Текст книги "Белый эскимос"

Здесь мы словно очутились в охотничьих угодьях на лоне дикой природы. Местность была плоской и необжитой; снег покрывал расщелины и овраги, и даже реки сливались с равниной в одно целое. Все вокруг было белым-бело, за исключением обращенных к югу склонов, где солнце уже успело растопить снега, обнажив под ними темную землю. Час за часом мы продвигались как будто в неизвестность; нам казалось, что мы вот-вот собьемся с пути и пойдем по неверному курсу. Но ни о каком неверном курсе и речи быть не могло, потому что как только мы покинули побережье, стало ясно, что точных сведений об этой местности нет даже в соседних стойбищах – поскольку дичь постоянно бродит с места на место и область охоты определяет, где разбивать стоянку.

Мы находились посреди Баррен-Граундса или пустынных равнин, как с древних времен величают обширные, безлесные участки, пролегающие между Гудзоновым проливом и Северо-Западным проходом. Хотя эти равнины составляют часть обширной материковой территории Америки, они принадлежат к самым недоступным областям земного шара. Именно поэтому мы ожидали встретить здесь самые примитивные эскимосские племена. Наперекор желаниям охотников за пушниной и торговцев проникнуть в пределы этих неизведанных территорий, природа возвела на их пути такие препятствия, что и сегодня изучены только наиболее проходимые места этого края. С севера он перекрыт льдами Полярного моря; на юге и частично на западе покрыт густыми, непроходимыми лесами; путь через них долог и труден, поскольку идти приходится лишь по малознакомым тропам вдоль течения рек. Для более современных видов транспорта доступно лишь восточное побережье Баррен-Граундса со стороны Гудзонова залива, но даже здесь воды настолько забиты льдом, что становятся судоходными не чаще двух-трех месяцев в году. И вот на эти самые природные условия, останавливавшие других путешественников, нам и приходилось сейчас надеяться.

18 мая, разбив палатку на вершине холма, мы обозревали обширный ландшафт; покрытая снегами земля навевала воспоминания о материковых снегах Гренландии, только вместо ледников здесь простирались морены. Возвышающиеся среди бесконечных озер и речек отдельные скалы напоминали гренландские нунатаки[6]6
  Нунатак – полностью окруженный льдом скалистый пик, горный гребень или холм, выступающий над ледниковой поверхностью.


[Закрыть], да и сама равнина, как в Гренландии, чередовалась здесь с увалами. И лишь в глубине материка весь ландшафт превращается в одну широкую, гладкую равнину.

Стоя перед входом в нашу палатку, мы чувствуем себя словно в пустыне. Здесь нет никаких признаков жизни; в это время года все живое будто вымирает; белые люди здесь не появляются, за исключением разве что представителей конной полиции, когда совершается какое-нибудь преступление. Вечерний свет дарит нам картину необыкновенной красоты: свет контрастирует с тенью, но по мере того как садится солнце, все снова растворяется в белых снежных волнах и возвращается прежний облик мира, покрытого льдами.

С точки зрения геологии представшая перед нами земля – это горные руины, стертые за прошедшие миллионы лет до основания. Земля подвергалась разрушительному воздействию то жары, то стужи, проникновению вод и других факторов, приводящих к разрушению и выветриванию горных пород. Во время ледникового периода эта область была покрыта могучими материковыми льдами ледника Киватин. Льды придали вершинам округлые формы, отсекли мягкие пласты и повсюду разметали крупные и мелкие валуны. Теперь все это больше напоминает кладбище древней горной страны: скалы, погребенные под толстым слоем морен, глины, песка и гравия, а над всем этим выступают несколько скалистых утесов.

19 мая мы приближаемся к первому поселению харвактормиут, «Людей водоворота», расположенному рядом с рекой Казан. Дорога великолепна. Снег плотный, словно промерзший ночью пол в гостиной; но так как на перегруженных санях нас было четверо, я предпочел пробежаться на лыжах. Мы приблизились к холму, и каким же было наше удивление, когда нам открылся находящийся на берегу небольшого озера поселок, в котором мелькали люди, в замешательстве сновавшие туда-сюда вокруг снежных хижин. Казалось, все это волнение возникло по случаю нашего появления. Когда мы наконец добрались до места, они вдруг все исчезли; женщин и детей загнали в дома, на улице осталось всего двое мужчин, неподвижно сидевших каждый на своей снежной глыбе, повернувшись к нам лицом. Стало совершенно очевидно, что нас за друзей не приняли. С гренландскими санями и собаками наш довольно странный вид напоминал либо эскимосов китдлинермиут с побережья Арктики, либо материковых индейцев. Здесь обе группы считались врагами, и позже стало известно, что особенный страх вызывали индейцы. В памяти еще оставалась многовековая вражда, которая велась с обеих сторон с равной жестокостью.

