Текст книги "Никогда, никогда"

3

Чарли

Этот парень – Сайлас – хватает меня за руку, словно знает меня, и тащит за собой, будто я маленькая девочка. И именно так я себя чувствую – маленькой девочкой в большом, большом мире. Я ничего не понимаю и совершенно определенно ничего не узнаю. Единственное, о чем могу думать, пока он тащит меня по минималистичным коридорам какой-то безымянной старшей школы, это то, что я упала в обморок, как какая-то девица, попавшая в беду. И притом на пол в туалете для мальчиков. На грязный пол. Я начинаю думать о своих приоритетах и удивляюсь тому, как мой мозг смог втиснуть в это уравнение еще и микробы, и это тогда, когда передо мной стоит гораздо более серьезная проблема, но тут мы наконец выходим на солнечный свет. Я заслоняю глаза свободной рукой, а Сайлас вытаскивает из своего рюкзака ключи. Держа их над головой, делает круговой взмах, одновременно нажимая кнопку на брелке сигнализации. И с дальнего угла парковки слышится визг сигнализации.

Мы бежим туда, стуча подошвами по бетону, бежим так быстро, будто кто-то гонится за нами. Машина оказывается внедорожником. Это впечатляет, потому что он возвышается над всеми остальными машинами, так что по сравнению с ним они кажутся маленькими и незначительными. Это Land Rover. Сайлас либо ездит на машине своего отца, либо купается в его деньгах. А может, у него нет отца. Так или иначе, он бы все равно не смог ответить на эти вопросы. И откуда я вообще знаю, сколько стоит такая машина? У меня есть воспоминания о том, как работает то, что меня окружает: я помню, как надо вести машину, помню правила дорожного движения, помню имена президентов США, но не помню, кто я такая.

Он открывает передо мной дверь машины, одновременно оглядываясь на здание школы, и у меня возникает такое чувство, будто все это розыгрыш. Возможно, за этим стоит он, возможно, он подсунул мне какое-то средство, чтобы я на время потеряла память, и теперь просто притворяется.

– Это все взаправду? – спрашиваю я, нависнув над пассажирским сиденьем. – Ты правда не помнишь, кто ты?

– Нет, – отвечает он. – Не помню.

Я верю ему. Вроде. И опускаюсь на сиденье.

Секунду он смотрит мне в глаза, будто ища там что-то, затем захлопывает мою дверь и обходит машину, чтобы сесть на место водителя. Я чувствую себя хреново. Как будто пила всю ночь. Пью ли я спиртное? В моих водительских правах сказано, что мне еще только семнадцать лет. Я грызу подушечку большого пальца, пока он садится в машину и заводит двигатель, нажав на какую-то кнопку.

– Откуда ты знаешь, как надо это делать? – спрашиваю я.

– Делать что?

– Заводить двигатель без ключа.

– Я… я не знаю.

Я смотрю на его лицо, пока мы выезжаем с парковки. Он то и дело моргает, бросает на меня взгляды и облизывает нижнюю губу. Когда мы останавливаемся на светофоре, он находит на своем GPS кнопку «домой» и нажимает ее. Я впечатлена тем, что он додумался до этого.

– Изменение маршрута, – произносит женский голос. Я хочу выпрыгнуть из движущейся машины и броситься бежать, словно испуганный олень. Мне очень страшно.

* * *

У него большой дом. Я вижу, что на подъездной дороге нет никаких машин, пока мы останавливаемся на обочине и мотор внедорожника тихо урчит.

– Ты уверен, что живешь именно здесь? – спрашиваю я. Он пожимает плечами.

– Похоже, никого нет дома, – замечает он. – Зайдем?

Я киваю. Странно, я проголодалась, хотя и не должна была. Мне хочется зайти в дом и что-нибудь съесть и, может быть, поискать информацию о наших симптомах в интернете, посмотреть, не подхватили ли мы какую-то поедающую мозг бактерию, которая и украла у нас память. В таком доме, как этот, наверняка найдется парочка ноутбуков, лежащих просто так. Сайлас поворачивает на подъездную дорогу и паркуется. Мы несмело вылезаем из машины, глядя на окружающие деревья и кусты так, будто они могут в любую минуту ожить. Он находит среди своих ключей тот, который открывает парадную дверь. Я изучаю его, пока жду позади. Судя по его одежде и прическе, он из тех парней, которым все по барабану, но по его плечам видно, что это не так. Видно, как он напряжен. От него пахнет травой, соснами и плодородной черной землей. Он уже собирается повернуть ручку двери.

