Текст книги "Все было не так"

Я провожу много времени в Интернете, читая про убийство. Это нечто вроде хобби. Или привычки.

Началось все через месяц после стрельбы, в одну из тех ночей, когда сама мысль о сне в темной комнате пугала так, что ее невозможно было измерить. Я прошла по коридору в гостиную и впервые за несколько недель включила компьютер. Мама старалась держать меня подальше от СМИ, но я слышала то одно, то другое от остальных выживших. И хотела знать, что говорят о Саре.

Одна ссылка вела к другой, третьей, четвертой. После каждой статьи или поста в блоге я нервничала все больше, все больше паниковала. Сердце колотилось, глаза щипало от слез. Но я не могла остановиться. Понимала, что надо. Понимала, что ни к чему хорошему это не приведет. Но это было круговоротом, из которого я не могла выбраться.

В итоге я оказалась на форуме о стрельбе, где писали, что это был заговор. Десятки комментаторов пытались продемонстрировать «доказательства» того, что ничего не было. Что это правительство пыталось нас разыграть, чтобы забрать у всех оружие. И все выбегающие из здания подростки – включая меня – были обычными актерами катастроф. «Конечно, это бутафория, – сказал один из комментаторов. – Руководствуйся разумом, Америка».

…конечно…

…разумом…

В шесть утра мама застала меня у монитора плачущую, с красными глазами.

– Ли, что ты делаешь? – спросила она.

– Как они могут такое говорить? – спросила я ее, чувствуя спазм в горле. – Они говорят, этого не было. Как они могут так говорить, мам? Зачем они это говорят?

– Ох, Ли, детка…

– Зачем они так говорят?!

Я толкнула стол сильнее, чем хотела, и монитор поехал, с грохотом врезался в стену. Я начала паниковать и задыхаться от слез.

В тот день мама не пошла на работу и позвонила моему психотерапевту. Мы решили увеличить дозу лекарств и количество часов терапии. Еще мама установила лимит на использование Интернета и разрешила мне пользоваться телефоном только тогда, когда я оказывалась вне дома без нее, хотя иногда я выбиралась тайком, пока она работала или поздно возвращалась. Я чувствовала себя жалкой, но идея была навязчивой, а я знала, как очищать историю поиска.

Если вы задаетесь вопросом, где все это время был мой папа, значит, у нас есть что-то общее. Его никогда не было в моей жизни. Моя мама забеременела, когда была подростком, а отцу было слегка за двадцать. Он сбежал до моего рождения, и за это время я получала от него только чеки на алименты, назначенные судом. После стрельбы я думала, он появится на пороге нашего дома. Считала, новость о том, что его дочь стала частью чего-то настолько ужасного, пробудит в нем отцовский инстинкт. Но этого не произошло.

Маме всегда приходилось играть роль двух родителей. Иногда я гадала, не испытывает ли она двойную боль за произошедшее со мной. Мне кажется, я больше злилась на него за то, что он не находился рядом с мамой, когда мне было совсем плохо, чем на его отсутствие с самого моего детства.

Хотя это больше не имело значения. Он погиб два года назад в автокатастрофе. Я знаю это, потому что в завещании он оставил нам с мамой немного денег. Кажется, какая-то его часть все же ощущала вину. И этого было достаточно, чтобы оплатить часть моего обучения в колледже.

В любом случае папа не был чем-то важным для меня. Его не было рядом. А мама была. Но как бы сильно она ни старалась тем утром, ей не удалось оградить меня от Интернета.

Прошло три года, и я до сих пор залезаю на страницы «Тамблера» и форумы, читаю посты о стрельбе, написанные людьми, которых там не было. Сейчас об этом уже почти перестали говорить. Это уже не новость. Но некоторые упорные блоггеры до сих пор практически ежедневно писали про нашу школу. Некоторые из них – настоящие зацикленные на преступлениях. Другие сформировали так называемый «фандом».