От встреченного у Бейкер-Лейк эскимоса арктического побережья я знал, что континентальных эскимосов обычно приветствуют словами: «Илоррайник тикитунга!», что означает «Я пришел с хорошей стороны!» Оказавшись в поселке, я что есть мочи выкрикнул эти слова, и едва только успел их произнести, как тут же двое мужчин с громкими возгласами соскочили со своих снежных блоков и кинулись нам навстречу. После этого из хижин выбежали и другие жители поселка. Мы узнали, что их стойбище называется Тугдлиуварталик – «Озеро гагары». Зима выдалась суровой, во многих областях люди и собаки умирали от голода. Их зимовка находилась на восточном берегу реки Казан, а теперь они шли на запад навстречу мигрирующим с юга оленям. Двое саней отправили на близлежащую стоянку, чтобы выследить первых оленей, и после получения нужных сведений туда переместится все стойбище.

Мы пробыли здесь несколько часов: приготовили чай, напекли лепешек и угостили ими весь поселок. Посреди этого импровизированного пиршества в поле нашего зрения появилось двое саней, отправленных на соседнюю стоянку разведать новости. Когда они были еще вдалеке, мы услышали их крики: «Олени идут, олени идут!» Все становище забурлило от волнения и восторга. Зима приближалась к концу, а вот теперь идут олени, неся с собой лето и изобилие!

От Бейкер-Лейк наш маршрут по этому краю образовывал изгиб, забирая к юго-востоку, в обход реки Казан, – нам посоветовали избегать ее нижнего течения. Если же мы хотим попасть на ближайшую стоянку, нам следовало снова спуститься к реке. Один из юношей, только что вернувшийся домой, предложил себя в качестве провожатого, и с его помощью уже через день мы подходили к становищу Нахигтарторвик.

Индеец из племени Такуд, которое прежде считалось смертельными врагами эскимосов Аляски. Фото Лео Хансена

Здесь мы встретили первых настоящих материковых эскимосов, и, хотя основную часть работы я собирался проделать среди падлермиут, живших далеко отсюда, полученные тут сведения были очень ценными. В этом стойбище проживала пожилая супружеская пара – Акиггак («Птенчик куропатки») и его жена Арнаркик («Получившая возрождение»); они знали бесконечное множество преданий. Я решил остаться с ними подольше, и тогда мы постановили, что Биркет-Смит вместе Хельге Бангстедом и Гагой отправятся на день раньше меня, прихватив с собой часть поклажи, а позже вернутся за мной и остальным багажом.

Погода стала более мягкой. Снег уже не всегда полностью промерзал по ночам, а на льду над рекой начала собираться талая вода. Если мы не хотели упустить нашу цель, то терять время было никак нельзя. 25 мая, когда Биркет-Смит и Бангстед отправились в путь, было дождливо и туманно. Погода внезапно сменилась, принеся с собой летнее настроение. Над стойбищем кружили стаи куропаток; над полями курлыкали журавли, а вороны усаживались рядами неподалеку от мясных хранилищ. Мелкие птички наполняли воздух своим щебетанием. Пустоши приходили в оживление.

А я тем временем записывал сказания. Единственным препятствием, возникшим в процессе работы, стало то, что большинство рассказанных ими легенд я знал еще по Гренландии; и стоило мне только чуть обнаружить свои познания, как они тут же принимались хохотать – насколько комичным им казалось, что белый человек знает их сказки. Обнаружив это, они отказывались продолжать. Больше всех меня интересовала пожилая пара: Птенчик Куропатки и Получившая Возрождение, в молодости участвовавшие в торговых поездках и добиравшиеся до самого форта Черчилль. К таким поездкам было принято готовиться заранее. Они начинались осенью и продолжались до самой весны, когда сходили последние снега и трещал на реках лед. Нередко на пути им попадались индейцы, рядом с которыми в воздухе веяло опасностью и враждой. Во времена их юности индейцы похитили, по меньшей мере, четырех эскимосок, в их числе оказались и сестры старика Арнаркика. Прозвище, придуманное ими для индейцев, отдавало тем же презрением, что и распространенное по всей Гренландии «иткигдлит» – «разводящие гнид». Я был немало удивлен, впервые повстречав здесь людей, на самом деле сталкивавшихся когда-то с индейцами, о чем нередко упоминается в гренландских сагах. Здесь речь шла уже не просто о легенде, а о самой настоящей реальности: ведь индейцы проникли сюда относительно недавно. Гоняясь в летнее время за оленьими стадами, они не упускали возможность совершать набеги на стоянки мирных эскимосов.

