Текст книги "Хроники Б-ска +"

Если черметообразующими были две улицы: Советская и Фокинская, то черметобразовывающими были две школы: вторая и четвёртая. Именно эти две школы и приняли на себя всю силу удара черметовской вольницы, именно они совершили почти невозможное, вырастив из нас не бандитов с большой дороги, а приличных и, как мне кажется, даже умных людей.

В четвёртой в основном учились ребята с Советской улицы, и они лучше меня могут рассказать о своей альма-матер… Фокинская и Пролетарская улицы вели своих детей, в том числе и меня, во вторую, и я благодарю судьбу за то, что она так мной распорядилась.

И сейчас помню восторг от своей первой, в чем-то похожей на военную, серой школьной формы, от фуражки с кокардой, от плотного дерматинового ранца… Почему-то я был уверен в «пятёрках с плюсом», которые буду приносить домой каждый день… Первой оценкой оказалась «четвёрка», притом без всякого плюса, потом стали появляться и «тройки», а уверенность в «пятерках» таяла на глазах, но эти мелкие неприятности всё равно не могли поколебать мою любовь к родной школе.

Любовь к школе… К школе целиком… К школе, как единому целому, где отдельные негативные моменты ничего не меняют по существу… А свою школу я полюбил сразу. Полюбил здание, ещё до того, как в него зашёл: четыре этажа для чермета – почти что небоскрёб. Полюбил огромные и, как мне тогда казалось, высоченные коридоры. Полюбил свой класс на втором этаже в углу. И, конечно же, полюбил свою первую учительницу Анну Ивановну. У нашего класса сложился даже своеобразный ритуал: мы, как приветствующие Цезаря римские воины мечами по щитам, били своими ладошками по портфелям и ранцам, едва завидев её в коридоре нашего этажа. И под этот приветственный грохот Анна Ивановна, немного снисходительно, но в то же время понимающе улыбаясь, входила в класс.

В первый школьный день Анна Ивановна, разбив нас по парам, поставила рядом со мной замечательную девочку Люсю. Я ей, видимо, не очень глянулся, и она всё время старалась, пока шла школьная линейка, куда-то улизнуть… Но мне-то Люся понравилась, и я так вцепился в её руку, что вырваться на свободу она никак не могла, и ей пришлось не только пройти рядом со мной до дверей класса, но и сесть за одну парту, где мы и просидели рядом несколько лет… Люся, Люся, первая школьная любовь… Как хорошо, что именно с этого чувства началась моя школьная жизнь… Как хорошо, что именно такой подарок к 1 сентября сделала мне моя первая учительница…

Анна Ивановна жила недалеко от моего дома в маленькой комнатке бревенчатого барака. Все стены её жилья были завешаны фотографиями классов, в которых она работала, и нехитрыми поделками её воспитанников, которые те дарили ей к праздникам. Это и было всё её богатство. Её жизнь была неразрывно связана со школой, или вернее школа и была её жизнью, может быть, именно поэтому она так быстро умерла после выхода на пенсию – жизнь кончилась. Кто-то сказал, что мы живы, пока нас любят… Я и мои одноклассники продолжаем любить и помнить эту тихую и добрую пожилую женщину, больше похожую на заботливую бабушку, чем на классного наставника.

Не знаю, может быть, это ностальгия, но мне порой кажется, что это чувство любви буквально витало по коридорам второй школы. Сегодня, по прошествии более тридцати лет, мне трудно вспомнить нелюбимого учителя, нелюбимого сверстника… Конфликты, конечно, возникали, но даже когда мне доставалось за какие-то дела, то я все равно чувствовал, что школа действует мне во благо. Ведь правда глупо обижаться на мать, которая выпорола тебя за курение или ещё какую твою пакость.

И на нашу вторую обижаться было также глупо, а вот любить было за что. Сегодня все школы жалуются на слабое финансирование, наверное, так оно и есть, но я не думаю, что в послевоенные 50-е годы дело с финансированием обстояло лучше… Однако в нашей школе как-то находили деньги для руководителей кружков и секций. У нас был свой театр, руководил которым артист Трубенков. Прекрасный хор организовал тогда ещё начинающий композитор Бумагин. Танцевальный коллектив, духовой и струнный оркестры, всего и не упомнишь… Школьный смотр самодеятельности проходил несколько дней. Отобрать лучшие номера и составить общешкольную сводную программу было поистине нелёгким делом. Сегодня мне кажется, что чуть ли не вся школа занималась художественной самодеятельностью, хотя мой друг и одноклассник убежден, что во второй превалировал спорт… Не знаю, кто из нас прав, знаю другое – выбор у нас был огромный.