Может, «фандом» – сильно сказано, но я не преувеличиваю. Там есть мемы, фан-арты и – я не шучу – фанфики про убийство. Иногда под прицел попадают Сара или Майлс. Но в основном обсуждают стрелявшего.

Кстати, если вы ждете, в этом тексте я не буду упоминать его имени. О нем уже и так много сказано. И я не собираюсь добавлять еще.

Так вот, как бы я ни злилась и ни чувствовала отвращение, до сих пор тайком зависаю на нескольких форумах и сайтах и проверяю их как минимум пару раз в неделю. Чем тревожнее мне становится, тем больше времени я провожу онлайн. Естественно, в годовщину мне всегда тревожнее всего. Потому, вернувшись домой вечером после того, как столько времени провела в лесу в нашем тайном месте, я, как ни странно, направилась прямиком к компьютеру, хотя понимала, что нельзя.

Было поздно. Мама уже спала. А я точно не смогла бы заснуть тем вечером. Поэтому включила компьютер и зашла на один из самых активных форумов об убийстве в нашей школе.

Я ожидала увидеть привычную картину: дебаты о прежних теориях заговоров, обсуждения на тему, зачем стрелявший это сделал, такого рода вещи. Уже несколько лет не появлялось новостей о стрельбе, поэтому обсуждалось одно и то же, только новыми людьми.

Но в этот раз появилось кое-что новенькое.

На первом месте находился пост постоянного посетителя под ником VCHS_Obsessed. Он написал короткое сообщение: Привет, ребят, вы это видели? Ниже шла ссылка на статью. У меня внутри все сжалось, когда я прочитала заголовок: «Родители жертвы стрельбы в школе напишут вдохновляющую биографию дочери».

И в самом начале статьи фотография Сары. Там весь ее девятый класс, этот же снимок через два месяца после ее смерти напечатали в ежегоднике. Именно он до сих пор смотрит на главную улицу со знака напротив баптистской церкви округа Вирджил.

Из-за этой фотографии я после школы еду домой длинным путем. Потому что не могу смотреть, как моя лучшая подруга улыбается мне, ее рыжие волосы заплетены в две косички, отчего она кажется еще младше, а карие глаза горят так ярко и не подозревают, что скоро случится.

И, конечно же, дело в цепочке. Я достаточно часто видела эту фотографию, чтобы знать – ее маленький серебряный крестик на тонкой цепочке выделили с помощью программы. Он висел у нее на груди, прямо над воротом лавандовой футболки. Эта дурацкая цепочка. Она не надевала ее в день стрельбы. Знаменитая цепочка. Но люди считают эту фотографию доказательством. Они уверены, что знают, кем была Сара.

Но дело в том, что она надела эту цепочку для снимка с классом только из-за того, что бабушка подарила ее на день рождения, а мама посчитала, что было бы неплохо сфотографироваться в ней. Сара почти отказалась – по простой глупой причине, ей больше нравилось золото, чем серебро, – но в итоге решила порадовать бабушку.

Жаль, она ее не сняла. Если бы она ее не надела, то… Но я слишком легко позволяю себе сорваться с крючка.

Потому что она надела ее. И теперь все знают ее как Сару Макхейл, девушку с крестиком на шее. Все верят, что она была тем, кем не была. Что умерла во имя чего-то, но это не так. И винить надо не цепочку.

А меня.

Я прокрутила страницу с фотографией вниз, из живота к груди уже поднималась вина. Я не решилась сделать ничего, кроме как пробежаться глазами по статье. Руки тряслись, а взгляд никак не мог сосредоточиться на одной точке хотя бы на несколько секунд. Но основную суть я уловила.

Родители Сары собирались опубликовать ее биографию. Они нашли ее старый дневник и хотели использовать выдержки, как они сказали, «вдохновляющей истории отказа отречения от веры даже перед лицом смерти». Книгу продали на аукционе, издатель заплатил за нее шестизначную сумму. А Голливуд уже заинтересован в том, чтобы адаптировать ее для фильма.

