Текст книги "Глаза цвета твоих. Сборник миниатюр"

Стерва

Я всегда разбавляю чай – слишком крепкий, он напоминает мне твои глаза, плоские, темные и просящие.

Я пью виски со льдом, потому что ты пьешь только коньяк и просишь меня приготовить к нему «николашки».

Я никогда не улыбаюсь тебе, чтобы ты не знал моей улыбки на вкус, и моя недосказанность мучает тебя, прожигает в твоей мякоти дыру с обугленными краями.

Мне все равно.

Мой цинизм уже не так красив, как прежде, он выцвел, обветшал, но еще может ранить.

Что тренируется – то и развивается.

И я тренирую его на тебе, не люблю тебя, слышишь, не люблю, и мне стыдно за то, что ты прячешь слезы, когда твои глаза блекнут от боли.

Я запрещаю тебе видеть меня.

Но ранним утром ты все так же стоишь под моим окном, с герберами, которые я не люблю, с коньяком, которого я не пью, и я отрываю голову от подушки и плетусь открывать тебе дверь, чтобы ты не замерз там внизу, и каждый раз сомневаюсь – так кто же из нас кого мучает?

Должница

Ты убивал мои ночи – я воскрешала их криком, и твой слух притупился, и ты перестал слышать мои мольбы.

Ты разрывал мои будни – я сделала твой город опасным, и ты больше не выходил из дома после заката, больше не встречал меня на безлунных улицах.

Ты воровал мои чувства, ты был плохим вором, ты оставлял улики – я находила пустые бутылки из-под рома в своей постели, и наполняла их вновь, и посылала тебе с курьером, чтобы не быть тебе должной.

Ты продал мои рубины – я смешала свою кровь с алмазной пылью, и вышло красиво, даже лучше, чем было, и я показала их ювелиру, и он дал мне много денег.

Я купила на них дождевой воды и размазала ее по своей подушке, чтобы оттенить запах слез.

Ты сделал мои стены прозрачными, чтобы наблюдать за мной, когда я сплю – и я стала невидимкой, чтобы скрыть от тебя то, как я грызу стены черными ночами, милосердно разрешая тебе поспать.

Я любила блондина

Его светлая челка напоминала мне валансьенское кружево. Мои пальцы дрожали, когда я касалась его увитой синими венами руки. Я задыхалась, билась в паутине собственной одержимости. Мне казалось, что мои глаза недостойны видеть его – поэтому я прятала их за большими пластиковыми очками.

Я обкрадывала саму себя.

Знать бы, как мимолетна будет связь – впивалась бы в него иглами зрачков, впитывала его яд, его пагубу, проваливаясь в безумие недосягаемого.

Я все время молчала. Я, умеющая поддержать беседу в любом ключе, молчала. Он считал меня пустышкой. Не открывался мне. Я соглашалась, безмолвно, безропотно. Грудь мою сжигала отчаянная нежность.

Он прятал меня от друзей – я на ходу выдумывала причину приторной тайны, которая держит нас вместе.

Руки его были скупы. Слова его не давали повода. Я молчала, опустив глаза, не унижаясь до просительных взглядов. Он просил меня молчать. Но не научил, и молчать я не умею.

Спустя два года кто-то спросил меня о том, что было между нами. И я выдохнула: «Я любила блондина».

Совершенное оружие

Взгляды – в рамках жанра.

Похоти – в меру, щедрая порция бездушия.

Я – совершенное оружие, я убиваю запах моря, вытравливаю цвет неба и солнца из твоей памяти.

Камни горят в пламени моей боли. Я заблудилась в лабиринтах стекла и бетона, ярость пытает меня, я не умею дышать известью города, пыль застилает мои глаза.

И пока я брожу, полуослепшая, гаснущая, в пространствах твоего города, тяжелые капли из чистого серебра падают с неба.

Блестящим камертоном они отмеряют время, которое я решаю оставить тебе.

