Текст книги "Глаза цвета твоих. Сборник миниатюр"

Воровка

У него губы потрескавшиеся от бесстрастного зимнего солнца и моих краденых поцелуев.

У нас закаты поздние, а ночи – вдребезги буйные.

Когда он уходит, на мой потолок наползает лютая стынь и обнимает меня своими мертвыми руками, пахнущими старым колодцем, а я лежу часами бездвижно.

Он оставляет меня на потеху дневным призракам, гнусному отребью с глазами цвета мерзлого янтаря, и они глумятся надо мною до самой ночи, пока не скрипнет ключ в замке, не отворится дверь, и не войдет он, чтобы увидеть меня такой, как оставил утром.

Он перевернул мою жизнь так же просто, как другие переворачивают яичницу на сковороде… Ррраз! – и я уже вывернута своей самой розовой, безвольной стороной и плавлю бледные щеки о его раскаленные ладони.

Миллионы лет назад, до прошлого вторника, я бродила по городу, оплетенному буйной предрождественской мишурой, собирала в ладони безрассудные снежинки и даже, кажется, улыбалась. И было кафе, и глинтвейн в бокале с ручкой, и встречи с друзьями, и встречи с подругами, с одной, самой близкой и ценной…

Я знаю, я прямо чувствую, что он мне изменяет! Ну скажи, скажи, ну что мне делать?

Я молча обняла ее. Что я могла сказать? Что до сих пор чувствую запах его кожи на своих ладонях?

Эта сказка

Эта сказка – очень древняя, совсем непростая и немного страшноватая. В ней закрывают уши ладонями, спасаясь от вечной мелодии Крысолова. В ней – бессмертие – в старой тряпичной кукле с оторванным глазом, в пыльной лакричной палочке в углу старого сундука.

В ней собирают обжигающие звезды в корзину из ивовых прутьев, и звездные искры прожигают сквозные Черные Дыры.

Сказка – воображение невообразимого.

Ты зажигаешь свечу на своем столе – и свет ее пламени ведет тебя в секретные лабиринты сказки, и ты пугаешься и путаешься, и нет тебе спасения от сказочных снов, и руки-ноги твои увязли в холодном меду, в сумасшедшем бреду нелепицы.

А Луна всё смотрит на тебя сквозь разводы на окне – вы оба не спите этой ночью; и вдруг – шальная мысль: что, если из Луны – подушку, под ноги или спину, так ли мягка она, как молчалива и бесстрашна? Луна хранит в себе много волшебства – ей веками возносили надежды матери и влюбленные, клялись ею, переменчивой, никогда и ничего не забирая назад.

Луна дарит театр из теней на пустой стене, но сказку Луны рассказываешь ты сам – с моралью, антагонистом и дорогой, и со всем тем, что полагается иметь приличной сказке.

Луна может долго ждать пока ты не расскажешь всю ее сказку. Ей некуда и незачем торопиться, Вечность – ее часы. И лучше бы тебе позаботиться о том, чтобы много воды – смочить иссохшееся от долгого бессвязного монолога горло, и чтобы одеяло, и куртка – свет Луны холоден, словно сталь сырного ножа.

Всё принадлежит Луне – но не я.

Я – влажный Ветер, я раздаю тяжелые мокрые пощечины нагретым Солнцем щекам.

Солнце и Месяц – два моих давних соперника за Лунное сердце, за ее холодное сердце.

Ангел Огня

Я – Ангел Огня, помощник Осени, и моя работа – это смешивать цвета, да так, чтобы сердце – ввысь, и песня – в небо, и нет больше никаких тайн.

Осень – это не багрянец и не остромодный сейчас у людей марсала, осень – это золотой на антрацитовом, амарантовый на серебристом, лемонграссовый на голубичном.

Маячки осени – это веснушки на моем вздернутом к небу носу, горящие жарким пожаром листья, суетливая стайка улетающих птиц.

