Текст книги "Глаза цвета твоих. Сборник миниатюр"

Корсар

Вчера на тебе была белая рубашка из грубого льна, и я, помню, всё переживала – не колет ли она твою кожу, выбеленную морской солью до прозрачности.

Ну какой ты корсар, глупый, корсары ведь загорелые, а тебя солнце мучает, прячься скорее под этот навес…

Ливень целовал тебя вчера, влажно льнуло к тебе лопнувшее небо.

Отяжелела мокрая рубашка, пропали сандалии в мокром песке…

Вчера ты ушел, не оборачиваясь, так уходит киногерой от взрыва —мокрая рубашка на прорисованных мускулах, и всё вокруг кажется таким пыльным и жарким…

А сегодня в моих волосах лишь соль, рыдать мне море помогало, и карусель липких воспоминаний уже набирает ход.

Что, если я тебя не увижу?

А если в этой суете я тебя не увижу?

Вот так запросто пройду мимо, не замечу, занятая собственным обнулением? Что будет с тобой без меня?

Кто расскажет тебе о дне, таком лиловом и беспощадном?

Кто покажет тебе, как нужно бороться с огненными всполохами ночных огней? Какие мерзкие они, манят, обещают…

Ночь – парад клонов, одинаковые улыбки накрашенных матовым «Маком» губ, помноженные на бесконечность фигуры в платьях, что ярче самих людей.

И все смазано, нечетко, словно флэшбэки работы начинающего оператора…

Как выживешь ты без меня в этом мире, где растревоженная похоть оглупляет, крадет контакт с реальностью?

Они извратили даже грусть, мою славную грусть, смыли ее, выплеснув из захватанных лоснящимися пальцами бокалов прямо в лицо тем, кто пытался бороться…

Пытался, но казался в яме с двойным дном, сияющим дном, а самое страшное, что яма эта – красива.

Утро

Он сказал, что приедет – и у меня в груди заплясали, больно прокалывая изнанку, крошечные иголочки.

Приедет.

Думает обо мне.

Дышать вдруг стало очень легко – только нечем. Пульс замешкался, пропустил удар, другой. Остро захотелось покурить – нет, нельзя.

Губы мои должны быть медовыми дня него, обволакивать сладостью – иначе он поймет, как мне было тошно все эти ночи, заметит слезы отчаяния, впечатанные в мою радужку.

Я узнавала его в каждом силуэте на вечерних улицах, видела его глаза сквозь приторный сигаретный дым.

Я ставлю жестяной кофейник на плиту и репетирую свое первое, надменно-томное, почти безразличное: «Привет».

Я не умею ходить

Я могу слышать отчаянный шепот травинки, когда она хочет сбежать с заезжим коммивояжером-кузнечиком – а ходить не умею.

Я могу заглядывать в окна лукавым солнечным зайчонком, влететь в пустую чужую комнату, приземлиться на огонек свечи и мерцать вместе с ней теплым домашним маячком – а ходить не умею.

Я могу томно лежать или даже возлежать на высоком берегу кисельной реки кисейной барышней, обмахиваться старинным веером и шептать подруге, сладкой барышне, на ушко: «Mon Dieu, il est magnifique» – а ходить не умею.

Я могу увидеть пантомиму в рисунке прожилок замершего осеннего листа, долго греть его теплыми ладонями, положить его в варежку и легонько скрести его багровый бочок – как ты там, дружок? – а ходить не умею.

Я могу танцевать знойную сальсу с миллионом смешинок у меня на губах под музыку изношенных дождями осенних облаков – а ходить не умею.

Я могу только летать.

Награда

Он теперь ненавидел выходить из дома по вечерам. В каждом баре, в каждой забегаловке виделась ему Марийка, она сидела одна, скрестив в щиколотках длинные ноги, никогда не закидывая их одну на другую – эту позу она считала вульгарной, и он потом станет считать ее такой, и позу, и всех женщин, которых он видел после Марийки.

Эта женщина обладала непостижимым для него даром – везде она была своей, как дома, она ассимилировалась мгновенно. В любом незнакомом месте, стоило ей улыбнуться своей широченной, акульей улыбочкой, как ее пальто тут же подхватывали, подвигали ей стул, и бокал с пивом неизменно был запотевшим, и ставили его перед ней раньше, чем перед Гашеком, хоть он и просил официанта поторопиться.

И одиночество ее за колченогими столиками кофеен было довольно условным. Не реже двух-трех раз за час к ней подсаживались молодые люди, вида самого безумного, заговаривали, махали официанту, чтобы повторил ее заказ. Она бросала им в ответ что-то хриплое, короткое, качала большими пушистыми волосами, и ухажеры исчезали, не забыв кинуть пронзительный взгляд на ее ладную фигуру. Редко кто оставался за столиком дольше пяти минут. И не подумайте, будто Гашек следил.