– Подожди!

Сайлас медленно поворачивается, несмотря на нервозность, звучащую в моем голосе.

– А что, если там кто-то есть?

Он улыбается, а может, это не улыбка, а гримаса.

– Тогда они, возможно, смогут сказать нам, что, черт возьми, с нами происходит.

И мы заходим. С минуту мы стоим неподвижно, оглядываясь по сторонам. Я прячусь за спиной Сайласа, как трусиха. Мне не холодно, но я дрожу. Все вокруг кажется мне внушительным и каким-то тяжелым – массивная мебель, воздух, мой рюкзак с учебниками, висящий мертвым грузом на моем плече. Сайлас идет впереди. Я хватаюсь за его рубашку, идя следом, и так мы проходим вестибюль и входим в гостиную. Мы переходим из комнаты в комнату, останавливаясь, чтобы разглядеть фотографии на стенах. Двое улыбающихся загорелых родителей, которые обнимают двух улыбающихся мальчиков, на заднем плане виден океан.

– У тебя есть младший брат, – замечаю я. – Ты знал, что у тебя есть младший брат?

Он качает головой. Улыбок на фотографиях становится все меньше по мере того, как Сайлас и его брат, похожий на его уменьшенную копию, становятся старше. Видны угри на их лицах, скобки на зубах. Видно, что родители слишком сильно стараются выглядеть веселыми, прижимая к себе этих мальчиков с чересчур напряженными плечами. Мы переходим в спальни… потом в ванные. Берем в руки книги, читаем этикетки на коричневых пузырьках с лекарствами, которые находим в аптечных шкафчиках. Его мать везде держит засушенные цветы: между страницами книг, на своей прикроватной тумбочке, в своем ящике для косметики, на полках в спальне. Я дотрагиваюсь до каждого из них, шепча их названия. Оказывается, я помню, как называются все эти цветы. Почему-то это заставляет меня захихикать. Сайлас останавливается как вкопанный, когда, войдя в ванную комнату своих родителей, обнаруживает, что я согнулась от смеха.

– Извини, – говорю я. – Просто я кое-что осознала.

– Что именно?

– До меня дошло, что, хотя я забыла абсолютно все про саму себя, я знаю, как выглядит гиацинт.

Он кивает.

– Да. – Он смотрит на свои руки, и на его лбу появляются складки. – Как ты думаешь, нам стоит кому-нибудь об этом рассказать? Или, может, обратиться в больницу?

– Думаешь, они нам поверят? – спрашиваю я. Мы уставляемся друг на друга, и я опять подавляю желание спросить, не розыгрыш ли это. Нет, это точно не розыгрыш. Все это слишком реально.

Затем мы заходим в кабинет его отца, просматриваем бумаги и заглядываем в выдвижные ящики. Но нигде нет ничего, что могло бы подсказать нам, почему мы стали такими, ничего необычного. Краем глаза я продолжаю внимательно наблюдать за ним. Если это все-таки розыгрыш, то он очень хороший актер. Может быть, это какой-то эксперимент, думаю я. Может, я участвую в каком-то психологическом опыте, который проводит правительство, и вскоре очнусь в лаборатории. Сайлас тоже наблюдает за мной. Я вижу, как его взгляд скользит по мне, оценивая… гадая. Говорим мы мало. Только:

– Посмотри на это.

Или:

– Как ты думаешь, это может что-то значить?

Мы с ним чужие, и нам особо не о чем разговаривать.

В последнюю очередь мы заходим в комнату Сайласа. Когда мы оказываемся в ней, он хватает меня за руку, и я не вырываю ее, потому что у меня снова начинает кружиться голова. Первое, что я здесь вижу, это фотография нас двоих, стоящая на его письменном столе. На этом фото я одета в костюм – слишком короткая леопардовая пачка и черные ангельские крылья, элегантно расправляющиеся у меня за спиной. Мои глаза обрамлены густыми ресницами, усеянными блестками. Сайлас же одет во все белое, с белыми ангельскими крыльями. Он выглядит красиво. Добро против зла, думаю я. Значит ли это, что такими и были наши роли в жизненной игре, в которую мы играли? Он глядит на меня и вскидывает брови.