Я дарю свой огонь свече – и она отвечает мне танцем на кончике фитилька. Я дарю себя уставшему путнику, присевшему на краешке дороги – ему нужен огонь, чтобы прикурить измятую последнюю сигарету. Я сама – сигарета, тонкая и ровная по всей длине, с ярко-оранжевой макушкой и белым-белым телом. Я разбрасываю перед самым взглядом путника веселые искорки – и он улыбается, не глядя на меня. Не видя меня.

Я шуршу сухими листьями, пока люди спят, и сны им снятся теплые и сладкие, как молоко Белой Медведицы. Я заглядываю в приоткрытые окна, смотрю на их мягкие ото сна лица, осторожно поправляю волосы – а они не видят меня. Никогда не видят.

Я – Ангел, и нет мне места никогда среди людей.

Нарисованные двери

Если вам кажется, что в вашей жизни наступило время для перемен – значит, вам не кажется. Время уже пришло, оно нетерпеливо переминается с ноги на ногу и ищет дверь, чтобы его впустили. А двери-то и нет…

Значит, нужно нарисовать ее!

Скорее берите самые волшебные свои краски – золотые, розовые и блестящие, берите самую алую помаду (говорят, написанное помадой на зеркале желание сбывается через две недели…) и рисуйте, рисуйте дверь для времени перемен, для времени счастья!

Старые часовщики и настройщики шарманок и скрипок часто рисуют двери на самой неприметной стенке своих комнат, открывают их по ночам и отправляются вдаль по незнакомым дорогам, отважные и любопытные. Стекла их очков, перетянутые на переносице изолентой, задорно поблескивают на солнце, когда они, словно мальчишки, бегут по солнечным далям, сбивая пушистые головки одуванчиков палкой, улыбаются кудрявым красавицам – а те машут им кружевными платочками вслед.

Птицы поют над их седыми растрепанными головами, поют Великую Песню, Песню Жизни, и каждая росинка на каждом цветке вторит им, ведь в росинках всегда живет маленькое Солнце.

Его можно смахнуть рукой, растереть между ладонями и умыться. Шарманщики и часовщики всегда так делают – вы не знали?

Поэтому они и улыбаются по утрам.

Исчезнувший город

В исчезнувшем городе слепой музыкант играет фуги Баха на скрипке Амати. Обрезанная философия его одиночества – острый контраст с тем единением, что испытываешь ты с городом, его безумным маскарадом мыслей и чувств.

Сегодня – день незапланированных богатств, тебе были обещаны они, и ты украдкой ощупываешь свой карман с самого утра – не потяжелел ли он?

Город смеется над тобой, и смех его, пронзительный и едкий, несется по кривым мостам, по вихрам уличных хулиганов; отголоски этого смеха – в реве сирен патрульных экипажей. Город – гений запутывания следов, поглощения человеческих желаний. Он манит вседозволенностью, безнаказанностью, в нём всё приятное так близко – протяни руку, и блага посыплются сквозь твои пальцы, потекут по ненатруженным умам, по седым стенам и копчёным потолкам.

А твоя соседка сверху, девушка с запутанными волосами и ясным взглядом, всю неделю носит с собой любимую кружку в кармане пальто – ей посулены были незапланированные чаепития.

Но ты не пьешь чая, поэтому обхватываешь крутобокий бокал с выдержанным виски двумя руками – ты готов ждать долго.

Иногда даже до самого вечера.

Хозяйка Арктической Пустоши

Я хочу раскрасить своим ярким зонтиком перекрестки неба, и зонтик этот непременно должен быть нежно-розовым, как изнанка заячьего ушка. А лучше…

Лучше я сделаю зонтик из самой Осени, в ней все цвета, известные мне, а вчера, вчера я нашла еще два, которых раньше не видела.

Я, словно белочка, припасла на зиму эти цвета, на страницах стихов, на кружках зрачков – в моих глазах вьются звездопады вкусных снежинок, а на моих губах – стылая песня полярных снегов.

