полыньи, – но вот уже Гага, проткнув лед своим багром, с помощью петли линя держит моржа. Мы поспешили на помощь, и до наступления темноты животное вытащили на лед, убили и разделали. Когда в тот вечер мы подъезжали к просторной, новой снежной хижине, я почувствовал определенный прилив гордости, что первого моржа убили не чужие охотники, а один из моих помощников.

В стойбище царило ликование. Взрослый морж означает запас жира и мяса на долгое время, а ведь на охоте мы провели всего день! В хижины пришло изобилие: не нужно было больше экономить жир для ламп, еды было достаточно и для нас, и для собак.

Вновь построенная снежная хижина была не такой большой, как прежняя, однако в ней легче сохранялись тепло и уют. Внутри главной хижины, где проживали Ауа с женой, спокойно могли бы разместиться человек двадцать. Отсюда можно было попасть к высокому порталу, служившему своего рода прихожей, где каждый входящий, перед тем, как попасть в отапливаемое помещение, стряхивал с себя снег. С противоположной стороны от главного жилья располагалась просторная, светлая пристройка, где поселились еще две семьи. Жира у нас было предостаточно, поэтому одновременно горело 7-8 ламп, и между белыми снежными блоками разливалось такое тепло, что даже полуголым можно было чувствовать себя комфортно. Эти люди прекрасно понимали, как обустроить жизнь среди сугробов.

Мы отпраздновали поимку моржа, устроив пиршество: лакомились сердцем, языком, плавающей в жиру грудинкой, после чего выпили по миске бульона, теплом разлившегося по телу. Потом вместе с Ауа, полураздетые, но закутанные в мягкие оленьи шкуры, взобрались на лежанку и выкурили по трубке. Когда остальные члены семейства расположились вокруг нас, Ауа позволил спрашивать его обо всем, о чем мне хотелось узнать, и обещал все рассказать. Он был само гостеприимство. Я засыпал его вопросами, хотя мне было известно, что в основе их религии лежат представления, уже знакомые нам по Гренландии. Известно о существовании проживающего в самой пучине моря великого духа, матери всех морских тварей; ее они больше всего боятся потому, что этот дух создает большинство житейских конфликтов. Я поинтересовался, что же Ауа известно об этом духе, и он тут же, активно жестикулируя, голосом, заставившим всех замереть, завел свой сказ:

– Жила-была девушка, которая никак не хотела выходить замуж. Живя в доме своего отца, она давала от ворот поворот всем молодым людям, приходившим к ней свататься. Но вот как-то раз, когда отец был на охоте, к ней явилась птица буревестник в человеческом обличье и похитила ее. Отец девушки пребывал в глубокой печали из-за потери дочери и решил отправиться на ее поиски. Пока буревестник был на охоте, отец нашел дочь и повез ее на каяке обратно. Однако буревестник догнал беглецов, а после того, как отец отказался возвращать дочь, поднял на море шторм, который начал раскачивать каяк. Тогда отец испугался и бросил дочь за борт буревестнику. Та ухватилась за корму, отчего каяк стал тонуть, и отец отрубил ей верхние суставы пальцев. Когда те упали в море, каяк окружили тюлени, и, так как она еще продолжала цепляться обрубками пальцев, отец отсек ей пальцы по самую ладонь, после чего из воды появились нерпы и моржи. Она больше не могла держаться и опустилась на самое дно моря, где превратилась в великого духа, владычицу всех морских зверей. Преисполненный сожалениями о принесенной в жертву дочери, отец вернулся домой, лег на берег моря и позволил приливу себя унести. Так он с ней и соединился.

– Куда уходят люди после смерти? – спросил я.

– Некоторые поднимаются в небо и превращаются в увлормиут, «людей дня». Их страна находится в тех краях, где зарождается день. Другие опускаются на морское дно, где находится узкая полоска земли, окруженная морем с обеих сторон. Их называют кимиуярмиут, «людьми перешейка».

В стране дня возрождаются только те люди, которые погибли от несчастного случая в море или были убиты. Это большая страна, где множество оленей. Жизнь здесь приятна, много радости; почти все время играют в мяч и в ножной мяч, раздается смех и пение. Для игры в мяч используют череп моржа. Когда мертвые играют на небе в мяч, на земле видно северное сияние.