После двухдневного отсутствия вернулся Гага, поведав в свойственной ему шутливой манере новость, что товарищам удалось обзавестись теперь собственным домом. У нас была всего одна палатка, которую я оставил себе, потому что работать в подтаявших по весне эскимосских хижинах, вот-вот готовых обрушиться на голову, было совершенно невозможно. Вот Гаге и пришлось соорудить для Биркет-Смита и Хельге Бангстеда навес из камней и мха для защиты от ветра. Навес имел крышу, под которой вполне могли разместиться два человека. Провианта было достаточно, и если они будут перемещать входной лаз, следуя перемене ветра, то никаких причин для беспокойства за них быть не должно. К тому же уже через день мы собирались присоединиться к ним вместе со всей оставшейся частью нашей поклажи.

Но тут неожиданно грянула страшная непогода с громом и молнией, полил дождь и разразилась гроза, бушевавшая пару часов с таким неистовством, что мы предпочли повалить свою палатку, чтобы не вступать в сражение с постоянно хлопающим брезентом. Лежать под опрокинутой палаткой, получая по лицу бесконечные удары мокрой ткани, было занятием не слишком приятным. Но неудобство нашего положения занимало нас гораздо меньше, чем мысль о наших двоих товарищах под маленьким каменным навесом: каково им там было, если крыша состояла из одной оленьей шкуры?

Становище пришло в полный упадок: дождь барабанил по лужам и размазывал грязь; месил подтаявший рыхлый снег, образуя бесчисленное количество ручейков, растекающихся в разные стороны. Наша обувь из тюленьей кожи чавкала и хлюпала всякий раз, когда нам приходилось выходить подправить палатку или подложить камней на брезент, чтобы не дать ему улететь. Однако если сравнить наше положение с тем, в котором оказались наши соседи-эскимосы, сидевшие внутри своих хижин, то оно было еще достаточно терпимым. Стены их жилищ уже были не из снега, а из какой-то пожелтевшей массы, дождь пробивал в ней все новые дыры, которые пытались заделать с помощью обуви, штанов и шуб.

В разгар этой проклятой непогоды мы вдруг услышали приветственные возгласы, и в поселение на полной скорости влетела пара саней. Вновь прибывшие были из соседнего страдающего от голода стойбища, которое они покинули еще до наступления непогоды, чтобы получить свою долю добытых нами оленей. Пока мужчины с большим усилием привязывали собак к камням, женщины устанавливали палатку из оленьих шкур. Они поступили разумно, поставив ее лишь в половину высоты, что позволило им разбить стан удивительно быстро и втащить меховые одеяла из шкур внутрь палаток.

День подходил к концу, начинало темнеть. Лежание в скрюченной позе под мокрой палаткой утомило меня до такой степени, что я решил навестить своих соседей и спросить, не нужна ли им моя помощь. Сначала я направился к новым гостям, которые, как я считал, успели промокнуть до нитки. Мне было любопытно узнать, как они в такую непогоду; подойдя к задней части их палатки, решил проследить за ними через бесчисленные дырочки в полотнище. Однако, приблизившись к палатке, к своему великому удивлению, я услышал доносившееся оттуда пение.

Хозяин по имени Силиток («Толстяк»), сидел в дальнем углу палатки в окружении обеих жен и детей. На полу перед ним лежали две сырые, но аппетитного вида оленьи лопатки – подарки от жителей поселка голодающим гостям. Но теперь, когда голод был утолен, у гостей появилось настроение петь. Песню затянула младшая жена; сидя с распущенными волосами, с которых стекала дождевая вода, она выглядела дико и привлекательно. Спрятавшись за большой валун, я расслышал слова песни:

 
Ая-ая-ая!
Я любил стрелять из лука,
И гулять широкими равнинами со стрелами и луком за плечами.
Ая-ая-ая!
И пускался вслед за бегунами,
И охоту на равнинах вел я с колчаном и луком за плечами.
Ая-ая-ая!
 