Я – Хозяйка Арктической Пустоши, в моей упряжке – два медведя в молочно-белых шубках, я треплю их по сильным холкам и даю много рыбы в кормушках, повязанных сиреневыми ленточками.

Они несут меня, мы спешим вместе навстречу будущему – туда, где нет больше сухих в крапинку травинок, и золотой пыльцы Матушки Осени, туда, где я смогу сплести облака в мягкую корзину и положить туда побольше снежного колкого пуха, где я уложу спать своих медведей, и буду вечность смотреть в темно-зеленое небо.

До самой Весны.

Придорожное кафе

В нем зеркало вмещает в себе частичку целой Вселенной в отражении улыбки. Смятая салфетка на круглом одноногом столике придорожного кафе хранит тайны случайных желаний. На завтрак там подают королевские бутерброды в фарфоровых тарелках со сколотыми краями, а с полудня – разогретые вчерашние булочки, и тот, кого ты встретил в этом кафе, навсегда займет пустующий стул. Ты его уложишь в своем сердце, аккуратно, не спеша – так складывают парашют перед последним прыжком.

Случайные встречи здесь – неслучайны, как и улыбка незнакомца за стойкой, который – вот уж!… – держит в руках вещь, давно потерянную вами. Вдохнув запах кофе, вы не сразу поймете причину своего хорошего настроения.

На стене висит ветхий календарь, и на его желтых от кухонного чада страницах нет числе и дат. И бармен, неохотно оторвавшись от протирания мутных бокалов несвежим полотенцем, пояснит, что вы можете узнать свое будущее – если правильно загадаете загадку. Да. Всю жизнь разгадывали, а теперь вот – загадываете.

Вопросы – дело серьезное, куда серьезнее, чем жмурки с солнечным светом. И вот вы, с видом самым невозмутимым заказываете чашку чая, с деланной вдумчивостью вглядываетесь в танец чаинок на дне, не замечая, как перед вами ставят блюдце, а на нем – пирожок с малиновым вареньем, истекающий сочной сладостью.

Вы просите зажечь для вас свечу – спасение от серости – ведь за окном редкие прохожие второй час ловят беспокойный Ветер в тугие крылья зонтиков.

Но вдруг – случайный солнечный зайчик – дитя блестящего циферблата ваших верных наручных часов – весело топоча, врывается в чинную идиллию пасмурного вечера, прыткий, развеселый, он ворует всё внимание неулыбчивого бармена, он пляшет так счастливо и беспечно, что невзначай приманивает за ваш столик грузную ленивую матрону – Музу.

Она скучала, гоняла чаи с вишневым джемом у себя на чердаке, ее давно никто не звал.

И ей вы загадаете ту самую, единственно верную загадку.

Я хотела большего

Истина тяжеловесна.

Ею легко сбить с ног, повалить на землю. Ею очень просто убить, если обращаться с нею неосторожно.

Равнодушие душит, а помноженное на истину, подкрепленное ею, словно джин тоником, оно становится еще смертоноснее.

Когда я хотела большего, ты хватал свой пиджак и бежал, бежал под землю, нырял в серый поезд, чтобы вернуться через неделю, зная, что я не осмелюсь повторить своих просьб так скоро.

Время шло, я была нервна.

Истинная суть нас обоих виделась мне искаженной, я страдала бессонницей и ночами строила схемы для починки нашей любви.

Винтик первый – собака. Мы заведем собаку, и будем гулять втроем. Она скрепит нас, свяжет своим поводком. И ты смиришься с тем, что нужны дети.

Два винтика, не меньше. А может быть, три.

Никакого покера, никаких ставок – детям понадобится отец.

Я, конечно, оставлю службу, чтобы на нашем столе всегда был горячий суп в чистых чашках. Нам понадобится кольцо, вернее, два кольца, одно из них будет с бриллиантом, скромным, но тяжелым, чтобы показать, что я приличная женщина, что меня взяли замуж по любви.

Достаточно тяжелым.

Но не таким тяжелым, как та истина, что под маской дружеского участия принесло мне сегодня равнодушие.

