Текст книги "Прикосновение"

Элизабет узнала, что миссис Холлидей – вдова вольного колониста, который сумел сколотить в Сиднее небольшое состояние, открыв для местной аристократии модную лавку. За лентами и пуговицами, шнуровкой и китовым усом для корсетов, чулками и перчатками высший свет Сиднея ездил в «Галантерею Холлидея».

– После смерти Уолтера я заспешила на родину, – вздыхая, рассказывала миссис Холлидей спутнице. – Но обманулась в своих ожиданиях. То, о чем я так долго мечтала, оказалось плодом моей фантазии. Я и не подозревала, что стала австралийкой. Вулверхэмптон казался мне скопищем угольных куч и дымовых труб, и поверишь ли – я с трудом понимала, что говорят люди! Я скучала по детям, по внукам, по простору. Принято считать, что Бог создал человека по своему образу и подобию, а Британия создала Австралию по своему. Но это не так. Австралия – совсем другая страна.

– А разве она называется не Новый Южный Уэльс? – спросила Элизабет.

– Строго говоря, да. Но материк уже давным-давно зовут Австралией, а его жители, будь они из Виктории, Нового Южного Уэльса, Квинсленда или из других колоний, называют себя австралийцами. Как мои дети.

В разговорах они часто упоминали про Александра Кинросса. К сожалению, миссис Холлидей ничего о нем не знала.

– Сидней я покинула четыре года назад, а он, вероятно, прибыл за время моего отсутствия. И потом, он холостяк и не вхож в общество – значит, его имя известно только близким друзьям. Но я уверена, – благосклонно продолжала миссис Холлидей, – что его поведение безупречно. Иначе зачем бы он выписал с родины кузину, чтобы жениться? Повесы, дорогая моя, вообще не женятся. Особенно если живут на золотых приисках. – Она поджала губы и фыркнула. – Эти прииски – вертепы разврата, непристойных женщин там хоть пруд пруди. – Она деликатно кашлянула. – Надеюсь, Элизабет, вам известны супружеские обязанности?

– Да, – безмятежно отозвалась Элизабет. – Мне что-то такое говорила золовка Мэри.

В Порт-Джексоне «Аврору» взяло на буксир паровое судно; раздраженный присутствием лоцмана, которого он не терпел, капитан Маркус и не заметил, что миссис Холлидей взяла на себя смелость выпустить Элизабет из заточения, вывела на палубу и с гордостью хозяйки принялась показывать то, что назвала «величайшей гаванью мира».

Да, Элизабет была готова согласиться, что гавань огромна; дымка скрывала из виду вершины гигантских оранжевых скал, поросших сизоватыми лесами. Песчаные пляжи, пологие холмы, явные следы человеческого присутствия. Длинные и тощие, как жерди, деревья постепенно сменились рядами домов, между которыми попадались величественные особняки. Миссис Холлидей называла фамилии владельцев последних и прибавляла краткие замечания – от неодобрительных до презрительных. Однако воздух здесь был насыщен влагой, солнце оказалось невыносимо раскаленным, вся прекрасная гавань источала омерзительную вонь. И вода в гавани, как заметила Элизабет, была грязно-бурой, замусоренной.

– Март не лучший месяц для прибытия, – объяснила миссис Холлидей, наклонившись над поручнями и глядя на воду. – В марте здесь сыро и душно. Весь февраль и март мы молимся, чтобы подул южный холодный ветер, который приносит прохладу. Вас беспокоит запах, Элизабет?

– Очень, – призналась побледневшая девушка.

– Это из клоаки, – объяснила миссис Холлидей. – Нечистоты ста семидесяти с лишним тысяч человек стекают прямиком в гавань, которая уже превратилась в выгребную яму. Конечно, рано или поздно гавань вычистят, но когда – никому не известно, как говорит мой сын Бенджамин. Он служит в городском совете. И с водой здесь туго. Времена, когда она стоила по шиллингу за ведро, давно в прошлом, но и сейчас за нее приходится дорого платить. Мало у кого есть запасы воды, кроме разве что первых богачей. – Она фыркнула. – Мистер Джон Робертсон и мистер Генри Паркс от жажды не умрут!

К путешественницам стремительно приближался капитан Маркус.

– В каюту, мисс Драммонд! Сию же секунду!

В каюте Элизабет просидела все время, пока «Аврора» швартовалась. В иллюминатор был виден лес мачт, отовсюду слышались хриплые голоса и пыхтение двигателей.

Когда час спустя в дверь каюты постучали, Элизабет вскочила с колотящимся сердцем. Но оказалось, что пришел стюард Перкинс.