Великие шаманы часто посещают людей дня. Собираясь в такую поездку, они забираются на дальнюю часть лежанки, и занавес из оленьих шкур прячет их от собравшихся в доме людей. При этом их руки должны быть скручены за спиной, а голова привязана к коленям. Закончив все приготовления, нужно взять уголек от лампы на кончике ножа, очерчивая в воздухе круги над головой шамана; при этом все присутствующие должны повторять хором: «Пусть тот, кто собирается в гости, будет вознесен!» Затем гасят лампы, и все находящиеся в доме закрывают глаза. Долгое время нужно сидеть в полной тишине, но вскоре начинают доноситься посторонние звуки, откуда-то свысока слышится шорох, хрипящие звуки, свист, прерываемый мощным криком шамана:

 
«Халала-халалале-халала-халалале!»
 

И все находящиеся в доме его подхватывают:

 
«Але-але-але!»
 

Затем в хижине раздается свист, и все понимают, что в пространстве появилось отверстие для души шамана, через которое она вылетает к небесам. Отверстие это такое же круглое и узкое, как тюленья отдушина во льду. В пути душе помогают звезды, когда-то бывшие людьми. Они движутся вверх-вниз по небесному пути, чтобы держать его открытым для шамана; одни падают, другие взлетают, и весь воздух наполняется свистом: пффт-пффт-пффт!

Своим свистом звезды зовут душу шамана, и теперь люди в доме должны попытаться угадать их человеческие имена, бывшие у них во время жизни на земле. Если догадка верна, в ответ раздается два коротких свиста: пффт-пффт! – и затем тонкий пронзительный звук, растворяющийся в небесах. Это ответ звезд и их благодарность за то, что о них еще помнят на земле.

Когда шаман посещает страну дня, там воцаряется веселье. Души мертвых тотчас выходят из своих домов, но в них нет ни входа, ни выхода, и поэтому души появляются отовсюду, через стены и через крышу. Они проходят прямиком через весь дом, и, хотя их можно видеть, в них нет плотности, поэтому они не образуют дыр в тех местах дома, где пролетают. Сочтя шамана за душу умершего, как и они сами, души торопятся навстречу входящему с приветствиями, стараясь воздать ему дань уважения. Только когда он произнесет: «Я все еще из плоти и крови», они разочарованно разбредаются. Весело проведя время среди счастливых душ покойников, усталый и запыхавшийся, шаман возвращается к соплеменникам, чтобы рассказать им о пережитом.

В страну перешейка попадают люди, умершие своей смертью либо от болезни – в своем жилище или в палатке. Это обширная страна с выходом в открытое море, где можно охотиться на разнообразных морских животных. Сюда шаман может прийти в гости как на прогулку. По более серьезным делам идут к великой морской владычице в те времена, когда она слишком строго охраняет своих тюленей, заставляя людей терпеть лишения. Готовиться к спуску сюда нужно так же тщательно, как и к путешествию в страну дня. Гасятся все лампы в хижине, повсюду слышатся вздохи и стоны давно умерших людей. Эти стенания доносятся словно бы из-под воды, из морских пучин, они подобны дыханию морских зверей. Все сидящие в доме нараспев произносят заклинания, повторяя слова:

 
Мы протягиваем руки, чтобы помочь тебе подняться,
У нас нет пищи, нет добычи!
Мы протягиваем руки…
 

Для великих шаманов открывается подземный путь, словно труба, простирающаяся к самому дну моря. Вот так они спускаются в обитель владычицы моря, похожую на обычное человеческое жилище, но без крыши и с открытым входом, чтобы, сидя у своей лампы, владычица могла следить за людскими жилищами. Повсюду здесь собраны морские звери: тюлени, нерпы, моржи и киты. Они покоятся, вдыхая воздух, справа от ее лампы в полынье. Поперек узкого входа в жилье лежит огромная злая собака, которую нужно отогнать, чтобы шаман смог войти. Когда он входит, великая владычица моря сидит там, в гневе повернувшись спиной к лампе и к животным, которых обычно посылает людям. Волосы ее неприбраны, взлохмачены; вид ее вызывает ужас. Шаман должен немедленно схватить ее за плечо и повернуть лицом к лампе и добыче; затем должен с любовью погладить ее по волосам и сказать: «Там, наверху, не ловятся тюлени». На что дух моря отвечает: «Собственные проступки преградили вам путь».

И тогда шаман, чтобы утихомирить ее гнев, должен применить все свое искусство. Успокоившись, она достает морских зверей из полыньи и одного за другим кладет на пол. И тогда перед входом в жилье вдруг начинает бурлить водоворот, и все звери исчезают в море – это означает, что у людей будет большой улов и наступит изобилие.