– Неудачный выбор костюмов, – говорю я, пожав плечами. Он улыбается, и мы расходимся в противоположные стороны комнаты.

Я осматриваю стены, на которых висят фотографии людей в рамках: бездомный мужчина, прислонившийся к стене и закутавшийся в одеяло; женщина, сидящая на скамейке и плачущая, закрыв лицо руками. Гадалка, сжимающая свое горло, глядя в объектив камеры пустыми глазами. В этих фотографиях чувствуется что-то нездоровое, мне хочется отвернуться от них и устыдиться. Я не понимаю, почему кто-то может хотеть фотографировать такие болезненно мрачные вещи, не говоря уже о том, чтобы вешать их на стены своей комнаты, чтобы смотреть на них каждый день.

И тут я поворачиваюсь и вижу дорогой фотоаппарат, лежащий на письменном столе. Он лежит на почетном месте, на стопке глянцевых книг по фотографии. Я перевожу взгляд на Сайласа, который тоже разглядывает фотографии на стенах. Он фотограф-художник. Значит ли это, что все это его работы, и сейчас он пытается узнать их? Но спрашивать нет смысла. Я иду дальше, рассматриваю его одежду, заглядываю в ящики письменного стола из дорогого красного дерева.

Я так устала. Я сажусь в кресло, стоящее рядом со столом, но тут он вдруг оживляется и манит меня рукой.

– Посмотри на это, – говорит он. Я медленно встаю и подхожу к нему. Сайлас смотрит на свою незастеленную кровать. Его глаза ярко блестят, и мне кажется, что я читаю в них… шок? Я смотрю туда, куда направлен его взгляд – на простыню. И у меня холодеет кровь.

О боже.

4

Сайлас

Я откидываю одеяло в сторону, чтобы лучше разглядеть месиво в изножье кровати. Пятна засохшей грязи на простыне. Куски отламываются и катятся прочь, когда я натягиваю ткань.

– Это… – Чарли замолкает и, высвободив из моей руки край одеяла, откидывает его в сторону, чтобы нижняя сторона стала видна лучше. – Это что, кровь?

Я смотрю туда, куда смотрит она, на простыню ближе к изголовью кровати. Рядом с подушкой виднеется смазанный отпечаток ладони. Я сразу же опускаю взгляд на свои руки.

Ничего. Никаких следов крови или грязи, ничего вообще.

Я встаю возле кровати на колени и прикладываю правую ладонь к следу на простыне. Они полностью совпадают. Я смотрю на Чарли, и она отводит взгляд, словно ей не хочется знать, мне принадлежит этот отпечаток ладони или нет. Тот факт, что он определенно мой, только добавляет к уже имеющимся у меня вопросам новые. Уже набралось столько вопросов, что кажется, что эта куча вот-вот обрушится на нас и похоронит под собой, поскольку ответов нет.

– Скорее всего, это моя собственная кровь, – говорю я ей. А может, самому себе. Я пытаюсь отбросить все мысли, которые сейчас наверняка возникают у нее в голове. – Вчера вечером я мог упасть где-то на улице.

Я чувствую себя так, будто придумываю отговорки для кого-то другого, а не для себя самого. Будто пытаюсь оправдать какого-то своего друга. Этого парня по имени Сайлас. Оправдать кого-то, кто точно не является мной.

– Где ты был вчера вечером?

Это не настоящий вопрос, просто мы оба думаем об одном и том же. Я снова накрываю простыню одеялом, чтобы спрятать грязь и кровь. Чтобы скрыть улики. Зацепки. Что бы это ни было, я просто хочу скрыть это.

– Что это значит? – спрашивает Чарли, повернувшись ко мне. Она держит в руке листок бумаги. Я подхожу к ней и беру его. Листок выглядит так, будто его складывали и разворачивали столько раз, что в его центре начинает образовываться маленькая дырочка. На листке написано: «Никогда не останавливайся. Никогда не забывай».