– Ваш багаж уже на берегу, мисс. И вам пора.

– А миссис Холлидей? – спросила Элизабет, следуя за стюардом по палубе, где на лебедках поднимали ящики, а матросы и краснорожие грузчики во фланелевых рубахах присвистывали и ухмылялись.

– А она давно сошла. Просила передать вам. – Перкинс вытащил из кармана жилета карточку. – Там указан адрес, где можно ее найти.

Вниз по шаткому трапу, потом по грязным доскам пристани, между высоченными штабелями ящиков и бочонков… А где же ее сундуки?

Обнаружив багаж в сравнительно тихом местечке, у стены полуразвалившегося сарая, Элизабет присела на сундук, положила сумочку на колени и скрестила на ней ладони. Куда идти, как быть? Надеясь, что в шотландке цвета Драммондов Александр Кинросс быстрее узнает ее в толпе, Элизабет надела одно из собственноручно сшитых платьев, но шерстяная ткань была слишком жаркой для такой погоды. Разомлев от зноя, Элизабет думала, что и остальное содержимое ее сундуков для местного климата непригодно. Пот струился по ее лицу, стекал по шее за ворот, скапливался под шляпкой и пропитывал ситцевое белье под душной драммондовской шотландкой.

Зато благодаря рассказам мисс Мактавиш Элизабет мгновенно узнала Александра. Неотрывно глядя на узкую улочку между штабелями грузов, она вдруг заметила мужчину, который шагал так, будто ему принадлежал весь мир. Рослый и стройный, он был одет в непривычный для глаз Элизабет костюм: раньше ей случалось видеть только мужчин в рабочих фланелевых рубахах и картузах, или же в складчатых килтах, или в строгих костюмах, накрахмаленных рубашках и жестких шляпах-котелках. А на незнакомце были мягкие брюки из какой-то желтовато-коричневой кожи, просторная рубаха, шарф на шее, куртка из той же кожи с длинной бахромой на рукавах и подоле и мягкая коричневая шляпа с низкой тульей и широкими полями. Лицо под шляпой было худым и загорелым до черноты; в черных кудрях, рассыпавшихся по плечам, поблескивала седина, а бородка и усы оттенка соли с перцем были подстрижены точь-в-точь как у сатаны.

Элизабет вскочила, и он ее заметил.

– Элизабет? – спросил он, протягивая руку.

Она не подала свою.

– Так вы знаете, что я не Джин?

– А с чего я должен думать, что ты Джин, если ты не Джин?

– Но вы… писали… к Джин, – сбивчиво объяснила Элизабет, не отваживаясь взглянуть ему в глаза.

– А твой отец предложил вместо Джин тебя. В сущности, не важно, – отозвался Александр Кинросс, жестом подзывая слугу. – Грузи ее сундуки в повозку, Саммерс. А мы доедем до отеля на извозчике. – И снова обратился к Элизабет: – Как раз этим же кораблем привезли мой динамит, вот я и опоздал. Пришлось принимать груз, пока его не стянул какой-нибудь предприимчивый проходимец. Идем.

Взяв Элизабет под руку, Александр переулком вывел ее на невероятно широкую улицу, похожую как на склад, так и на товарную станцию: здесь повсюду были свалены строительные материалы, а целая толпа рабочих ломами поддевала торцы мостовой.

– Тянут железную дорогу к пристани, – объяснил Александр Кинросс, подсаживая спутницу в один из ждущих наемных экипажей. Усевшись рядом, он продолжал: – Тебе жарко. И неудивительно – в такой одежде.

Набравшись смелости, Элизабет повернулась, чтобы получше разглядеть его лицо. Мисс Мактавиш была права: он не красавец, хотя черты у него правильные. Может, это вовсе не черты Драммондов или Мюрреев? Трудно поверить, что этот человек – ее двоюродный брат. Но сильнее всего Элизабет страшило явное сходство Александра с дьяволом. И не только борода и усы: его изогнутые под резким углом, надломленные брови были чернильно-черными, а глубоко посаженные глаза под черными ресницами – такими темными, что зрачок по цвету не отличался от радужки.

Александр тоже разглядывал спутницу, но как-то отрешенно.

– А я думал, ты светленькая, как Джин, – заметил он.

– Я уродилась в темноволосых Мюрреев.

Последовала улыбка – и опять мисс Мактавиш права, улыбка чудесная, но вопреки всем ожиданиям от нее Элизабет ничуть не ослабела.