Каждая строфа исполнялась с воодушевлением, и было очевидно, что в моей помощи эти люди не нуждались.

В течение двух дней погода не менялась, а на третий с противоположной стороны пришел снежный буран с похолоданием. Мы не на шутку забеспокоились о том, сумеют ли наши товарищи в горах справиться с этой ситуацией. Ветер дул с такой силой, что нам удалось выехать только поздно вечером 28 мая. Метель разгулялась, не было видно ни зги, и время от времени целые оленьи стада наскакивали на наши собачьи упряжки. С большим трудом удавалось придерживаться курса, и когда нас окружали перепуганные олени, собаки так дичали, что мы только чудом уворачивались, чтобы не наткнуться на множество торчащих из-под снега камней. Поклажи у нас было предостаточно, охоту мы решили отложить, пока не доберемся до стоянки наших товарищей. Миграция оленей была в разгаре, так что никаких трудностей с добычей не предвиделось.

Дорога к стоянке товарищей была нелегкой. И вот, после 12-часовой езды, собаки вдруг помчались во всю прыть, и мы под их дикий лай ворвались прямиком в лагерь. Но, несмотря на окружавший нас шум и гам, сколько бы мы ни вглядывались под маленький навес, кроме снега мы там ничего не увидели, ни движения, ни души.

– Они замерзли до смерти! – раздался испуганный крик Гаги.

Под каменным навесом удалось нащупать что-то вроде рукава шубы, который мы тут же начали трясти изо всех сил. Шуба и в самом деле стала оживать, и через мгновение из лаза появилась голова. Это Биркет-Смит, жив-здоров, хотя вид у него в тот момент был не слишком презентабельный. Объединив усилия, мы вытащили его наружу, а затем, уступив протестам, отпустили, предоставив возможность самому подняться на ноги. С ним было все в порядке, если не считать изнеможения от двухдневного лежания в сугробе. Вслед за ним появился и Хельге Бангстед. Его промокшая до нитки одежда промерзла насквозь, и он ходил на голенищах сапог, чтобы удержать их на ногах. Настоящая цапля, а не человек!

Мы тут же приступили к установке палатки и предоставили нашим товарищам сухую одежду, обжигающий чай, вареную оленину и наваристую похлебку. Проходит совсем немного времени – и вот уже все лишения позади, и все растворяется в общем смехе по поводу разных забавных ситуаций, которые одни только и запомнились.

Царившая в последние дни непогода послужила нам серьезным предупреждением, что на весну пока рассчитывать не приходится. Имея легкие сани, мы смогли бы не более чем за пару дней добраться до большого озера Хикулигьюак, ближайшего места стоянки эскимосов из группы падлермиут, поэтому решили, что на время в палатке с основным багажом останутся Биркет-Смит с Бангстедом, а мы с Гагой продолжим путь на легких санях.

После двухдневных поисков мы, наконец, достигли цели, оказавшись среди людей в небольшом стойбище из трех палаток. Нас встретил человек по имени Игьюгарьюк, сразу оставлявший благоприятное впечатление: в отличие от соплеменников он принял нас с отважным гостеприимством и бодрой улыбкой. Мне уже было кое-что известно о Игьюгарьюке от его ближайших соседей с реки Казан – в частности, как он раздобыл свою первую жену. Использованный им при этом метод, даже по сравнению с принятыми у эскимосов формами сватовства, был, мягко говоря, радикальным. После неудачных попыток заполучить ее, как-то раз он появился у входа в хижину своей возлюбленной вместе со старшим братом, после чего застрелил тестя, тещу, зятьев и невесток – в целом, семь-восемь человек. В конце концов, в живых осталась только девушка, без которой он не мог жить – вот так он и добился своего.