Стоит ли удивляться, что при таком выборе мы все находили себе занятия, и наши уличные, не побоюсь этого слова, бандитские замашки постепенно куда-то исчезали. Школа причесывала наши непослушные вихры, но причесывала не одной, как это к несчастью часто бывает, гребёнкой… Гребёнок было много, и для каждого находилась своя.

Сегодня, я думаю, любой педколлектив взвыл бы, столкнувшись с нашей черметовской послевоенной шпаной. Да я сам, считавшийся тогда относительно спокойным ребёнком, учись я сегодня, сразу же загремел бы в инспекцию по делам несовершеннолетних со всеми своими кастетами, пугачами и кинжалами. А вторая школа терпела не только меня, терпела всех нас и не только терпела, она работала с нами и работала успешно. По крайней мере, мне и моим приятелям грех обижаться.

Конечно сейчас, повзрослев и поработав в школе, я понимаю, что всё это делалось не само собой. Понимаю, что была направляющая рука и даже знаю, чья это рука была. Своего тогдашнего директора Лисовскую я близко видел всего один раз. Мы, ученики, вообще её редко видели. Она была инвалидом, ей трудно было передвигаться, у неё что-то было с ногами, и она редко выходила из дверей своего кабинета. Но то, что за этими оббитыми кожей дверями находится наш директор, знали все и, проходя мимо них, сразу становились тише и спокойней. Но что происходит там за этими дверями мало кто знал. А я знал! Я видел!! Я однажды был там!!!

Надо сказать, что в те годы на Чермете проезд машины по улице был относительно редким событием, особенно зимой. И уж если машина появлялась, да ещё ехала в нужную тебе сторону, то перед соблазном прицепиться к ней и прокатиться «на ногах» мало кто мог устоять. И вот, когда однажды я, схватив одной рукой крюк грузовика и держа портфель в другой, «доехал» до самой школы, меня поймал за шиворот какой-то строгий прохожий и притащил в кабинет к САМОМУ ДИРЕКТОРУ. В глазах этого строгого дядьки я, видимо, казался страшным правонарушителем, о чем он тут же и доложил «по начальству». Лисовская сидела за столом, положив свою больную ногу на стул, и хмуро слушала рассказ о моих преступлениях. Пообещав дядьке разобраться со мной и дождавшись его ухода, она решила, что процесс перевоспитания завершён и выпроводила меня, буркнув вслед что-то типа: «Марш отсюда, шалопай!»

Я вышел из кабинета, а вслед мне слышался шепот: «Его к директору водили! Водили к директору!» Так в первый раз в жизни ко мне пришла слава: меня, паршивого третьеклассника, водили к самому директору. До сих пор не пойму, при всём своём педагогическом образовании, что сделала такого Лисовская, что я до сих пор помню этот «процесс перевоспитания».

Конечно, не каждый подобный «процесс» проходил так просто, как в моём случае. В школе рядом с такими «лопухами», как я, учились и уже вполне сформировавшиеся уголовники, не раз ходившие «на дело». Их нередко милиция забирала прямо с уроков. Но учеников не выбирают, и учителя работали с такими, какие были.

А работать наши учителя умели. Учитель литературы Мария Васильевна Попова, уже тогда пожилая женщина, научила нас чувствовать красоту русского слова. Сегодня её методика показалась бы многим слишком упрощенной, но именно благодаря ей мы полюбили литературу, полюбили чтение, а «программные произведения» не набивали оскомину. Многие мои молодые знакомые удивляются, когда узнают, что я перечитывал «Войну и мир» несколько раз. Они-то её и один раз не осилили, она им ещё в школе осточертела. Всеволод Константинович Цебровский, учитель истории – человек, окружённый школьными легендами. Говорили, что он мог преподавать любой предмет (на моих глазах он решил труднейшее упражнение по алгебре, с которым долго не могли справиться десятиклассники) … Говорили, в годы войны он был в высоком звании и, вроде, был даже на приёме в Кремле по случаю Дня Победы… Говорили, что он руководил кафедрой истории в каком-то институте… Всё могло быть, при его уме, кругозоре, умении говорить и общаться, всё могло быть, но…