Я роняю листок на письменный стол, словно он жжет мою руку. Кажется, это тоже какая-то улика. Я не желаю прикасаться к нему.

– Я не знаю, что это значит.

Мне нужна вода. Это единственная штука, вкус которой я помню. Возможно, потому, что вода не имеет вкуса.

– Это написал ты? – спрашивает Чарли.

– Откуда мне знать? – Мне не нравится мой тон. Он звучит так, будто я злюсь.

А я не хочу, чтобы она подумала, будто я злюсь на нее.

Она поворачивается и быстро подходит к своему рюкзаку. Порывшись, вытаскивает из него ручку, затем возвращается ко мне и сует ее мне в руку.

– Скопируй это.

У нее повелительный тон. Я смотрю на ручку, верчу ее в руке. Провожу большим пальцем по надписи на ней:

ФИНАНСОВАЯ ГРУППА УИНВУД – НЭШ.

– Посмотри, совпадает этот почерк с твоим или нет, – говорит она. И, перевернув листок чистой стороной вверх, пододвигает ко мне. Я смотрю в ее глаза и начинаю тонуть в них, но затем начинаю злиться.

Меня раздражает, что ей первой в голову пришла эта мысль. Я держу ручку в правой руке, но мне неудобно. Я перекладываю ручку в левую и сразу же чувствую, что так лучше. Я левша.

Я пишу слова по памяти и после того, как она внимательно изучает мой почерк, переворачиваю лист. Почерк отличается. Мой – четкий и лаконичный. Этот же – размашист, небрежен. Чарли берет ручку и переписывает слова.

Идеальное совпадение. Мы молча смотрим на листок, не зная, значит это что-то или нет. Возможно, что это не значит ничего, а возможно, наоборот, имеет огромное значение. Грязь на моей простыне может значить очень много. Как и кровавый отпечаток ладони. Тот факт, что мы с Чарли помним основополагающие вещи, но не помним людей, может значить очень много. Надетая на мне одежда, цвет лака на ее ногтях, фотоаппарат, лежащий на моем письменном столе, фотографии на стене, часы над дверью, полупустой стакан воды на столе. Я поворачиваюсь, оглядывая все это. Все это может значить очень много.

А может не значить вообще ничего.

Я не знаю, что из этого стоит сохранить в памяти, а на что не обращать внимания. Возможно, если я просто-напросто засну, то завтра проснусь и опять стану совершенно нормальным.

– Я голодная, – говорит Чарли.

Она наблюдает за мной; пряди волос упали ей на лицо, частично закрывая его. Она очень красива, но в каком-то постыдном смысле. Я не уверен, что должен ценить такую красоту. Все в ней завораживает, как последствия бури. Люди не должны испытывать удовольствие, глядя на разрушения, которые способна причинить мать-природа, но нам все равно хочется смотреть на них. Чарли – это разрушения, которые оставил после себя торнадо.

Откуда я это знаю?

Сейчас она кажется расчетливой, глядя на меня вот так. Мне хочется схватить фотоаппарат и сфотографировать ее. Что-то скручивается у меня в животе, как ленты, и я не знаю, от нервов это, от голода или это моя реакция на девушку, которая стоит рядом со мной.

– Давай спустимся вниз, – предлагаю я и, взяв ее рюкзак, протягиваю ей. И хватаю фотоаппарат с письменного стола. – Мы поедим на кухне, пока будем копаться в своих вещах.

Она идет передо мной, останавливаясь перед каждой фотографией, которая висит на стене между моей комнатой и первым этажом. На каждой фотографии она проводит пальцем по моему лицу, и только по нему. Я смотрю на нее, пока она молча пытается понять меня с помощью этих фото. И хочу сказать ей, что она только зря теряет время. Кто бы ни был на них изображен, это не я.

Как только мы спускаемся на первый этаж, до наших ушей доносится истошный вскрик. Чарли резко останавливается, и я врезаюсь в ее спину. Это вскрикнула женщина, стоящая в дверях кухни.

Ее глаза широко раскрыты, и она глядит то на меня, то на Чарли, держась за сердце и испуская вдох облегчения.

Ее нет ни на одной фотографии, которую мы видели. Она пухленькая, и на вид ей шестьдесят с чем-то. На ней передник с надписью: «Я готовлю закуски».