Ему часто хотелось подойти к тем неудачникам, снисходительно усмехаясь, сесть за их столик, дать им пару советов. Например, о том, что не стоит отправлять с официантом ей коктейли или пиво, ведь она не пьет спиртного, а пиво ей всегда приносят безалкогольное, и официант влюблен в нее, и никогда не скажет, что этот бокал – от вас, а не «от воооон того джентльмена в углу» (вариант беспроигрышный, Марийка не имела привычки благодарить за выпивку даже взглядом), и скорее всего в постель Марийки, пропахшую арабскими духами, уляжется сегодня сам официант, так как Марийка питала почти материнскую нежность к таким вот щеглам с упругими задницами, и отвращение к пьянчугам, думающим, что ее общество можно выкупить за пару бокалов отвратного Шабли.

Но Гашек никому бы не рассказа главного: что любовь Марийки – дело случая, она могла отдаться первому встречному, если чувствовала, что ситуация ведет ее к этому. Если антураж был сильнее образов в ее собственной голове, если она созревала как часть любовного плана, если происходящее вдруг «до ужаса напоминало» ей «одну книжку, я давно читала» – то, чтобы не выбиться из отлично слаженной картинки, она прыгала в постель, смехом увлекая за собой нового счастливца.

Гашек был изначально в проигрышном положении. Не бывало у Марийки любовников старше ее самой. И ровесников считала она смехотворными для любви. И кто знает, сколько ночей провел Гашек, остервенело выкрикивая проклятия в адрес небес, что уготовили ему родиться на семь лет раньше Марийки, а не на 15 лет позже. Тогда его шансы были бы настолько высокими, насколько высока была сама Марийка в новых туфлях за барной стойкой. И столь же высокими, как шансы бармена уйти сегодня с ней – ей показалось, что он протирает бокалы прямо как Марлон Брандо. И на ней было декольтированное платье, и перчатки до локтя, и волосы сегодня легли мягкими локонами, и бармен (ублюдок-щегол), словно понявший ее настрой, включил старую пластинку с ритмами 40-х годов, и не спускал с Марийки глаз, и вопросительно касался ее пальцев всякий раз, передавая ей чашку («От заведения, пани»), а когда она встала, чтобы уйти, он снял свой фартук по одному ее кивку, и последовал за ней, хоть до закрытия бара – еще два часа, и когда наступил рассвет, он уже ничего не мог делать.

Отдавалась она легко, с упоением вдыхая запах нового любовника, привыкая к его касаниям.

Она обладала очень важным для секса качеством – она была начисто лишена брезгливости. Не деля секс на «нормальный» и «грязный», она с радостью шла на любые эксперименты новых знакомых, легко оставалась ночевать в чужих квартирах – Гашек никогда бы не прикоснулся к чужой зубной щетке, а Марийка брала ее, чистила зубы, и не настаивала на отдельном полотенце «для гостей», если такового не было. Разве их тела еще не соприкоснулись так, как ни одно полотенце их не сблизит? К чему лишние траты на прачечную? Не стоит, милый, беспокоиться, я обсохну здесь, у окошка, дай мне сигарету.

Он не смел просить ее не сидеть голой на подоконнике.

**

Гашек готовил встречу с Марийкой полгода.

Он знал, что его единственный шанс увлечь ее – сотворить абсолютно театральную, гротескную ситуацию вокруг нее, ситуацию, которая увлечет ее внутрь себя и не даст ей вырваться – хотя бы ночь, ему хватит ночи, Боже, помоги.

Он мог позволить себе обман. Марийка была не слишком искушена в людях.

В том месяце без конца крутили один и тот же новомодный фильм, и Марийка, под руку с проклятыми щеглами, часто коротала вечера в пыльном кинозале.

Главный герой фильма, по мнению Гашека, был пижоном и прощелыгой, но резкие черты лица Марийки, подсвеченные тенями экрана, удивительно смягчались, когда она глядела, как этот Робертсон раскрывает зонт над своей спутницей и усаживает ее в такси так бережно, словно собирается посадить ее под стеклянный колпак, а не жестко отделать в своей холостяцкой квартирке в социальном районе.

Актер переигрывал, и критики это подтвердили, но Марийка была в полудетском восторге, и щеглам, что водили ее в кинотеатр, доставались эти восторги, в эквиваленте сладком, тягучем…

И Гашек купил пальто как у Робертсона, и нанес смертельную обиду своему парикмахеру, показал ему фото актера, сменив неизменную вот уже одиннадацать лет стрижку, и зонт тоже купил, просторный, внушительный. Как раз для двоих.

И после пятничного показа он сделал все, как нужно, легко, грациозно, словно не репетировал три недели по вечерам, и Марийка, лежа той ночью в его постели с чашкой чая, была очень довольна происходящим. И Гашек был доволен. Это был единственный вечер, когда он гордился собой больше, чем ею.