Ох, уж это «но» Всеволода Константиновича… Выпивал он, как многие фронтовики. И иногда выпивал сильно, бывало, и на урок приходил «тяжёлым»… Но именно в эти моменты и проявлялась вся любовь и всё благородство его учеников. Видя, что Костыль (он ходил хромая, опираясь на палочку) не в состоянии вести урок, класс выставлял за дверь общепризнанного разгильдяя «на шухер» и замирал в полной тишине, а если появлялось начальство, кто-нибудь начинал «отвечать урок у доски»… Мы знали, что за пьянку его могут выгнать с работы и таким чисто детским способом спасали своего любимого учителя.

А любить его было за что. Мы готовы были слушать его часами. К каждой теме он давал огромное количество источников дополнительной информации, при том так давал, что мы их взахлёб читали. Благодаря ему, я и сегодня свободно ориентируюсь в мировой истории. А в нашем классе он был ещё и классным руководителем. Ничем особенно не руководя, ничего не организовывая, он как-то так поставил свою работу, что мы всё делали сами, а к нему бегали только за консультациями. Он нас выслушивал, высказывал своё мнение, давал какие-то советы, заканчивая неизменным: «Но это мое мнение, решать вам».

Федор Федорович Шаповалов – завуч школы, жёсткий в чём-то даже жестокий… Совсем недавно я узнал, что он всю войну проработал математиком ракетного проекта в «шарашке» вместе с Королёвым – это многое объяснило мне в его суровом характере. Но при всей своей жесткости, главным в нем было всё-таки чувство справедливости. Он не делил детей на своих и чужих, и награды и наказания выдавал строго по заслугам и его собственные сыновья, наравне со всеми, драили школьные полы после уроков в наказание за свои «подвиги». Только после школы я столкнулся с двойными стандартами. Во многом благодаря Федору Федоровичу в школе был один стандарт: что сделал, за то и получи.

Но этот же суровый Федор Федорович блистательно смешно играл главную роль в школьной инсценировке по Чеховскому «Медведю»…

Учитель физики, обычно такой до занудства придирчивый, на наших вечерах лихо наяривал на бабалайке… Учителя второй школы, я мог бы писать и писать о вас…

О Маргарите Сергеевне, любимице всей школы, водившей нас, не считаясь со своим временем, в многодневные походы по области, не говорившей красивых слов о любви к родному краю, но так много сделавшей, чтобы эта любовь появилась…

О Нине Ивановне, историке, директоре, неутомимом краеведе, основателе и хранителе школьного музея…

Об Элле Ивановне, ставшей на многие годы центром молодёжных инициатив чуть ли не для всех школьников города…

Об Ольге Леонидовне, Кузьме Егоровиче, о… Обо всех, кто работал в моё время, до меня и после. О тех, кто работает сейчас. В конце концов, школа это – и есть вы. Мы приходим, уходим, а вы остаётесь в ней, встречаете новых детей, и всё продолжается, как и должно продолжаться. И да будет так! Успехов вам и спасибо за всё.

Бродвей или просто Брод

Не ходите дети в школу,

Пейте дети кока-колу.

Из песенки 60-х

Эту песенку в модном тогда ритме буги-вуги я услышал в глубоком детстве. То ли благодаря Московскому Фестивалю молодежи, то ли вообще всей хрущевской оттепели, но приоткрылась форточка в мир «проклятого империализма». Увидеть сквозь эту форточку на той стороне ничего было невозможно, но какие-то отдельные звуки, ритмы и слова к нам стали долетать. Наши родители, как и все взрослые, все еще побаивались любой «иностранщины», а нас молодых и еще не пуганных манил этот неизвестный, и именно поэтому еще более тянущий к себе, запретный иностранный плод.