Ее волосы зачесаны назад и собраны в узел, но она откидывает с лица упавшие седые пряди и говорит:

– Господи, Сайлас! Ты напугал меня до полусмерти! – Она поворачивается и исчезает на кухне. – Вам двоим лучше вернуться в школу, пока вас не застал здесь твой отец. Я не стану лгать ради тебя.

Чарли застыла передо мной, поэтому я кладу руку ей на поясницу и подталкиваю вперед. Она оглядывается на меня.

– Ты знаешь…

Я качаю головой, не дав договорить. Она хочет спросить меня, знаю ли я эту женщину на кухне. Но мой ответ – нет. Я ее не знаю. Как не знаю саму Чарли. Как не знаю семью, изображенную на фотографиях.

Зато отлично знаю фотоаппарат, который держу в руках. Я смотрю на него и не понимаю, как могу помнить, как он работает, и не помню, как научился этому. Я знаю, как настроить светочувствительность, как установить выдержку так, чтобы придать водопаду вид текущего потока, или сделать так, чтобы была видна каждая отдельная капля. Эта камера способна сфокусироваться на мельчайших деталях, например, на изгибе руки Чарли или ее ресницах, обрамляющих ее глаза, в то время как все вокруг будет размыто. Мне известно об этой камере все, но я не знаю, как звучит голос моего младшего брата.

Я надеваю ремешок фотоаппарата на шею, так что он повисает у меня на груди, и вслед за Чарли захожу на кухню. Она идет целенаправленно. Я пришел к выводу, что она все делает целенаправленно, не теряя зря ни времени, ни сил. Похоже, каждый шаг, который она делает, спланирован заранее. Каждое слово, которое она произносит, необходимо. На что бы ни упал ее взгляд, она сосредоточивается на этом предмете, как будто глаза сами по себе могут определить его вкус, запах и текстуру. При этом она смотрит на ту или иную вещь только тогда, когда для этого имеется причина. Забудьте про полы, занавески и те фотографии, на которых нет моего лица. Она не теряет времени на то, что не может быть ей полезно.

Именно поэтому я и следую за ней, когда она заходит на кухню, хотя и не знаю, какую цель она преследует. Видимо, эта цель заключается в том, чтобы выведать больше информации у экономки, или же она ищет, что съесть.

Чарли усаживается на стул у массивной барной стойки, пододвигает к себе еще один стул и, не глядя на меня, хлопает по нему. Я сажусь и кладу фотоаппарат перед собой. Чарли ставит свой рюкзак на стойку и начинает расстегивать молнию на нем.

– Эзра, я умираю с голоду. Тут есть что поесть?

Я поворачиваюсь к Чарли всем телом, почувствовав, как у меня упало сердце. Откуда она знает, как ее зовут?

Чарли глядит на меня и быстро качает головой.

– Успокойся, – шипит она. – Ее имя написано вот здесь. – Она показывает на записку – список покупок, лежащий перед нами. Это розовый блокнот с изображениями котят внизу страницы. А сверху красуется надпись: Список того, что Эзра должна купить сейчас.

Женщина закрывает дверцу буфета и поворачивается к Чарли.

– Ты что, нагуляла аппетит, пока была наверху? Потому что, на тот случай, если ты забыла, ученикам подают обед в школе, где вы оба должны находиться прямо сейчас.

– Этот обед не насытил бы даже твоих котят, – не раздумывая, бросаю я. Чарли прыскает со смеху, и я тоже начинаю смеяться. И складывается впечатление, будто кто-то наконец открыл окно и впустил в кухню свежий воздух. Эзра закатывает глаза. Это заставляет меня задуматься: раньше я был остроумным? Я также улыбаюсь потому, что на ее лице не отразилось недоумение, когда Чарли назвала ее Эзрой, а значит, Чарли была права.

Я протягиваю руку и глажу Чарли по шее. Она вздрагивает, когда я дотрагиваюсь до нее, но почти сразу расслабляется, когда до нее доходит, что это часть нашего представления. Мы же любим друг друга, Чарли. Ты помнишь?

– Чарли почувствовала себя плохо, вот я и привез ее сюда, чтобы она смогла немного поспать, и сегодня она еще не ела. – Я переключаю внимание на Эзру и улыбаюсь. – У тебя найдется что-нибудь такое, что поможет моей девочке почувствовать себя лучше? Может, суп или крекеры?