Ты примешь их за дождь и не успеешь удивиться, когда одна из них проткнет твое темечко, и ты больше ничего не сможешь испортить.

Зимний Феникс

У тебя веки тяжелые от хронического недосыпа.

Темнеет рано, долгими вечерами тебя мучают мигрени, и у доброго аптекаря уже не осталось новых лекарств, чтобы предложить тебе.

Сердце, которое ранее разливало мерное тепло в твоей груди, теперь холодит неприятно отчаянием.

Твоя зима такая сильная, что мне даже не приходится прилагать усилий, чтобы победить тебя.

Дни, бездарно проведенные в тусклом обществе простуд, квашеной капусты с витамином С и колючего бабушкиного шарфа, сделали все за меня.

До самой весны теперь бояться тебе моих серебряных глаз, и даже когда до весны останется лишь два вздоха – не разомкнешь ты сухих обветренных губ, будешь задыхаться в дыму сигарет у замерзших окон.

Тени разлапистых елей кажутся элегантными только из окна, изнутри согретой камином комнаты.

Это – иллюзия.

Мертвая иллюзия.

Зима есть отсутствие преград – их некому ставить.

Мертво все вокруг.

То, что кажется кристально-чистым, на самом деле – бескровность покойника.

Зазубрины снежинок больно режут пальцы, сбривают ресницы с бесшумном полете.

Воровка теней

Я украду твою тень – и ты больше никогда не сможешь смотреть на солнце.

Мои дожди – соленые и черные, и заря дрожит от страха над раскинувшейся бездной.

Мое смертоносное безумие живет в тысячелетних видениях, они мучают меня криками тонущих рыцарей и последними вздохами африканских невольников. Рваный шелк одеяния Марка Порция Катона, окровавленный череп Йорика.

Я не помню прошлого, я сама есть прошлое, с глазами цвета средневекового зеркала, и стылое марево пожирает небо за моей спиной.

А может быть, я и не хочу жить там, где тебя нет, и никогда не было, там, где само время бежит тяжело, как старый охотничий пес – все еще безраздельно преданный хозяину, но уставший, смертельно уставший.

Сберечь шанс помнить, подарить себе три подсказки из Пустоты.

Ничто мерзкого цвета сырого мяса.

Скрип гравия под моими подошвами – я лишь недавно надела сандалии на свои израненные ноги.

Моя старость

Дом за городом непременно должен быть розовым.

Или бирюзовым. Чтобы мягко контрастировать с жаром осенних листьев, а зимой выглядеть словно леденец, выпавший из теплой детской ладошки прямо в сугроб.

И во дворе должно стоять кресло-качалка, а на ней – мягкий плед, и это единственный случай, когда это теплое квадратное одеяльце не кажется китчем.

У ног сидит собака.

Обязательно рыжая, большеголовая.

Обязательно старая. Она должна умереть раньше меня, чтобы было кому ее похоронить.

В этой качалке я буду смотреть свои дивные сны, обычные сны, которые приходили ко мне всю жизнь. Беззащитные и чистые после заката – и оскально-кошмарные перед рассветом.

К концу жизни я привыкну к мучающим меня кошмарам и даже научусь извлекать из этого пользу – разводить руками границы эмоций, сдвигая их с насиженных мест.

Когда ты стар, одиночество уже не так остро тяготит тебя. Земные связи становятся всё более зыбкими, тонкими, тебе уже не нужно одобрение и похвала.

Ты становишься единым целым с правдой этого мира.

Ты возвращаешься домой.

Моя комната

Модный нынче минимализм мне чужд, совсем не близок. Ни в чем.

В моей комнате, безусловно, должен быть камин. В нем полагается сжигать пачки любовных писем, опрометчиво забывая снять лиловую ленту, перевязывающую их.