«Ее забрали у нас три года назад, – писала Рут Макхейл. – Нам было сложно. Иногда нам с мужем казалось, что у нас не осталось сил жить. Но Господь не оставил нас. Вознес, когда мы больше всего в Нем нуждались. И я знаю, Он хочет, чтобы мы не дали угаснуть памяти о Саре. Убедились, что никто не забудет, какой храброй и преданной своей религии она была. Хотелось бы всем нам быть такими же сильными, как Сара».

Я несколько раз перечитала цитату, и с каждым разом мне становилось хуже. Во мне одновременно боролось сразу несколько чувств: злость, грусть, вина.

И страх.

Если это действительно происходит, если появится книга и, возможно, фильм, на нас снова обратят внимание. Убийство появится в новостях. Перескажут по-новому и повторят истории. Все, что в первый раз мир понял неправильно, снова вытолкнут на поверхность. Мало мне реальных воспоминаний того дня, так теперь меня будет преследовать и перекрученная версия.

И Келли будет только хуже.

Я едва успела добраться до ванной, как мой желудок сдался и вывернул съеденную по пути домой из леса картошку фри. Как глупо с моей стороны было думать, что можно спокойно купить фастфуд по пути, что эта годовщина станет первой без тошноты. Нет. Три из трех.

Я нажала на кнопку смыва и села на пол, прислонив голову к стене, начала медленно дышать. У нас маленький дом, тонкие стены, так что я не удивилась, когда в коридоре со скрипом открылась мамина дверь.

– Ли? – спросила она сонным голосом. – Детка, все хорошо?

До стрельбы она спала не так чутко, но после было достаточно незначительного шума, чтобы она проснулась, знака, что что-то не так. Иногда я была благодарна за это, например, когда мне снились кошмары и она будила меня. Но в целом я бы с радостью осталась одна, без гнетущих мыслей о том, что беспокою ее.

– Все нормально, – ответила я. – Я в порядке, мам. Можешь вернуться в кровать.

– Хорошо… Не засиживайся допоздна.

– Не буду. Спокойной ночи.

Дверь комнаты снова скрипнула, но я не слышала, чтобы она захлопнулась – значит, мама оставила ее приоткрытой. Она не будет спать, пока не услышит, что я легла.

Я вздохнула и поднялась. Пока чистила зубы, мой пустой живот крутило. Я прошла по коридору до комнаты и переоделась в самую уютную пижаму. Хотя это не имело значения. Эта ночь не будет спокойной.

Я уже чуть больше часа пялилась в потолок; мне пришло сообщение.

Не спишь?

Я быстро напечатала ответ.

А ты как думаешь?

Встретимся?

Слишком холодно. Но можешь позвонить.

Секунду спустя телефон зазвонил.

– Привет, – сказала я.

– Чем занимаешься? – пробормотал Майлс на другом конце провода.

– Ничем. А ты?

– Только что посмотрел на YouTube документальный фильм.

– Про что?

– Про обвал фондового рынка в 1929 году.

– Это… величайше депрессивно.

– Ого. Даже Денни не шутит так плохо.

– Эй.

Он усмехнулся, и этот звук согрел меня, как глоток горячего шоколада в холодный зимний вечер. Я перекатилась на бок и свернулась в клубок, подтянув колени к груди и прижав телефон к уху.

– Расскажи мне о нем.

– Ты… хочешь, чтобы я рассказал тебе о Великой депрессии?

– Да.

– А что именно?

– Что угодно, – сказала я. – Просто… говори. Научи меня чему-нибудь.

Я услышала, как он замешкался, а потом вздохнул и, как обычно, почти бессвязно забормотал:

– Ну, хорошо… Обвал фондового рынка начался двадцать четвертого октября. Это произошло прямо в конце 20-х годов и…

Я закрыла глаза и прислушалась к его бормотанию; он внезапно отклонялся от темы и рассказывал анекдоты из прочитанных книг или просмотренных фильмов.