Выражение лица Эзры смягчается, когда она видит, какую нежность я проявляю к Чарли. Она берет полотенце для рук и закидывает его на плечо.

– Вот что я скажу тебе, Чар. Как насчет моего фирменного сэндвича с жареным сыром? Это было твое любимое блюдо, когда ты еще заезжала к нам.

Моя рука напрягается на шее Чарли. Когда ты еще заезжала к нам? Мы переглядываемся, и в наших глазах читаются новые вопросы. Чарли кивает.

– Спасибо, Эзра, – говорит она.

Эзра закрывает дверцу холодильника, толкнув ее бедром, и начинает выкладывать ингредиенты на стол. Масло. Майонез. Хлеб. Сыр. Еще сыр. Пармезан. Она ставит сковороду на плиту и зажигает газ.

– Тебе я тоже приготовлю порцию, Сайлас, – говорит Эзра. – Должно быть, ты заразился этим от Чарли, ведь ты не разговаривал со мной так с тех самых пор, как достиг половой зрелости. – Она усмехается.

– Почему я не разговаривал с тобой?

Чарли толкает меня в ногу и щурит глаза. Мне не следовало задавать этот вопрос.

Эзра отрезает ножом масло и кладет его на хлеб.

– Ну, ты сам понимаешь, – говорит она, пожав плечами. – Маленькие мальчики вырастают, становятся мужчинами. И экономка перестает быть для них тетей Эзрой и снова становится всего лишь экономкой. – Теперь в ее голосе звучит грусть.

Я морщусь, потому что мне не нравится то, что я узнаю об этой стороне самого себя. И я не хочу, чтобы и Чарли узнала об этой стороне меня.

Мой взгляд падает на фотокамеру, лежащую передо мной. Я включаю ее. Чарли начинает рыться в своем рюкзаке, рассматривая одну вещь за другой.

– Ага, – говорит она.

Она держит в руке телефон. Я склоняюсь над ее плечом и вместе с ней смотрю на экран. Она снимает блокировку телефона. На экране высвечиваются семь пропущенных звонков и еще больше текстовых сообщений, все от «мамы».

Чарли открывает сообщение, отправленное всего три минуты назад.

«У тебя три минуты, чтобы мне перезвонить».

Похоже, я не подумал о последствиях, когда мы уехали из школы. И о том, что это значит для родителей, которых мы даже не помним.

– Нам пора, – говорю я.

Мы одновременно встаем. Она закидывает свой рюкзак на плечо, а я беру свою фотокамеру.

– Подождите, – говорит Эзра. – Первый сэндвич почти готов. – Она подходит к холодильнику и достает две банки «спрайта». – Это поможет ее желудку. – Она протягивает мне газировку, а затем заворачивает сэндвич с жареным сыром в бумажное полотенце.

Чарли уже ждет, стоя возле парадной двери.

Когда я уже собираюсь отойти от Эзры, она сжимает мое запястье. Я поворачиваюсь к ней, и она переводит взгляд с Чарли на меня.

– Приятно снова видеть ее здесь, – тихо бормочет Эзра. – Я беспокоилась, как все, что произошло между вашими отцами, подействовало на вас двоих. Ты любишь эту девочку с тех пор, когда еще не умел ходить.

Я смотрю на нее, не зная, как мне отнестись к информации, которую я только что услышал.

– С тех пор, когда я еще не умел ходить, да?

Она улыбается, как будто ей известен какой-то мой секрет. Я хочу узнать его.

– Сайлас, – говорит Чарли.

Я быстро улыбаюсь Эзре и иду к Чарли. Когда дохожу до двери, ее телефон пронзительно звонит. Она вздрагивает, отчего он выпадает из ее руки и падает на пол. Она наклоняется, чтобы подобрать его.

– Это она, – говорит она, встав. – Что мне делать?

Я открываю дверь и, держа Чарли за локоть, вывожу из дома. Затем, закрыв дверь, поворачиваюсь к ней лицом. Ее телефон звонит уже третий раз.

– Тебе надо ответить.