У камина – шкура. Пушистая шкура хозяина леса – привет, «зеленые»! Пока вы поливаете краской шубы богатых старушек на улицах Праги, я нежусь обнаженной в щекочущем мехе, воображая себя в объятиях Кинг-Конга.

В мою комнату, мой будуар, я впускаю лишь любовников. Прислуге здесь не место – пусть будут разбросаны шпильки и брошки по резной поверхности трельяжа викторианской эпохи! Пусть пурпурный пеньюар тончайшего шелка от Ла Петит Кокет будет небрежно лежать на полу – там, где его сорвали вчера с моих плеч, швырнули на пол, словно ненужную тряпку, которой он, в сущности, и является.

Прислуге пришлось бы слишком много объяснять – а я не люблю бессодержательных разговоров.

Да, эти туфли должны стоять на окне. Рядом с безнадежно засохшим цветком в обливном горшке, рядом с открытой коробкой макарунов.

Не смейте трогать мою ванну – это не пыль, это жемчужная пудра, нанесенная кистью лучшего в городе ювелира. Вот видите, вы едва не испортили покрытие.

Не упрекайте меня в том, что в ванной не место испанскому словарю в плетеной обложке – ведь это не вы беседуете ночами по скайпу с ясноглазым каталонцем, принимая ванну, деликатно добавляя пену каждый раз, когда линия воды норовит приоткрыть звезды сосков.

Взрослая

Я никогда не любила снег, но сегодня ждала его – он выгодно оттеняет мою кожу, с ним я кажусь лучше, чем есть на самом деле.

Пудры-тени-пуховки-кисти…

Я иду у него на поводу, ему нравится моя естественная красота. Красота, которая стоит мне всё больших и больших трудов.

Я все еще прячу от него свою ванную. Там – моя тайная лаборатория по производству той-которая-ему-нравится. Он слишком умен, и знает, наверняка знает о том, что крема для тонуса кожи нужны после двадцати пяти лет. А мне девятнадцать, всегда девятнадцать.

Я прячу свой паспорт среди баночек с крупой – это самое скучное место в моем доме, он никогда туда не заглянет.

Я могу изменить пол, но не дату рождения в паспорте – что за нонсенс!

Дыхание его было шелковым, а смех – мягким.

Я никогда не смеюсь мягко.

В моих венах течет густая багровая кровь, и ступни мои узкие и жесткие, как у танцовщицы.

Я стараюсь быть нежной с ним, но моя душа часто выходит из берегов, проливается на пол вином из разбитых бокалов.

Мои пульсы отсчитывают последние секунды нашего свидания.

Три… Два… Один. Ему пора.

Он встает и уходит.

И я медленно бреду в ванную и тру, тру свои щеки и мажу, и мажу их кремом.

Я ждала

Я так долго ждала тебя – мои ночи выцвели, и луна умирала, когда я говорила ей, что тебя не существует.

В час, когда стрелки бегут в обратную сторону, ты пришел, и мне даже показалось – вот глупая – что ты одет в плащ из серебряной ткани, огромная птица со сложенными крыльями…

Ты обнял меня – и последняя из моих констант, мое одиночество, взорвалась вдребезги и рассыпалась холодными звездами по ночному скользкому небу.

Ты заключал меня в волну своего дыхания, как в невесомую прочную клетку.

Я добровольной пленницей нежилась в тепле твоего выдоха, верила в то, что ты мне никогда не обещал…

Поцелуи – вязкие, коварные.

Я – не целая, дробленая собственными компромиссами.

Скалилась бесстыжая луна, стрелки кружили в часах в тот час, когда я уже ничего не могла вспомнить.

На ладони Земли

В венах моих течет усталость и крошечные пылинки арктических звезд.

Звезды Арктики – самые большие и тяжелые, и это неспроста, ведь им приходится разбивать стеклянную тьму своим стальным светом.

Я играю со звездами – они мои первые игрушки, после них были и другие – калейдоскопы степных красок и миллионы оттенков песчинок в пустыне.