Истина стыдилась себя и пряталась, но я расспросила ее, и она нехотя поведала мне, что ты принес той, другой, кольцо с бриллиантом, достаточно тяжелым, чтобы уравновесить ее беременный живот, и что ты заложил кое-что, но расстарался, чтобы у твоей будущей семьи был дом, а в нем – стол, а на столе – горячий суп в чистых чашках.

Хочешь, я тебе погадаю?

Я острыми ногтями похожу-повожу по сухой коже твоих ладоней, надолго останавливаясь в линии Жизни. Моя кожа тоже сухая, я, как змея, сбрасываю шуршащую обертку прежних прикосновений, запахов и звуков. Я прикасаюсь губами к линии Любви. Твоя линия Любви – в твоей впадине над верхней губой, похожей на чайку, там собираются солоноватые капли – не морская ли это вода? И эта линия шепнет мне о том, что ты упрям и своеволен, но тебе я этого не скажу – какая же я тогда гадалка – тебе скажу, что ты всегда идешь к цели, что ты волевой и стремительный в решениях… Вовек не испить мне горячего меда твоих поцелуев.

А эта еле заметная морщинка на ладони поведает о том, как ты немного грустил, наряжая в этот раз рождественскую елку, уже почти не ожидал чуда. Но на блеск мишуры пришел кот, уличный и наглый, он появился бесшумно в нашей комнате, привлеченный метрономом свисающей мещанской мишуры. И ты в тот момент сам захотел стать котом, уйти в ночь, а вернуться лишь утром, принести с собой морозное дыхание Сочельника, а я бы обрадовалась твоему приходу и стряхнула редкие снежинки с твой пушистой шубки. А елочные шары вдруг разлетаются на сотни тысяч светлячков, и каждый из светлячков согрет моим смехом.

А эта еле заметная точка – она ведь с той осени, верно? Полыхали пожаром снопы кленовых листьев, слепили золотом березы. И вкуснейший аромат горящей листвы до сих пор щекочет тебе ноздри, когда ты смотришь на охапку разноцветных листьев – это я принесла их в тот день из леса, заточила в тонкую деревянную рамку, а ты помогал, так старался, и потом мы вместе вытаскивали твою длинную занозу из пальца. Позволь мне поцеловать эту отметинку, она – веха нашей любви…

И все дорожки твоей ладони ведут ко мне… А не в какой-то там Рим.

Я – чужая жена

Высокие каблуки моих кожаных сапог впивались в тонкую свежую пленку ноябрьских луж.

Ты вел меня домой, в мой дом. И этот дом был для тебя навсегда бессмысленно ненавистен – там были звуки семьи, моей семьи – вода, льющаяся из крана, детские вскрики, обрывки телефонных разговоров мужа…

Вот только тебе там нет места. Но ты ведешь меня туда, нарочито медленно, словно ты – палач, а я – осужденная, хоть и на самом деле все ровно наоборот.

У нас с тобой нет дома – но есть квартира, которой домом нашим никогда не стать.

Она такая шикарная – тяжелые дубовые двери, колонны и паркет, но это – квартира для встреч, и запах спешки и разлуки висит в ней, висит над ненашей кроватью в ненашей квартире дамокловым мечом.

Ты уже решил, что пригласишь меня туда.

Когда ты впервые увидел меня, тебя охватила жгучая ненависть. Ненависть к моему мужу, к тому укладу жизни, что он мне привил.

Ты ненавидел резной столик, на который я бережно поставила свой бокал с вином, перед тем как с легкой улыбкой лучшей из светских дам обернуться к тебе, приветствовать нового гостя.

На этом столике мерцали ароматные свечи в подсвечника – их ты ненавидел тоже, мои глаза ловили их отблески чаще, чем твой неотрывный взгляд.

Я попросила тебя располагаться, и ты прошел на балкон и долго курил – клубы дыма и стрекот ночных насекомых всегда успокаивали тебя.