Сначала появились стиляги. Они отличались всем. Они сразу выделялись в любой толпе. Б-ск не Москва, никаких иностранных вещей у нас ни купить, ни достать не было возможности, но иностранные журналы до нас доходить стали, и иностранные фильмы были уже не только из стран «народной демократии». Короче мы увидели, что где-то там, живут иначе, иначе одеваются, слушают другую музыку, танцуют буги-вуги, и пьют КОКА-КОЛУ. Никто, ни взрослые стиляги, ни мы малолетки этой самой кока-колы в глаза не видели, не видели даже тех, кто эту штуку пробовал. И поскольку водка в нашем городе под запретом не была, а кока-кола считалась вредным буржуазным напитком, то нам она представлялась чем-то покрепче спирта. В нашем детском сознании пиратская «Ё-хо-хо, и бутылка рома» и «…Пейте дети кока-колу» были песнями одного порядка. Но это так, отвлечение в сторону. Мы по малолетству своему стилягами быть никак не могли, а взрослым одной песенки про кока-колу было маловато, одной песенкой из толпы не выделишься, а выделиться ой как хотелось. Взрослые мальчики до предела зауживали брюки клинцовского производства, расширяли при помощи ваты плечи своих пиджаков и нещадно бриалинили волосы, девочки вообще творили из своих платьев что-то немыслимое.

Фантазия известной литературной героини Эллочки-людоедки меркла на фоне изысков провинциальных модников и модниц. Одна прическа, прозванная в народе «взрыв на макаронной фабрике», чего стоила. Не заметить такую красавицу на улице было просто невозможно. И их заметили. А заметив, терпели не слишком долго. Судебные процессы над стилягами, прокатившиеся по всей стране, не миновали и нашего города. Кого-то посадили (конечно, не за прически и не за «модный прикид», статьи подобрали вполне «посадочные»), кого-то выслали в менее подверженные гнилому западному влиянию регионы. Короче, казалось, всю империалистическую заразу вырвали с корнем… Но нет… Джин из бутылки вылетел и назад залезать уже не собирался. А тут уже и мы подросли. Мы, может быть, были не столь вызывающе одеты, но свои законодатели мод имелись и у нас. Правда, клинцовские брюки уже не зауживали, а наоборот расширяли. В моду вошли клеши. У девочек «макаронный взрыв» сменился прическами «Бабетта» и «Я у мамы дурочка». И, наконец, главное! К нам пришел технический прогресс – транзисторный приемник. Еще вчера обычный ламповый радиоприемник был предметом роскоши, а сегодня транзисторы оказались в руках чуть ли не у каждого второго подростка. В нашу жизнь вошли «голоса». Что там по этим голосам говорили, нас не очень интересовало (время диссидентов еще не пришло), но там звучала музыка. И вот эта возможность слушать музыку на ходу, как мне кажется, и породила б-ский бродвей. Отчасти этому способствовали и некоторые градостроительные изменения.

Центр города в то время выглядел несколько иначе. Не было еще ни площади Ленина, ни памятника великому вождю. Нет, они, конечно, были, но в другом месте – напротив драмтеатра. А на месте нынешней площади просто продолжалась улица Советская. В эти годы по всей стране в городах стали создавать бульвары, то есть улицы для прогулок. Вот и у нас отрезок Советской от ворот стадиона до улицы Калинина (набережной тогда тоже еще не было) переименовали в бульвар имени Гагарина и от стадиона до проспекта Ленина движение автотранспорта запретили. Газоны посередине бульвара появились несколько позже, а в самом начале поставили несколько парковых лавочек и этим ограничились. Предполагалось, что по бульвару будут чинно прогуливаться пенсионеры, а на лавочках усядутся бабушки с внучатами. Но старики упорно продолжали забивать «козла» за столиками во дворах, да и бабушки от своих дворовых песочниц внучат ни на какой бульвар вести не торопились. Так что днем бульвар практически пустовал, но вечером…