Все любят снежинки – но не я.

В моей коллекции одинаковых снежинок уже около полутысячи экземпляров – абсолютно одинаковых, тошнотворно одинаковых, словно Творец устал изощряться в таком пустячном деле и отправил снежных эльфов строить конвейер для грядущего снегопада.

Песчинки – они другие.

В каждой из них – запах следа большеногого динозавра, вопли древних демонов, пот падавших без сил невольников…

Вы никогда не думали о том, отчего в древних часах струился именно песок? Не вода, не воск…

Песок струится неспешно, как сама Вечность, он неумолим и бесстрашен, и древние правители, сами неумолимые и отчаянные, знали цену этой беспристрастности.

Не спастись, не забыть…

Я люблю летать над шершавыми барханами пустынь. Я их никогда не предам. Как совершенна природа – мягкая шкура верблюда точно повторяет цвет моих милых песчаных озорников.

Ворс и песок – шуршание.

Черной тушью обведены прекрасные глаза бедуина.

Лишь для него, него одного я рисую дыханием приветливые огни у потолка горизонта.

Лгунья

Я намеренно укутываю тебя сладким шелком лжи. Мысленно я давно уж стою на коленях перед тобой, в своих тонких чулках на сером асфальте, молю о беспамятстве и прощении – но моя ложь совершенна, я не предам ее.

В такие моменты вся моя реальность – это громадная зияющая трещина в самой середине моего разума.

Я машинально беру сигарету у тебя – но тут же отдаю тебе ее обратно. Сегодня я затягиваюсь колючим воздухом, он обжигает мои легкие острее твоего «Президента» или моего «Данхилла».

Мой мир – это паутина разрушительных связей, отвратительных открытий, самых медовых слов, сочащихся на твою белую кожу сквозь меня.

Прижав губы плотно к твоей шее, я выплевываю в тебя огненно-веселых ядовитых змей моей лжи.

Ты встаешь и уходишь.

Я сама внушила тебе мысль о том, что ты должен покинуть меня.

Я – искусная лгунья, но мне нужен хороший слушатель – не менее искушенный, чем я.

Магия Наихудшего

Когда солнечный свет сливается с огнем потекших свечей – рождается моя Магия.

На изнанке век расплываются болотные тени, барабанные перепонки натягиваются предельно от резонанса ударов бубна.

Сердце разгоняет страх по всему телу за секунду, мое бедное, пугливое сердце.

Сегодня я хочу творить Магию Наихудшего, и свечи сегодня будут черными, с дымом цвета эбонита, и сажа, и копоть до отсыревшего потолка.

Я разложу пучки сухих трав вокруг себя, подожгу их поочередно, и пусть дым ослепит меня, вопьется в мои легкие горьким ядом – не отведу я головы, не задержу размеренного дыхания. Я леплю фигурку из воска, медленными и плавными движениями вырисовывая знакомые черты.

Галлюциногенные травы выталкивают последние крохи человеческого разума из моей головы – наконец-то!

Теперь я принадлежу только древней силе магии Вуду, и ожидание успеха становится мне слаще обсидианового чада.

Восковая плоть врага плавится в огне моего безумия.

Вид смерти мне лестен – я породняюсь с богами в своем могуществе. В глубине моего сердца слышен истошный крик.

Я с улыбкой опускаю фигурку на стол и смотрю, как она корчится в предсмертной агонии.

Барабанная дробь утихает, и я засыпаю прямо за столом, покрытым мягким пеплом.

Магия Наихудшего-2

Кто-нибудь, согрейте, разведены костры, лижет кожу пламя, а так холодно, очень холодно…

Мои радужки подернуты льдом слез, он сияет мельчайшими колючими кристалликами. Как светел костер, не должен ведь быть таким ярким…

Чернильная ночь вздрагивает от моего крика. Жгите, не жгите – я чувствую кожей ваш страх, вашу ненависть ко мне, непохожей, ломающей саму Тьму, словно не было мне никогда потерь и отчаяния.