В моей спальне – высокие белые стеллажи, большие винтажные зеркала в золотом обрамлении, маленькие пионы, фиалки, чайные розы нежных цветов в крошечных вазах тончайшего стекла.

Аккуратные картины в стиле пуантилизма. Минимум деталей. Чистота, свет, пространство, припудренное ароматом рукодельных французских свечей.

Только вот тебе туда входа нет. Туда не входят ни родители, ни домработница.

По вечерам ко мне приходит мой муж и видит меня, пахнущую белой розой в кружевном пеньюаре на мягком пуфике у зеркала. Я встречаю его улыбкой и протягиваю к нему изнеженные ладони.

И вот уже пенится шампанское, янтарными каплями стекает по хрупким стенкам бокала. И мой муж бережно положит меня на широкую кровать, на гладкое красное покрывало, и зеркало на потолке не сможет вместить в себя отражение нашей любви.

И мы шепчем бессвязно святую любовную чепуху, а после – пьем обжигающий кофе с маленькими швейцарскими шоколадными пирожными, а на столике рядом – ваза с экзотическими фруктами.

Ты никогда и не ел маракуйю, и личи, и манго.

А после душистой ванны мой муж обернет меня теплым пушистым полотенцем, и очень мягко опустит на постель.

Ты знаешь все это наверняка – потому что на его месте ты и сам делал бы со мной все то же самое.

Но ты не на его месте.

И вот уже бесконечные семь месяцев плавит тебя огонь этого ада.

Безумству храбрых поем мы песню, безумство смелых – вот мудрость жизни.

Ты оказался влюблен в ту же секунду, как увидел меня, и все то, что ты узнавал обо мне потом, позднее, только дополняло твою любовь ко мне.

У меня есть ребенок, и он как две капли воды похож на своего отца – моего мужа и твоего босса.

Ты ревнуешь меня к моему ребенку. Ты никак не можешь поверить в неотрицаемое то, что этот рослый и крупный малыш мог появиться из моего хрупкого тела. Тебе невыносимо слышать, как меняется мой голос, когда я обращаюсь к нему… или к своему мужу.

Голос мой исполнен такой сладости и ласки, что ты вынужден каждый раз закусить губу, чтобы не расплескать немного сожаления о том, чем тебе обладать не суждено.

И ты смотрел на меня, моего ребенка, видел наши розовые, совершенно овальные одинаковые ладони, быстрые глаза, и ревность била тебя пульсом в висок: «Его ребенок, не ее, его…».

Ты хочешь целовать мои черные локоны.

А я…

А я ненавязчиво рекомендую мужу подыскать другого кандидата на твою должность.

Ла́ле

Ах, Ла́ле, как затейно ты смеешься, вскидывая круглой блестящей головкой, мелко тряся мягкой грудью, поводя сдобно плечами. Мякоть рта твоего, Ла́ле, за коротким застенком зубов – вспороть ее языком, Ла́ле, провести кончиком по своду, по сердцевине самой.

Ты квашня, Ла́ле – погрузить в тебя пальцы, обмять косточками, давить ладонями, пока не истечешь пахучей сладостью – и обхлопать, обшлепать по белому боку, и накрыть узорчатой тканью, и дать отдых.

Ты солнце, Ла́ле – нависаешь кругло, неотвратимо, едкой густотой вытекут глаза, источает влагу рука, и дугою выгнется грудь, раскалится плоть докрасна, обожженная искрами глаз твоих, Ла́ле.

Ты мертва, Ла́ле – от взмаха сабли моей лопнут сладкой спелой кровью пухлости щек, и окрасится алебастр шеи – ты изогнула ее, и зазвенела жилка, запела смертным дуэтом со сталью, и лопнула, и когда ветер донес Измиру твои крики, я был уже далеко.

Я возьму всё

Напряжение в воздухе становится все отчетливее, я чувствую, как тяжелые ярко-синие капли его пробиваются сквозь мои виски.

Ты смотришь мне прямо в глаза, хоть на мне и платье с глубоким декольте.