Многие поразились бы знаниям Майлса по истории. Учитывая его плохие оценки и второй год в десятом классе, это не казалось ему свойственным, но с тех пор, как мы начали тусоваться вместе, он по-настоящему заинтересовался. Можно задать ему вопрос про любое событие в истории Америки, и он часами будет говорить. И это парень, который через раз отвечает односложно.

Меня история не интересует. Никогда так не привлекала, как остальных. Но, слушая Майлса, я успокаивалась. Мне нравилось наблюдать за тем, как он включается или со страстью говорит о чем-то. Признаюсь, дело лишь в интонации, незначительном повышении голоса, которые, хочется верить, не замечает никто, кроме меня.

Я позволила ему часами говорить о Великой депрессии. И не призналась, что только что узнала про Сару и ее родителей. На самом деле я почти не отвечала. Только порой задавала вопросы или бормотала комментарии, чтобы он знал – я не уснула – и продолжал говорить.

Мне нужно было, чтобы он продолжал.

Если бы он замолчал, боюсь, мой мозг куда-нибудь бы забрел. И я надеялась, Майлсу это тоже помогает. Не только я нуждалась в отвлечении, пока не закончилась эта проклятая ночь.

Он продолжал свой рассказ до первых признаков наступления утра, пробившихся сквозь жалюзи на окне моей комнаты.

– Мне пора, пока мама не встала, – сказала я. – В школе сегодня будет отстойно.

– Да, – согласился он. – Но мы справились. И до следующего дня у нас еще целый год.

– Да. – Я попыталась не думать о том, чем буду заниматься в это время в следующем году, о перспективе провести первую годовщину вдали от остальных выживших. От него. – Спасибо, – сказала я после минуты молчания. – Что остался со мной.

– Да я тоже вряд ли бы заснул, – пробормотал он. – Надеюсь, тебе было не скучно.

– Ты совсем не скучный. – Я откашлялась. – Мне пора. Увидимся через пару часов у моего грузовика?

– Конечно.

Я сбросила вызов и как раз вовремя легла на живот – в соседней комнате прозвенел мамин будильник. Я закрыла глаза и попыталась дышать медленно. Вскоре она заглянет меня проверить, а я не хотела, чтобы она была в курсе моей бессонницы.

Если бы я могла облегчить ее волнение, забрать с помощью лжи хоть мизерную долю, я бы это сделала.

Благодаря этой маленькой лжи мы обе оставались в здравом уме.

После стрельбы я пыталась сказать родителям Сары правду.

Это произошло в конце июля, за две недели до открытия школы, и семья Макхейл пригласила меня к себе домой на ужин.

Честно говоря, мне не хотелось идти. Не потому, что они мне не нравились – после первой ночевки в их доме, когда мне было семь лет, они стали моей второй семьей. Чед, папа Сары, часами играл с нами в настольные игры, а ее мама, Рут, пекла печенье и веселила нас своими глупыми шутками. А следующим утром они пригласили меня с собой в церковь. Я отказалась. Я не взяла с собой подходящую для этого одежду, поэтому смутилась. Они завезли меня домой по дороге в баптистскую церковь округа Вирджил, но Рут сказала, что их дом теперь и мой тоже. Это была первая из десятков – возможно, даже сотен – ночевок. Я бывала в их доме почти столько же, сколько в своем. Иногда мне казалось, я видела Рут и Чеда чаще своей мамы, которая тогда работала на двух работах. И они предлагали сходить с ними в церковь почти каждую неделю. Никогда не пытались давить на меня или вменить мне чувство вины, когда я отказывалась (а так всегда и происходило), и их двери всегда были открыты.

Я любила семью Макхейл. И до сих пор люблю. Хотя сомневаюсь, что они сейчас разделяют это чувство.

Но в тот вечер, когда они пригласили меня на ужин, мы с ними впервые встретились после похорон Сары. Я впервые пришла к ним в дом после стрельбы. И при мысли, что войду в их дом без ожидающей меня внутри Сары, сяду на их диван, а она не плюхнется рядом и не извинится за то, что случайно рассказала мне важную информацию из серии нашего любимого сериала, которую я еще не смотрела, пройду мимо ее спальни, зная, что там несколько месяцев никто не спал…

Я не хотела идти.