Она смотрит на телефон, крепко сжимая его. Но не отвечает, так что я провожу по экрану пальцем, чтобы ответить. Она морщит нос и смотрит на меня, поднося телефон к уху.

– Алло?

Мы идем к машине, но я продолжаю молча прислушиваться к обрывкам фраз, доносящимся из ее телефона: «…Ты знаешь лучше», «Прогуляла школу», «Как ты могла?» Слова из телефона льются нескончаемым потоком, пока мы не садимся в машину. Я завожу двигатель, и женский голос на несколько секунд затихает. Но затем он вдруг начинает орать из динамиков машины. Блютус. Я помню, что такое блютус.

Я кладу сэндвич, ставлю банки со «спрайтом» на среднюю консоль и начинаю задом выруливать на подъездную дорогу. У Чарли все еще не было возможности ответить своей матери, но, когда я смотрю на нее, она закатывает глаза.

– Мама, – безэмоционально говорит Чарли, пытаясь перебить ее. – Мама, я еду домой. Сайлас везет меня к моей машине.

Следует долгая пауза, но почему-то мать Чарли кажется мне еще более устрашающей, когда она не орет в телефон. Когда она начинает говорить вновь, каждое ее слово звучит медленно и очень четко.

– Пожалуйста, скажи мне, что ты не позволила этой семье купить тебе машину…

Наши взгляды встречаются, и Чарли одними губами произносит: «Черт».

– Я… Нет. Нет, я хотела сказать, что Сайлас везет меня домой. Я буду через несколько минут. – Чарли возится со своим телефоном, пытаясь завершить звонок. Я нажимаю на кнопку отключения на моем руле и прерываю разговор вместо нее.

Она делает медленный вдох, повернувшись к своему окну. Когда она выдыхает, на стекле возле ее рта появляется маленький кружок конденсата.

– Сайлас? – Она поворачивается ко мне лицом и выгибает бровь. – Думаю, моя мать, возможно, стерва.

Я смеюсь, но не пытаюсь спорить. Я согласен с ней.

Несколько миль мы едем в тишине. Я проигрываю в голове свой короткий разговор с Эзрой снова и снова. Мне не удается забыть эту сцену, а ведь она даже не мой отец и не моя мать. Даже представить себе не могу, как себя чувствует Чарли после того, как поговорила со своей матерью. Думаю, мы оба пытались успокоить себя мыслями о том, что, когда начнем общаться с теми, кто так близок нам, нашими родителями, это подстегнет нашу память. По реакции Чарли было очевидно, что она совершенно не узнает женщину, с которой говорила по телефону.

– У меня нет машины, – быстро бормочет она. Я смотрю на нее и вижу, что она чертит пальцем крестик на запотевшем стекле окна. – Мне семнадцать лет. Интересно, почему у меня нет машины?

Как только она упоминает машину, я вспоминаю, что все еще еду в сторону школы, а не туда, куда мне надо отвезти ее.

– Ты случайно не знаешь, где ты живешь?

Чарли встречается со мной взглядом, и растерянность на ее лице сразу же сменяется уверенностью. Удивительно, как легко я могу читать ее выражение лица сейчас по сравнению с тем, что было этим утром. Ее глаза как открытая книга, и мне внезапно захотелось прочесть каждую страницу.

Она достает из своего рюкзака бумажник и читает адрес, который значится в ее водительских правах.

– Если ты остановишься, мы сможем забить его в GPS.

Я включаю навигатор.

– Эти машины производят в Лондоне. Не надо останавливаться, чтобы вбить адрес в GPS. – Я начинаю вводить название ее улицы и номер дома. И мне даже не надо видеть ее глаза, чтобы знать, что они полны подозрений.

Я качаю головой еще до того, как она задает мне этот вопрос.

– Нет, я не знаю, откуда мне это известно.

Введя адрес, я разворачиваю машину и еду в направлении ее дома. До него надо добираться семь миль. Она открывает обе банки газировки и, разломив сэндвич надвое, отдает мне его половину. Шесть миль мы едем молча. Мне хочется взять ее за руку, как-то успокоить, утешить. Хочется сказать какие-то ободряющие слова. Я уверен, что, случись это вчера, сделал бы это, не раздумывая. Но это не вчерашний, а сегодняшний день. Сегодня мы с Чарли стали друг для друга совершенно посторонними людьми.