Но вот приходит время вернуться шаману к ожидающим его соплеменникам. Они слышат его приход издалека; свист раздается при его движении по дороге, открытой духами. С громким «Плю-а-хе-хе!» он выскакивает из-за занавески, словно морской зверь, выбрасывающий себя из глубины мощным сжатием легких. Затем на мгновение все затихает. Никто не должен нарушать молчание, прежде чем шаман не скажет: «Мне есть что сказать!» Тогда все в доме отвечают: «Давайте послушаем, давайте послушаем!» И шаман продолжает на торжественном языке духов: «Пусть придут слова».

Это знак всем в доме, чтобы они сознались в нарушениях табу, вызвавших гнев морского духа. «Наверное, это моя вина! Это моя вина!» – выкрикивают друг за другом мужчины и женщины, объятые тревогой перед голодом и плохим уловом. По очереди называются имена всех присутствующих в доме, каждый должен признать при всех свои проступки, о которых другие даже понятия не имели; здесь все узнают друг о друге самое сокровенное. Но даже такое может оставить духа неудовлетворенным. Он жалуется, что незнание полной правды делает его несчастным, и снова и снова доносятся его сокрушенные возгласы.

Может случиться и такое: кто-то из людей вдруг раскается в одном из своих тайных, укрытых ранее грехов, после чего из шамана вырывается великое облегчение: «Это – то самое, то самое!» Часто виновницами несчастья в стойбище оказываются молодые девушки. Но коль скоро женщины так молоды и готовы искупить свою вину, это значит, что они хорошие; и как только они признаются, тотчас получают от духа прощение. Огромная радость от того, что им удалось отвратить беду, наполняет всех присутствующих, после чего они обретают уверенность, что на следующий день у них будет обильный улов.

– Все ли шаманы могут спускаться к духу моря, чтобы выпросить для людей изобилие?

– Нет, лишь немногие, самые великие. Самой знаменитой из тех, кого я знал, была Увавнук, женщина. Как-то раз темным зимним вечером она вышла на двор, когда на небе внезапно появился сияющий шар из пламени, упавший прямо на то место, где она присела. Она хотела убежать, но прежде чем снова обрела способность двигаться, огненный шар ударил в нее, и она сразу почувствовала внутри сияние. Потеряв сознание, она очнулась уже шаманкой. В нее вселился дух огненного шара, и поговаривают, что дух этот был разделен на две части: одна была как бы медведем, а другая человеком; голова была человеческой, но с клыками, как у медведя.

Увавнук прибежала домой как полоумная и запела песню, которая с тех пор стала ее заклинанием, когда она помогала людям. Исполняя ее, она становилась безумной от радости, и все находившиеся в доме тоже, потому что их разум очищался от всего бренного. Люди поднимали руки и отбрасывали от себя зло и нечестие, стряхивая все это с себя как пыль с ладоней с помощью этой песни:

 
Великое море взволновало меня,
Несло за собой,
Словно водоросли на волнах.
Небеса и буря несут меня,
Волнуя нутро, разрывая меня,
От радости я вся дрожу!
 

Все напряженно слушали эти рассказы, и никто даже не заметил, что лампы почти выгорели, потому что женщины забыли про свои обязанности. Вокруг нас, на просторных снежных лежанках застыли мужчины и женщины, погруженные в атмосферу ночи, и не смели пошевельнуться. Верующий шаман приподнял завесу над неведомым миром, откуда он один мог получать сведения.

Кнуд Расмуссен делает заметки во время беседы с эскимосом из Западной Канады. Фото: Общество Кнуда Расмуссена

14 февраля на нашу охотничью стоянку прибыла команда из Баффиновой Земли: Петер Фрейхен и Тёркель Матиассен, а через пару дней каждый из нас отправился по своему пути, они – в длинную поездку на север, я же собирался вернуться в «Кузнечные мехи». Еще с месяц ушло на ловлю моржей в проливе Фрозен-Стрейт, и, наконец, все было готово к нашему выступлению в конце марта. Моими компаньонами в поездке на Баррен-Граундс стали Хельге Бангстед и гренландец Кавигарссуак. Останавливаясь по пути в разных стойбищах, 23 апреля мы добрались до Честерфилда, где встретили Якоба Ольсена, который по плану должен был покинуть Биркет-Смита, чтобы весной оказать помощь Тёркелю Матиассену в археологических раскопках. Собаки были славные, и уже в начале мая мы добрались до зимовки Биркет-Смита около Бейкер-Лейк, откуда началось наше первое путешествие к материковым эскимосам.