А еще не хотела ранить их чувства, и в итоге желание быть вежливой взяло верх над всеми другими инстинктами.

– Мы так рады, что ты смогла приехать к нам, Лиэнн, – сказала Рут, добавила на тарелку пюре и передала мне. – Мы хотели знать, как у тебя дела, пока ты не вернулась в школу. Наверстать упущенное. Не помню, чтобы мы так долго с тобой не виделись. В нашем доме все совсем не так без тебя и… – Она замолкла. Опустила глаза, такие же большие и круглые, как у Сары, на стол, словно ее вдруг заинтересовала светло-желтая скатерть.

– Лето прошло тихо, – согласился Чед.

– Пюре, эм… очень вкусное, – сказала я, покусывая нижнюю губу. На самом деле я еще его не пробовала. Размазала по тарелке зубчиками вилки, пытаясь хоть как-то пробудить аппетит.

Вероятно, Рут видела меня насквозь, но все равно сказала:

– Спасибо, милая.

Не уверена, что, пока текли минуты молчания, кто-то из нас хотя бы поднес вилку ко рту. Мы царапали ими по тарелкам, а Чед так долго разрезал свиную отбивную, что к тому моменту, как кто-то заговорил, от нее остались кусочки не больше моего ногтя на большом пальце.

– Я слышала, Эшли Чамберс выписали из больницы, – сказала Рут. – Лиэнн, ты ее видела?

– Эм, нет. В смысле, не в последнее время. Я видела ее в больнице несколько недель назад, но не после ее возвращения домой.

– Она милая девочка, – сказал Чед. – Слышал, она обручилась с тем парнем по фамилии Осборн. Ох, как его зовут? Помоги вспомнить, Рут. Сын Дженнифер и Дона. Который с веснушками.

– Логан, – ответила Рут.

– Точно. Логан Осборн. Хороший парень. Лиэнн, ты его знаешь?

Я покачала головой.

– Нет. Мне кажется, он окончил старшую школу до того, как я в нее перешла. Я и Эшли не знала до… недавнего времени.

– Эта Эшли хорошая девочка, – сказала Рут. – Как и ее сестра, Тара. Кажется, она чуть младше тебя и Сары. Их семья уже несколько лет ходит в нашу церковь. Эти девочки всегда были так милы с Сарой. Я очень рада, что они обе будут здесь в воскресенье, когда мы объявим о билборде.

– Билборде?

Рут глянула на Чеда.

– Ну, мы должны были молчать до воскресенья, но… Знаешь шоссе на выезде из города в сторону Эвансвилла?

Я кивнула, в животе уже забурлил страх.

– Несколько церквей по всей Индиане собрали деньги, чтобы мы установили билборд в честь Сары, – сказала Рут. – Прямо на шоссе. На нем будет ее фотография и любимая цитата из Библии. Чтобы все помнили, за что она боролась.

– За что мы все должны бороться, – сказал Чед.

– Разве это не потрясающе, Лиэнн? Сара всегда хотела быть знаменитой… Лиэнн, милая, ты в порядке?

Я стояла, не осознавая, что делала.

– Мне надо в ванную.

Не успели они произнести и слова, как я уже бежала по гостиной и коридору дома, который знала, как свой собственный. Оказавшись в ванной, я закрыла за собой дверь.

Припала спиной к стене, прижала руки к глазам и постаралась медленно дышать. Мне казалось, сердце вот-вот вырвется из груди. Мое тело словно предало меня и активно пыталось уничтожить меня изнутри.

Это паническая атака, уверяла я себя. Ты в порядке. Это всего лишь паническая атака. Даже не самая сильная. Просто дыши.

Когда все прошло, я подошла к раковине, включила холодную воду и ополоснула лицо. А когда посмотрела в зеркало, мне на долю секунды показалось, что оказалась в прошлом.