**

В обычный час он не застал Марийку дома. Звериное чутье, которое проявлялось во всем, что касалось этой женщины, без труда привело его в соседний паб. На этот раз бармен не гладил ее прохладную сухую ладонь. И официант не касался якобы случайно мягких волос, подавая меню. Марийка могла оставаться незамеченной. Когда хотела.

Против обыкновения, она выбрала не столик в центре зала, и не табурет у бара, где ее можно рассмотреть со всех ракурсов. Дальняя кабинка у черного выхода, пустые кофейные чашки и переполненная пепельница. Марийка бросила курить два месяца назад.

Гашек подсел к ней. Взглянул в сухие темные глаза, осунувшееся лицо. Впервые он поверил, что ей действительно тридцать семь лет.

Она молча придвинула к нему коричневый бумажный пакет. Он машинально раскрыл его – в нем были какие-то врачебные документы. Он смутно вспомнил, что неделю назад, или две, Марийка ходила на обследование. Он не придал значения этому факту, так же как Марийка не придавала никогда значения состоянию своего здоровья. Больницы внушали ей мысли о старости. Марийка же по умолчанию была молода и здорова.

Гашеку не потребовалось много времени, чтобы разобраться с этими бумагами. Прогноз – максимум год.

– Что нам теперь делать, Мару?

Она молча пожала плечами. Невиданное прежде выражение боли исказило ее красивое лицо.

Он привез ее домой. Она не сопротивлялась, когда он собирал ее вещи в большие картонные коробки из магазина напротив. Молча курила, смотрела на него безучастно. Он не отбирал у нее сигареты. Это теперь не имело никакого значения.

В тот вечер мечта Гашека исполнилась. Марийка теперь жила в его квартире. Но какой ценой…

Бойся своих желаний, ибо они могут сбыться, вспомнилось ему. Пошлейшая фраза, он дорого бы отдал за то, чтобы изгнать ее из своей головы. И за то, чтобы диагноз оказался ложным.

Марийка, против ожиданий, даже, казалось, оживилась в эти последние недели.

Готовила ему какие-то странные блюда, смеялась над его супами – а он думал, что в этом-то ему равных нет.

В постели была ласкова необычайно и, как и прежде – ненасытна.

К врачу она больше не ходила. Тот донимал ее звонками и просьбами явиться на прием недели три (Гашек даже думать не хотел о том, какой у врача мог быть интерес к умирающей Марийке). Марийка смеялась.

Гашек благодарил Бога впервые в жизни за свои деньги. Наконец-то они стали приносить радость, выполнять ту работу, для которой и были задуманы небесами.

Марийка вдумчиво выбирала деликатесы на ужин. Радовалась новым платьям и туфлям. Вызывала на дом парикмахершу, они запирались в кухне и колдовали над наружностью Марийки. Гашек всегда искренне хвалил результат. А когда на соседней улице открылся отличный книжный магазин, Марийка скупила половину его ассортимента. Завалила гостиную путеводителями, требовала от Гашека решить, куда они поедут в пасхальные каникулы.

Они обнимались, лежа на пушистом ковре, среди всех этих путеводителей, и не было для Гашека моментов счастливее этих.

**

Гашек не мог вспомнить, в какой именно из вечеров он не застал Марийку дома, вернувшись с работы.

Она пришла через час, доброжелательно, но отстраненно справилась о его делах, предложила поужинать. Он поел на работе, объяснил он ей. Она улыбнулась.

Сама она по вечерам пила мате, и непостижимым образом засыпала от него сразу же.

Через три дня он ужинал в одиночестве вновь.

Марийка, в тонком платье (нет, не его подарок), в шелковых чулках кралась по спальне, как мышка, чтобы не разбудить его. Напрасная забота. Он не спал. Его будильник должен был звонить через три часа. День потерян.

Гашек не спросил ни о чем. Он видел ее распухшие влажные губы, покрытые румянцем щеки, и любил в ней ту, прежнюю Марийку. И беззвучно плакал в подушку, пока она спала рядом с ним, доверчиво прильнув к его спине.

А еще через три дня, в выходной день, Марийка склонила пушистую голову на его плечо.

– Дай мне дожить, Гашек, – просила она его. – Перед тем, как умру, хочу, чтобы тепло мне было. Отпусти меня, Гашек.

Она всегда так говорила, простыми словами, за двенадцать лет в Варшаве не выучила язык, он обожал слушать, как она говорит. Даже сейчас он был очарован.

– Мальчики пусть будут, они меня любят, я днем не хожу к ним. А ты хороший, Гашек, а какая я награда, пусть другие мучаются, – ее дивный низкий голос убеждал сильнее слов, и запах кофе от нее, скисший, мерзкий, нависал над его подушкой…

**

Она умерла спустя две недели, в самом дрянном и дешевом мотеле Варшавы, в объятиях самого дрянного бармена в городе. День, конечно, был тот же самый, в который она познакомилась с Гашеком полгода назад.