Царица Севера, Снегов Королева, приди же ко мне, обрати огонь в лед, ибо холод сильнее жара, как воды сильнее огня.

Огонь бесстыже лижет мои ступни, но мне тепло – Королева услышала меня.

Выгорит, выболит…

И пусть торчат стальные копья из моей груди, пусть нервы откровенно лгут о безумной боли – я не опущу головы.

Буду топить взглядом вас, тех, кто жмурился довольно, упиваясь собственной безнаказанностью. Ваши сердца давно обволакивает ядовитый лед – так я сделаю так, чтобы дома ваши в землю ушли под ледяным грузом, скот ваш вымерз в промозглых стойлах, и столько лет будет властвовать над вами мое проклятие, сколько твердых кусков стали пронзают сейчас мою грудь.

Новое знакомство

Медленно выпускаю дым из красного рта, вздергиваю подбородок в отказе.

Ты оказался близко слишком быстро – тем быстрее будет твой проигрыш.

Какая-то часть меня, почти убитая мной, кричит тебе: «Беги, глупец, спасайся, отведи взгляд, опусти голову, беги так, как никогда не бежал!»

Однако у тебя твердая хватка, белейшие края рубашки с искоркой циркониевых запонок, и я не могу устоять перед соблазном рассечь воздух хлестким «нет», как ударом тугого хлыста.

Ты играл честно – и потому не жди покорности. Мне нужна игра, опасно-сладкая, танцы дикарей на осколках бутылочного стекла.

Я умираю от жажды холодного смеха, кандалов для моей полудетской свободы, багровых полос от ударов на моей коже. Неведомо мне сострадание, я никогда не страдаю за них, вместо них, покорных, безвольных.

Борьба со мной за меня стоит свеч – если ты выстоишь раунд или два. Никто не выстоял. Мотнется голова от удара о ринг, и брошу я проигравшему горсть лепестков сакуры цвета моих губ под ноги – излишне щедрый подарок за пропущенный удар.

Да и мелочность мне, право, чужда.

Утренний этюд

Ломаные линии геометрии небоскребов…

Распущенные предрассветные лучи… Они делают тела алебастрово-бесстыжими, как зубы суккуба.

Пурпурный покров отброшен с полированной глади «Стейнвея», и бледнеющая луна торопливо целует шелковые края, еще не согретые наглым утренним солнцем. Ты садишься за рояль, любовно оглядывая его монохромное тело. Рояль напоминает мне иероглиф – неправильный по форме, но не оторвать глаз от его округлых изгибов…

Твои бледные пальцы ласкают клавиши блестящего рояля, рождая во мне постыдную истому. Это – музыка демонов, Вагнер, он бьет по векам наотмашь, вышибая густые слезы.

Тело мое непроизвольно выгибается под одеждой, но ты не видишь меня – ленивый прищур, усмешка на твердых губах. Звуковое цунами, матовость слоновой кости зубастой пасти рояля…

Мой разум рисует картины в черно-белых тонах… Нет. Это ложь! В черно-белых картинах лидирует серый – самый ненавистный мной цвет. В нем нет правды, он коверкает жизнь, сужает ее до размеров поры на твоей ладони, которая все также неистово бьет по клавишам, гнусной пощечиной по моей доверчиво открытой душе.

Мои сообщники

Самые теплые варежки – из снега. Когда лепишь снеговика, руки никогда не мерзнут, снежинки собираются в пуховые белейшие комочки и нежно обнимают ладошки.

Они никогда не садятся на ресницы – ведь тебе нужно превосходное зрение, чтобы найти подходящую веточку для носа своего снеговика.

Я зимой всегда ношу в кармане разукрашенную деревянную палочку – вдоль дорог стоят безносые забытые снеговики.