Меня немало поразило, что мужчина с таким темпераментом сразу представился блюстителем порядка, предъявив документ с печатью и подписью канадского правительства, полученный им в апреле 1921 года на стойбище во время преследования одного убийцы. Документ начинался такими словами: «Сим свидетельствуется, что предъявитель сего Эд-джоа-джук (Игьюгарьюк) с озера Ши-ко-лиг-джу-ак с сего дня мною, нижеподписавшимся Альбертом Е. Римсом, судьей Его Величества на Северо-Западной территории, назначается полицейским констеблем на упомянутой территории для осуществления правосудия над неким Куаугваком, эскимосом-падлермиут, обвиняемым в убийстве двух человек…»

Я прочел документ с надлежащей обстоятельностью и взамен передал старую газету, служившую мне упаковочной бумагой. Игьюгарьюк с достоинством ее принял, изучив с не меньшим вниманием, чем я изучал его документ, – и с этого самого момента зародилась наша дружба. Стоит отметить, что Игьюгарьюк был далек от всякого рода мошенничества, и, когда мне на память приходят люди, встреченные на долгом пути от Гренландии до Сибири, он занимает особое место как самостоятельный, умный человек, проявляющий мудрость в управлении соплеменниками. Он тут же пригласил нас в одну из своих палаток. По праву старейшины, каковым он и был, Игьюгарьюк имел двух жен. Старшая, Кивкарьюк («Обглоданная кость»), послужившая поводом к вышеупомянутой кровавой бойне, уступила первенство юной красавице по имени Аткаралак («Нисходящей к людям малышке»). Разумеется, нас повели в ее палатку.

К моей великой радости, голод, который мы ожидали встретить, уже успело сменить благополучие. Перед входом в палатку лежала гора неразделанных оленей – их было так много, что и не пересчитать. Нетрудно понять, что для этих эскимосов означала оленья миграция, поэтому, когда я выразил свой восторг по поводу этой груды мяса, услышал, что всего месяц назад они тут чуть не умирали с голоду. И хотя все постоянно охотились, им никак не удавалось подловить дичь. Не спасала и припасенная в стойбище сотня песцовых шкурок, поскольку ни у собак, ни у людей не было сил отправиться в долгий путь к Бейкер-Лейк для обмена шкур на продукты питания.

И тогда первая из жен Игьюгарьюка, старая Кивкарьюк, покинула поселение, взяв с собой маленького приемного сынишку и деревянные салазки. На дворе еще стояла суровая зима, путь она держала к отдаленному озеру, где могла водиться форель. Выйдя без припасов и без постельных шкур, они двинулись в путь, устраиваясь на короткий ночлег в промерзших хижинах. В озере оказалось полно рыбы – вот так Кивкарьюк спасла весь поселок. Их лица еще хранили остатки пережитого. Но теперь все переменилось. Игьюгарьюк тут же отдал распоряжение приготовить для нас праздничную трапезу, и вот уже две крупные оленьи туши поставлены вариться в огромных цинковых котлах.

Я ожидал столкнуться здесь с первобытными людьми, однако попавшиеся мне на глаза кое-какие магазинные товары вызвали немалое разочарование. Мы были окружены одной из наихудших форм культуры – консервной, результатом торговых поездок. Наконец, когда из палатки Игьюгарьюка раздался мощный звук граммофона, воспроизводившего одну из заезженных арий Карузо, я осознал, что к объекту нашего изучения мы опоздали как минимум на сотню лет. Если не учитывать их внешний вид, создавалось впечатление, будто мы находились скорее в стане индейцев, нежели эскимосов. Их палатки представляли собой островерхие шатры из оленьих шкур, с дымовым отверстием спереди, в каждом из которых слева от входа был зажжен «увкак», «шатровый огонь». Все женщины поверх мехов носили цветастые шали – такие же, как у индианок. К своему удивлению я заметил на их шеях часы: их разобрали на части, поэтому у некоторых были только крышки, а механизм был поделен между остальными членами семьи.

Если что и оставалось подлинным, так это был язык. К нашему большому ликованию вместе с жителями стана мы обнаружили, что, несмотря на разницу в диалекте и произношении, гренландский здесь понимают без труда. Игьюгарьюк, не чуравшийся лести, заявил, что я – первый встреченный им белый человек, который вдобавок еще и настоящий эскимос.

В ожидании праздничного угощения, приготовление которого заняло какое-то время, мы отправились кормить наших собак, чем насмерть перепугали весь поселок. У нас с собой было немного привезенного с побережья моржового мяса; у озера Хиколигьюак моржатины никогда не видели, считая ее абсолютным табу, что и послужило причиной большого переполоха. Однако Игьюгарьюк, развивший в себе во время торговых поездок изрядную долю смекалки, вышел из положения: он запретил юношам поселка притрагиваться к мясу, позволив нам его разрезать и скармливать собакам, но только с использованием собственных ножей.