– Я тоже, Элизабет. – Он взял ее за подбородок и повернул лицом к свету. – Удивительные у тебя глаза – темные, но не карие и не черные. А синие. Отлично! Значит, у наших сыновей есть шанс родиться похожими на настоящих шотландцев.

От этого прикосновения Элизабет стало неуютно, как и от упоминания о сыновьях; ради приличия подождав немного, она высвободила подбородок и перевела взгляд на лежащую на коленях сумочку.

Лошадь трусцой поднималась по холму, увозя пассажиров от пристани в город – действительно огромный, такой же шумный, как Эдинбург, на взгляд неискушенной Элизабет. Кареты, двуколки, кабриолеты, кебы, повозки, подводы, фургоны и запряженные лошадьми омнибусы сплошным потоком катились по узким улицам, где поначалу попадались одни жилые дома, а потом – вперемежку с лавками, навесы над окнами которых простирались до края тротуара и скрывали от глаз пассажиров в экипажах товар, выставленный на витринах.

– Маркизы, – пояснил Александр, словно прочитав мысли Элизабет – еще одно сходство с дьяволом. – Под ними покупатели прячутся от дождя и солнца.

Элизабет не нашлась с ответом.

За двадцать минут экипаж докатился от порта до широкой улицы, по одну сторону от которой раскинулся парк – обширный, но запущенный, с совершенно высохшей травой. Посреди улицы была проложена пара рельсов: по ним лошади возили вагоны городской конки. Возница остановил экипаж у особняка из желтого песчаника, с дорическими колоннами по фасаду. Швейцар в щегольской ливрее помог Элизабет выйти из экипажа. Перед Александром он раболепствовал – особенно после того, как получил целый золотой.

В отеле царила неслыханная роскошь. Внушительного вида лестница, повсюду малиновый бархат, гигантские вазы с малиновыми цветами, блеск позолоченных рам, столов и постаментов. В колоссальной хрустальной люстре ярко пылали свечи. Лакеи в ливреях куда-то понесли сундуки Элизабет, а Александр повел ее саму не к лестнице, а к подобию гигантской птичьей клетки, у открытых дверец которой ждал еще один ливрейный лакей в перчатках. Как только Элизабет, Александр и сопровождавший их слуга вошли в клетку, клетка дрогнула, покачнулась и поплыла вверх! Очарованная и перепуганная, Элизабет смотрела вниз, на уплывающий вестибюль, потом подняла голову и увидела малиновый коридор со срезанным полом. А клетка со стоном и скрипом продолжала подниматься. Четвертый этаж, пятый, шестой… Наконец клетка с содроганием остановилась и выпустила пассажиров.

– Никогда не видела лифта, Элизабет? – с легкой насмешкой спросил Александр.

– Лифта?

– В Калифорнии его еще называют элеватором. Лифт движется под действием давления воды, по законам гидравлики. Это совсем новое изобретение. В Сиднее есть только один лифт, но скоро этажей в домах будет все больше, и лифтов тоже станет больше, чтобы жильцам не приходилось пешком подниматься по лестницам. Этот отель я выбрал из-за лифта. Лучшие номера здесь на верхнем этаже – там свежий воздух, прекрасный вид и не так шумно. – Он вынул ключ и отпер дверь. – А вот и твои апартаменты, Элизабет. – Александр достал из кармана золотую луковицу, взглянул на циферблат и указал на часы, тикающие на каминной полке. – Скоро придет горничная, поможет тебе разобрать вещи. До восьми часов ты должна принять ванну, отдохнуть и переодеться к ужину. Будь любезна, надень вечернее платье.

И он вышел в коридор.

Ноги Элизабет стали ватными, но на этот раз не от улыбки Александра Кинросса. Какая роскошная комната! Отделка в бледно-зеленых тонах, гигантское ложе с балдахином на четырех резных столбиках, уютный уголок со столом и стульями да еще какой-то странный предмет – помесь узкой кровати и дивана. Двустворчатая застекленная дверь вела на узкий балкончик – да, Александр был прав, вид отсюда открывался изумительный. Никогда в жизни Элизабет не доводилось подниматься выше второго этажа, а даже оттуда были видны Лох-Левен и графство Кинросс. Здесь же перед ней как на ладони лежал весь восточный Сидней: канонерки у входа в залив, стройные ряды зданий, лес на далеких холмах и вдоль берегов поистине великолепнейшей гавани мира. Но подышать свежим воздухом Элизабет так и не удалось: вонь нечистот из гавани долетала даже до отеля.

Постучавшаяся горничная внесла в номер поднос с чайной посудой, миниатюрными сандвичами и кексами.