Вечером здесь было не протолкнуться. Два нескончаемых потока двигались навстречу друг другу: от стадиона до проспекта и от проспекта к стадиону иногда с заходом в парк и опять назад к проспекту. На лавочках и вокруг них собираются шумные компании. Все лавочки практически именные. Вот на третьей лавочке слева по ходу от парка команда КВН второй школы, любимцы публики, острословы и выдумщики, уже не первый год не знающие поражений. Рядом стайка девчонок нарочито громко смеется, пытаясь привлечь к себе внимание, но парни (девочек в те годы в КВН не пускали – мужская игра) обсуждают что-то свое, и все старания красавиц пропадают зря. Чуть дальше на лавочке еще одна не менее шумная компания – толпегинцы – артисты детского театра Дворца пионеров. На противоположной стороне бульвара на лавочке чисто женская компания, выставка красавиц – пансион мадам Пушновой (так меж собой школьники Советского района именовали пятую школу – уж больно красивые девчонки там учились). Вот восседает «макаронка», вот ребята из молодежного опер отряда, компании, компании и нескончаемые потоки гуляющих рядом. Гуляющих по БРОДВЕЮ!!! Ну, прям, как у них там…

Что ни говори, русский язык действительно велик и могуч, легко вбирает в себя любые неологизмы, но тут же начинает русификацию нового понятия и, слегка, иногда почти незаметно, что-то изменив в слове, делает его своим, русским, точно выражающим суть происходящего. Именно поэтому, наш Бродвей так и не успел стать БРОДВЕЕМ. То ли все быстро заметили, что Б-ск все-таки не совсем Нью-Йорк… То ли, несмотря не перешитые клинцовские джинсы, поняли, что и мы не совсем американцы… Уже через месяц никто не говорил слово «Бродвей», все говорили «брод».

Слово «брод» было родным, и своей эмоциональной окраской точно определяло то, что происходило на отрезке улицы Советской, который еще не стал бульваром, но уже и не был БРОДВЕЕМ.

– Пойдем на брод, прошвырнемся…

Здесь редко знакомились, как правило, держась своих, уже сложившихся компаний. Здесь редко появлялись влюбленные парочки, находя для свои встреч более укромные уголки. Здесь даже «чувих клеили» редко. А уж свиданий здесь точно не назначали – в такой толпе одиночке было очень легко потеряться, а уж найти одиночку было почти невозможно.

Чем же занимались на броде, проводя там по несколько часов чуть ли не каждый вечер? По большому счету – ничем! Хотя у каждого пришедшего «прошвырнуться» какие-то свои цели и задачи конечно были…

Вот гордо шествует «чувак» в черных расклешенных брюках. То, что это стопроцентный чувак, видно сразу, как видно и то, что брюки он построил только сегодня – уж больно вид гордый и независимый. Еще бы, таких штанов ни у кого нет. Он ведь, расширяя брюки, не просто вставил клин… Нет! Он вставил БЕЛЫЙ клин, да еще загладил его гармошкой. В положении покоя – простые черные расклешенные брюки, ан нет, стоит пошевелиться, и клеш, колыхаясь, раскрывает белую вставку-гармошку. Красота! Есть, что людям показать! Но вот гордость сходит с лица чувака, лицо тускнеет прямо на глазах – навстречу ему идут еще более навороченные штаны. Тут не только клеш гармошкой, но еще над каждым клешем мигают маленькие цветные лампочки, от которых в замысловатом переплетении по швам брюк тянутся разноцветные проводки в задние карманы. Самая главная хитрость именно там и скрывается. В этих карманах по плоской батарейке, которые каким-то особым способом замыкают электроцепи при движении – лампочки загораются по очереди.

А вот уже группа чуваков. Эти берут не качеством выдумки, а общим стилем, то есть своим количеством. Клеши у них простые, но слегка скошенные назад, и края обшиты половинками металлических застежек-молний. Зубцы у этих молнии крупные, поэтому скошенные хвосты клешей постоянно звякаяют, касаясь асфальта. А в группе-то человек семь! Звон по броду, словно эскадрон гусар на променад вышел – на то и рассчитано!

Еще группа в черных болоньевых плащах (высший шик и дефицит 60-х), черных капроновых шляпах с короткими полями, черных кожаных перчатках… Одежка, конечно, не по сезону, жарковато малость… Но зато видок что надо! Им бы еще кольты под мышку, и точно – ганстеры на дело идут.

Демонстрация, как теперь говорят, «прикидов» не кончается. Описать все буйство фантазий тех лет нет ни каких возможностей: глаза разбегаются, слов не хватает… А это ведь только о «чуваках»… А тут же еще и «чувихи» косяками… И «чувих», как всегда, значительно больше чем «чуваков»…