За моей спиной стояла Сара в темно-зеленом платье, в котором она ходила на танцы в честь окончания восьмого класса. Ее длинные рыжие волосы красивыми волнами ложились на плечи. Она научилась так завивать их, посмотрев обучающеее видео на YouTube. И теперь вооружилась плойкой, как оружием, и пыталась превратить мои безжизненные темно-каштановые волосы во что-то более симпатичное. Тогда они были до талии. Я обрезала их через несколько дней после стрельбы, потому что не могла отмыть. Не важно, сколько раз я пыталась, я все равно чувствовала запах крови.

Я почти слышала голос Сары, в ее словах слышался смех, когда она спросила:

– Как думаешь, Ричи будет там сегодня? Думаешь, он кому-нибудь рассказал о нашем поцелуе?

А потом все исчезло – если вообще было, чему исчезать, – и я в одиночестве осталась смотреть на свое бледное отражение.

Мне надо было сказать Макхейлам правду. Я неделями откладывала это, но теперь, услышав про билборд, поняла – больше нельзя медлить. Я не могла позволить им верить в эту ложь. Этому дурацкому слуху, который как будто возник из ниоткуда.

Кроме того, этого не хотела бы Сара. Да, она хотела стать знаменитой, но моделью, а не мученицей. Тем более фальшивой. И как бы я ни любила Рут и Чеда, они ее не знали. Не так хорошо, как думали. Они понятия не имели, что она тайком встречается с Ричи Макмалленом, потому что ей запрещалось заводить парней. Они никогда не поверили бы, что в начале девятого класса под трибунами на футбольной игре она позволила ему добраться до второй базы. Или что приносила в школу косметику и перед уроком красилась в туалете. Или что однажды пнула парня коленом в промежность и послала его к чертям, когда он назвал меня неуклюжим фриком.

Сара, которую я знала, была бы против того, чтобы ненавистная фотография класса красовалась бы на знаках церкви по всей Индиане, не говоря уже о билборде. Она бы не хотела, чтобы ее запомнили такой.

И она бы не хотела, чтобы из-за этого страдал кто-то другой, например Келли.

А значит, я должна была рассказать им правду.

Потому что единственная могла.

Я еще раз сполоснула лицо, глубоко вдохнула и открыла дверь. Вышла в коридор со всей решимостью, что удалось собрать. Я не собиралась слишком долго это обдумывать. Не собиралась что-то невнятно бурчать. Я хотела рассказать им, что именно произошло в туалете в тот день.

Но не успела я дойти до конца коридора, как заметила открытую в комнату Сары дверь, внутри стояла Рут. Просто… стояла. Посреди комнаты. Она не сводила глаз с одного из плакатов, прикрепленного к стене, которую, по настоянию одиннадцатилетней Сары, выкрасили в фиолетовый.

Я так испугалась, что чуть не запуталась в собственных ногах, когда остановилась у комнаты. Похоже, Рут меня услышала, потому что повернулась к двери и устало улыбнулась мне.

– Лиэнн, – сказала она. – Я собиралась проверить, как ты, и… отвлеклась. – Она вздохнула и снова повернулась к комнате. – Я не смогла дотронуться до ее вещей. Даже убраться здесь. – Она показала на раскиданную по полу грязную одежду. – Сара никогда не любила убирать за собой. Меня это сводило с ума, но я просто не могла… Я, наверное, говорю глупости, да?

– Нет, – ответила я и медленно вошла в комнату. – Не говорите.

Я не верю в призраков или нечистую силу. Но в ее комнате, со всеми оставленными вещами, словно она была здесь только этим утром… мне было жутковато. Как в параллельном мире. В комнате до сих присутствовал ее запах. Лавандовый шампунь и ванильные свечи, смешанные с пылью и временем. Мне стало как-то не по себе, но мысль о том, чтобы дотронуться до вещей, изменить хоть что-то из того, что она оставила, была намного хуже.