Ты словно брезгуешь рассматривать меня. Моя грудь вибрирует от обиды.

Ты поглощаешь меня. Взгляд тяжелый, ненавидящий.

Ты снова бросил мне вызов, смельчак.

Я принимаю его, как всегда принимала все, что ты предлагал мне, все, что швырял к моим ногам, кривясь в болезненной усмешке.

И каждый миг я бешено сопротивляюсь, уворачиваюсь, чтобы не попасть в силки твоих ярких глаз.

Я – не твоя женщина, но ты до последнего держишь марку, примагничиваешь меня дорогими безделушками.

Я дурно воспитана, я беру их, я всё беру себе. Твои глаза кричат: «Сдайся, сдайся мне, я отдам тебе все, все, что осталось!».

Но остатки мне не нужны.

Страх

Вспыхивают искры моего безрассудства, смешалась боль с огнем красок.

Я не боюсь теперь тонуть, ибо видела я дно в твоих зрачках, и оно было цвета болота.

Я теперь все чаще молчу, и за меня стонет кровать, она вот-вот не выдержит бремени бледных тел, падет под натиском твоего напора.

Ночной воздух колюч и мягок, в нем птицы охлаждают свои натруженные за день крылья.

Птицы видят огни мегаполисов смазанными и плоскими, и если бы мне принадлежало все небо, я никогда бы не спустилась вниз.

Охваченные эйфорией полета, они счастливы в своем неброском одеянии. Я ношу красное платье, которое мне не идет, чтобы ты чаще останавливал на мне взгляд.

Мне идет только белый. Цвет моего страха – белый.

Добела накаляюсь я ужасом от мысли о том, что ты оставишь меня, и тогда вновь я стану кусать свои пальцы, чтобы ощутить вкус собственной крови и понять, что я все еще жива.

Я простила тебя

Ты сжег все мои письма. Я простила тебя, ведь ты никогда не писал писем и не знаешь, ничего не знаешь о том, как долго можно сидеть над чистым листом.

Ты забыл мою улыбку. Я простила тебя, ведь ты никогда не репетировал у зеркала, пытаясь обратить оскал боли в подобие подобострастной ухмылочки, и твое лицо никогда не болело от того, что его безжалостно мнут, ненавидя за каменность и невыразительность.

Ты выбросил мое фото. Я простила тебя, ведь ты редко фотографируешься и не знаешь, что можно просидеть в душной студии четырнадцать часов кряду, чтобы получить одно-единственное фото, где твое лицо не вызывает отвращения.

Ты отдал мой подарок тебе на Рождество своему племяннику. Я простила тебя, ведь ты не знал, что я продала книги из коллекции моего покойного отца, чтобы купить для тебя настоящий японский меч.

Ты позвонил мне и сказал, что соскучился. Я простила тебя, потому что твой звонок спас меня, вытащил из петли, куда я сунула голову, чтобы больше никому на свете не докучать.

Не нужна

Ты сказал мне эти слова – и мне вдруг стало очень холодно.

Жестокие слова, колючие.

Они как-то сразу поселились во мне, обжились, и сердце мое стало очень-очень маленьким.

Оно съежилось в углу грудной клетки, не веря тому, что такое хорошее и розовое сердце может быть никому не нужным. Оно даже дважды дернулось сильно, пытаясь доказать свою необходимость в твоей жизни, но ты улыбнулся холодно – и оно затихло.

Каждый вечер я теперь гуляю по улицам, и сквозь меня проходит ветер.

Я брожу по сугробам, не поднимая ног, и в мои ботинки забивается снег.

Он не тает, смерзается комками, я, словно трактор на ледяных гусеницах, рассекаю снежные заносы.

Я не чувствую холода, потому что у меня высокая температура, и в моей груди есть жар, чахоточный жар, и щеки мои болезненно-румяны, и врачи разводят руками.

Я не говорю им ничего.

Я просто хочу дать болезни хоть немного себя согреть.