Они гордо стоят, хорохорятся – но без моей палочки не задрать им чинно нос к небу, поэтому я улыбаюсь им, смахиваю варежкой придорожную пыль с их бледных щечек и вставляю палочку аккуратно, как вправляет нос хирург. И уличные фонари жонглируют сметенными мною пылинками, и я танцую фанданго вместе с ними.

Я читаю сказки, пишу сказки, живу в сказке – и я точно-преточно знаю, что излеченные мною снеговики спасут и меня однажды, в самый лихой час зимы закроют меня своими бирюзовыми спинами от знобы, возьмут мои ладони в свои твердые руки, и умчимся мы вместе под дробь вьюжных нот на самый солнечный Южный Полюс.

Секрет дня

Каждое утро я надеваю простую белую футболку и иду к Марио. У него крошечная кофейня на углу, лучистая улыбка и буйные кудри, в которые хочется запустить пальцы. Он делает лучший в городе коктейль «Млечный путь».

Россыпь сияющих огней Млечного пути устремились через яркую трубочку к моим ненакрашенным губам. Лед для коктейля был осколками колец Сатурна, и мои зубы ломило.

Я улыбалась.

Тишина, парящая над моим столиком, рождала крохотные новые секреты – я люблю секреты.

В моем доме стоит огромный шкаф с резными дверцами – там я их храню. По утрам, когда солнце еще сладко сопит, уткнувшись горячей щекой в подушку облаков, я открываю шкаф и выбираю себе Секрет Дня.

Иногда это Маленький секрет – то, что я не могу противостоять запаху свежей выпечки.

Порой это секрет-подросток, угловатый и дерзкий от собственной неуклюжести – то, что я не люблю кошек.

А сегодня… Пусть сегодня это будет Французский секрет – о том, что моя душа летала в невиданный мною Париж минувшей ночью и привезла оттуда украденные ноты песен Шарля Азнавура и полосатый шарфик.

Я увижу этот шарфик на старушке, продающей молоко в соседнем магазинчике – Марио зовет ее мамой.

Я улыбнусь ей – теперь я знаю, почему ее молоко такое сладко-розовое, и почему коктейль пахнет морозным дыханием снежного дракона.

Она греет руки в мягких волосах Марио каждый день.

Колдовской костер

В самый темный ночной час, когда сама Луна боязливо прячется за надежными спинами серых облаков, мы, колдуны, разводим свои костры.

Я – Богиня Олкиппа, Могущественная Кобылица, и моя грива не боится колдовского пламени.

Я разжигаю самый главный. самый яростный огонь этой ночной вакханалии – и мои братья и сестры по очереди подходят к моему огню с дубовыми факелами, чтобы взять жара моего дыхания для своих костров. Их костры поменьше – но и самого крошечного из них хватило бы, чтобы испепелить вмиг самого сильного из людей, самого могучего из зверей.

Мы великодушно приглашаем лесных обитателей повеселиться вместе с нами – остроухих смешливых эльфов и подленьких лепреконов, румянощёких цветочных фей, раздобревших от приторного нектара и лихих красавцев-кентавров.

Не пригласила я лишь Хозяина Леса – впрочем, ему приглашение и не нужно, вон он, сидит на мшистом пне, покуривает свою вишневую трубочку.

Я ставлю на свой костер чугунный закопченный котел. В нем – главное угощение пиршества, мятное дурманное варево, и тот, кто отхлебнет хоть глоток его – тот никогда не станет прежним.

Но гости мои не страшатся этого.

Потирая маленькие ладошки, хихикая и подтрунивая друг над другом, они выстраиваются в длинную очередь, сжимая в руках свои чашки из чисто вымытых половинок каштановых скорлупок.

Они знают, что зелье работает, и я их не подведу.

Ведь в прошлое полнолуние я и сама была Богиней Вод, и было мне имя Рхея, и гривы тогда не было у меня никакой.