Эта комната была неприкосновенной. Священной землей. В этой комнате, когда нам было восемь лет, Сара объявила меня своей лучшей подругой и заставила меня поклясться на мизинчиках, что мы никогда не разделимся. Это произошло на отвратительном, зеленом, как лайм, коврике, где я впервые позволила себе пустить слезу по папе и гадала, что же во мне не так, раз он не хотел меня знать. Одиннадцатилетняя Сара обняла меня и сказала, что ему же хуже, да и зачем он мне, когда есть она? И я сидела на этой кровати за несколько недель до стрельбы и призналась Саре, что, возможно, асексуальна. Она не понимала, что это значит. Тогда я тоже особо не понимала. Но она сжала мою руку в качестве поддержки и сказала, что позже погуглит. Вот это Сара. Я знала – она останется со мной, даже если чего-то не поймет.

Находясь в этой комнате, я осознала, что до сих пор цеплялась за мысль о будущем с ней.

– За неделю до этого она оставила у меня кое-какие вещи, – сказала я, скрестив руки на груди. Меня трясло, несмотря на конец июля и работающий на минимуме кондиционер. – Футболку и заколку для волос. Я положила их на стол, чтобы принести ей, но все время забывала и… они до сих пор у меня. Я их не трогала. Мне кажется, если я это сделаю, то не смогу ей отдать, и я просто… Простите. Вы, наверное, хотите вернуть эти вещи. Надо было…

– Нет, милая, нет. – Рут вытерла глаза тыльной стороной ладони. По ее лицу струились слезы, и тушь начала течь. До этого момента я ни разу не видела, чтобы она не выглядела идеально собранной. – Оставь их. Сара была и твоей семьей тоже. Ты для нее – весь мир, понимаешь?

Знаю, что ты думаешь: что стоило ей рассказать. Если это так много значило для Сары, я была обязана рассказать о том, как она умерла. Поверь мне, я собиралась. Слова крутились на кончике языка.

Но потом Рут отвернулась от меня. Подошла к окну и выглянула на небольшой обнесенный забором задний двор, где мы с Сарой в детстве играли с водными пистолетами, где ночевали летом под звездами в старых спальных мешках.

Рут, снова вытирая слезы, видела совершенно другие воспоминания.

– Я лишь продолжаю себе напоминать, что у Бога есть план, – сказала она. – И это… это был Его план касательно ее. Как бы мы с Чедом ни скучали по ней, мы знаем, что она – Его раба. Находясь здесь, она напоминала нам всем, каким должен быть хороший христианин. Ее история вдохновит многих. Я должна… должна это помнить. – Ее голос надломился, лежащая на подоконнике рука затряслась, и это стерло всю мою решимость. – Ох, дорогая, – сказала Рут. Шмыгнула носом, откашлялась и повернулась ко мне. – Мне так жаль, Лиэнн. Я не хотела расклеиваться у тебя на глазах. Я же собиралась проверить, как ты. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да. – Я откашлялась и, медленно выдохнув, опустила руки. – Я в порядке. Давайте закончим ужин.

Она кивнула.

– Хорошая мысль. Чед съест все пюре, если мы его не остановим.

Мы обе знали, что это неправда, но позволили себе в это поверить.

Иногда нормально верить в неправду. Иногда это необходимо. По крайней мере, так я себя убеждала. В отличие от Макхейлов, я не была религиозна. Не верила в жизнь после смерти. Умираешь, и все – тебя нет. Перестаешь существовать. Сара не хотела бы, чтобы ее помнили за ложь, но она умерла. Она не знала, что происходит. Ей было все равно. А ее родители нуждались в этой лжи.

Эта ложь связывала их.

Им надо было верить, что их дочь умерла ради чего-то. Что в последние минуты своей жизни она была сильной и смелой, а не напуганной девочкой, сжимающей в кабинке руку своей лучшей подруги. Я не могла лишить их этой веры.

Я понимала, какой вред причиняла ложь. Знала о Келли Гейнор. Но Макхейлы для меня были почти семьей, а с Келли я за всю жизнь и парой слов не перекинулась. Поэтому пусть они верят.

И решила молчать.