Этот небольшой эпизод приоткрыл мне, что, видимо, мы все же среди новых людей, а когда юноша по имени Пингока поинтересовался, растут ли у тюленей рога как у оленей, я смог полностью забыть о своем разочаровании. И неважно, что в эту минуту граммофон потрескивает звучанием танго и мощные языки пламени согревают настоящие цинковые котлы, привезенные издалека! Так или иначе, а я сейчас находился среди людей, довольно сильно отличавшихся от всем известных приморских эскимосов, для которых морской промысел – дело всей жизни. И хотя мне доподлинно известно, что в этих краях бывали белые люди, я понимал, что эту народность еще никто близко не изучал.

Так размышляя, я услышал крик, разносившийся по всему поселку: «Мясо сварилось! Мясо сварилось!» С жадным аппетитом, который испытывают люди, недавно пережившие голодные времена, все мужчины ринулись к палатке Игьюгарьюка; женщинам позволялось войти только после окончания мужской трапезы. На деревянных подносах разложили несколько оленьих туш, нарезанных солидными ломтями. Хозяин, проявляя мудрость и смекалку, сообразил, что наши привычки могут отличаться от здешних, поэтому, отложив на отдельное блюдо несколько порций, вручил их нам. Подобно прожорливым псам все набросились на еду, каждый при этом старался заполучить себе наилучший кусок. Хотя я и ранее бывал на варварских пирах эскимосов, все же никогда не видел такого откровенного отсутствия всяческих манер. Ножами пользовались только старики – молодые просто обгладывали мясо от костей, как собаки. Помимо пары оленьих туш приготовили еще несколько голов. Каждому из членов нашей экспедиции досталось по одной, но нам предложили, если угодно, полакомиться ими позже, уже в собственной палатке: гостеприимные хозяева понимали, что после столь обильной трапезы съесть что-то еще мы были не в состоянии. При вручении этого мясного подарка нам поставили условие: каждый должен был проследить, чтобы остатки не достались ни женщинам, ни собакам. Звериные морды считались священными, нарушать такое табу было нельзя.

Кнуд Расмуссен (слева) кормит собак. Фото: Архив Кнуда Расмуссена

Наступило время десерта: жирные сырые личинки овода, вынутые из шкур недавно подстреленных оленей, шевелились в большом котле для мяса, словно гигантские черви, и слегка похрустывали, когда в них вонзали зубы едоки.

К вечеру к поселку подтянулась целая вереница саней, прибывшая с расположенного посередине озера большого острова. Процессия производила странное впечатление на тех, кому не доводилось видеть, как прибрежные эскимосы, сорвавшись с мест, вместе с собаками выступают в путь. Всего здесь было шесть тяжелогруженых, связанных по трое саней; каждое звено тянули две собаки, им помогали мужчины и женщины. Единственной, кому позволялось сидеть на повозке, была похожая на мумию старуха, которая, будучи знатоком древних обычаев, почиталась здесь особо. То, что по совместительству она была еще и тещей Игьюгарьюка, разумеется, ничуть не умаляло поклонения ее персоне.

И дня не прошло, как мы, все еще находясь посреди этих странных материковых жителей, почувствовали, что нас разделяет стена. Когда мы задавали им вопросы, внешне они демонстрировали свое доверие и стремились удовлетворить наше любопытство. Вечером я попытался вернуться к своей главной теме и стал объяснять Игьюгарьюку, чья шаманская слава распространилась по всему Баррен-Граундсу, насколько важно мне узнать больше об их мировоззрении, религии и изучить предания. Однако здесь я словно уткнулся лбом в стену. Ответ прозвучал коротко. Он заверил меня, что как человек невежественный он ничего не смыслит в прошлом своего народа, и вдобавок заявил, что люди просто выдумывают, представляя его шаманом. Я понял, что поторопился и до настоящего доверия со стороны Игьюгарьюка еще далеко.

В ту ночь я почти не спал. Занавес палатки был приоткрыт, пропуская внутрь мягкий свет весенней ночи; с моей лежанки между палатками был виден огромный костер, пламя его раздувалось и трещало под большими котлами. В них вываривали костный жир. Между палатками играли младшие дети, перепутавшие день с ночью. А на холме сидела группа юношей и девушек, все они хором тянули песню. Неистовые, буйные перепады чередовались с кроткими, жалостливыми звуками – они путались с моими мыслями до тех пор, пока я не погрузился в дрему.