На седьмой и последней миле она прерывает молчание, но только затем, чтобы сказать:

– Это и правда очень вкусный сэндвич с жареным сыром. Передай Эзре, что я так сказала.

Я притормаживаю и еду намного медленнее допустимой скорости, пока мы не доезжаем до ее улицы, а потом останавливаюсь. Чарли смотрит в окно, вглядываясь в каждый из здешних домов. Они маленькие, одноэтажные, с гаражами на одну машину. Любой из них мог бы поместиться в моей кухне, и там бы еще оставалось место для того, чтобы приготовить еду.

– Хочешь, я зайду вместе с тобой?

Она качает головой.

– Наверное, не стоит. Похоже, моя мать не очень-то любит тебя.

Она права. Хотелось бы мне знать, что имела в виду ее мать, когда сказала «этой семье». И что имела в виду Эзра, когда упомянула наших отцов.

– Кажется, вот этот, – говорит Чарли, указывая на один из домов, виднеющихся впереди. Я отпускаю газ и качусь к нему. Это самый симпатичный из домов на этой улице, но это только потому, что трава на его дворе недавно была подстрижена, а краска на оконных рамах не облупилась.

Машина едет медленно и в конце концов останавливается перед ее домом. Мы оба молча смотрим на него, оценивая огромный разрыв между ее жизнью и моей. Однако это пустяк по сравнению с той пропастью, которая разверзнется передо мной после того, как мы расстанемся на остаток этого вечера и ночи. Она была хорошим буфером между мной и реальностью.

– Сделай мне одолжение, – прошу я, заглушив мотор. – Поищи мое имя в контактах своего телефона. Я хочу выяснить, есть ли у меня где-то здесь телефон.

Она кивает и начинает листать список своих контактов. Она водит пальцем по экрану, затем прижимает телефон к уху и прикусывает при этом нижнюю губу, словно хочет скрыть улыбку.

Я открываю рот, чтобы спросить, что именно вызвало у нее улыбку, но тут из консоли слышится приглушенный звонок. Открываю ее, сую внутрь руку и нащупываю телефон. И, посмотрев на телефон, читаю имя, под которым она значится у меня в контактах.

«Малышка Чарли».

Думаю, это и есть ответ на мой вопрос. Должно быть, у нее тоже есть для меня какое-то ласковое прозвище. Я нажимаю кнопку «ответить» и подношу телефон к уху.

– Привет, малышка Чарли.

Она смеется, и ее смех доносится до меня дважды – один раз из моего телефона и еще раз с пассажирского сиденья рядом со мной.

– Боюсь, мы с тобой были довольно старомодной парочкой, малыш Сайлас, – замечает она.

– Похоже на то. – Я провожу большим пальцем вокруг руля, ожидая, что она снова заговорит. Но она молчит, все еще не сводя глаз с незнакомого ей дома.

– Позвони мне, как только сможешь, ладно?

– Хорошо, позвоню, – соглашается она.

– Возможно, ты вела дневник. Попытайся найти хоть что-то, что могло бы нам помочь.

– Хорошо, – повторяет она.

Мы оба прижимаем телефоны к уху. Я не знаю, почему она не решается выйти из машины: потому что боится того, что найдет в этом доме, или потому, что не хочет покидать единственного человека, который понимает, в какое положение она попала.

– Как ты думаешь, ты кому-нибудь скажешь? – спрашиваю я.

Она опускает свой телефон и сбрасывает вызов.

– Нет, я не хочу, чтобы кто-то подумал, что я схожу с ума.

– Ты не сходишь с ума, – возражаю я. – Ведь это происходит с нами обоими. – Ее губы сжимаются в плотную тонкую линию, и она кивает – едва заметно, так, будто ее голова сделана из стекла.

– Вот именно. Если бы это происходило только со мной, было бы просто прийти к выводу, что я схожу с ума. Но я не одна такая. Это происходит с нами обоими, а значит, дело в другом. И это пугает меня, Сайлас.

Она открывает дверь машины и выходит. Когда она закрывает за собой дверь, я опускаю стекло с ее стороны. Она кладет руки на его нижний край и вымученно улыбается, показывая через плечо на дом за ее спиной.