– Но сначала вам следует привести себя в порядок с дороги, мисс Драммонд. Портье приготовит чай попозже, – заявила эта в высшей степени достойная особа.

Элизабет узнала, что дверь в просторную ванную находится в углу, за кроватью. К ванной прилегала комната, которую горничная назвала гардеробной – с зеркалами, шкафами и комодами.

Должно быть, Александр объяснил горничной, что его невеста еще совсем неопытна, потому что горничная без всяких вопросов показала гостье, как спускать воду в уборной, наполнила водой гигантскую ванну и промыла слипшиеся от морской воды волосы Элизабет так невозмутимо, словно каждый день видела обнаженных женщин.

«Александр Кинросс», – повторяла про себя Элизабет, потягивая чай. Первое впечатление обманчиво, особенно если прибавить к нему стечение обстоятельств и слухи, невежество и суеверие. Александру Кинроссу просто не повезло уродиться вылитым сатаной, изображение которого доктор Мюррей с умыслом повесил на стену в комнате, где дети изучали Библию. Этот набросок был призван держать в страхе юных прихожан: тонкие губы дьявола растягивались в язвительной усмешке, глаза казались бездонными колодцами, на лице лежали зловещие тени. Живого Александра Кинросса отличало от рисунка только отсутствие рогов.

Здравый смысл подсказывал Элизабет, что это лишь совпадение, но она была еще слишком юна, чтобы рассуждать трезво. Отнюдь не по своей вине Александр вошел в ее жизнь, как неустранимая помеха, и она невольно была настроена против него. Сама мысль о браке с этим человеком приводила ее в ужас. Когда это случится? Господи, только бы не сейчас!

«Но разве мне хватит духу посмотреть в эти дьявольские глаза и объявить, что я не возьму их обладателя в мужья? – спрашивала себя Элизабет. – Мэри объяснила, что меня ждет на супружеском ложе, я и сама уже поняла, что женщине «это» не в радость. Доктор Мюррей перед отъездом дал мне понять: женщина, которой нравится «это», – распутница. Плотские наслаждения Бог дарует только мужьям. А женщины – источник зла и искушения, только они виноваты в том, что мужья порой поддаются порочным страстям. Ведь это Ева обольстила Адама, Ева вступила в сговор со змеем, в которого обратился дьявол. Поэтому единственная радость женщины – ее дети. Мэри говорила, что мудрая женщина не винит мужа за то, что происходит на брачном ложе, и все равно считает его другом. Но я просто не могу представить своим другом Александра! Он страшнее доктора Мюррея».

Мисс Мактавиш объяснила Элизабет, что кринолины уже вышли из моды, но юбки по-прежнему носят пышные, необъятные, надевая под них многослойные нижние юбки. Нижние юбки Элизабет выглядели просто, даже убого – их сшили из простого небеленого холста и ничем не отделали. Только над вечерним платьем колдовала сама мисс Мактавиш, но даже оно показалось Элизабет простоватым, пока она одевалась с помощью горничной.

К счастью, коридор был освещен тускло; Александр окинул невесту быстрым взглядом и одобрительно кивнул. Он был во фраке, которые раньше Элизабет видела только на картинках в модных журналах. Черный фрак и крахмальная рубашка подчеркнули его сходство с Мефистофелем, но Элизабет взяла его под руку и послушно двинулась к ждущему лифту.

Только в вестибюле она осознала всю ограниченность шотландских городишек в целом и мисс Мактавиш в частности: при виде дам, прохаживающихся под руку с джентльменами, гордость Элизабет – ее темносинее платье из тафты показалось ей жалкой тряпкой. Руки и плечи местных светских львиц были оголены и украшены шелковыми рукавами-фонариками или пеной кружев; талии затянуты в рюмочку, юбки сильно присборены сзади, пышные турнюры с оборками переходили в волочащиеся по полу шлейфы, перчатки натянуты выше локтей, волосы собраны высоко на макушке, на полуобнаженной груди – сверкающие драгоценности.

На вошедшую в ресторан пару обратились все взгляды. Мужчины сдержанно кивали Александру, дамы кокетливо улыбались. Потом по залу поползли шепотки. Надутый официант провел пару к столику, где сидели двое – пожилой мужчина в костюме, который, как уже знала Элизабет, принято именовать смокингом, и дама лет сорока, в безупречном туалете, чуть не сплошь увешанная драгоценностями. Мужчина встал и поклонился, его спутница осталась сидеть с приклеенной к непроницаемому лицу улыбкой.

– Элизабет, это Чарлз Дьюи и его жена Констанс, – объяснил Александр, пока Элизабет садилась на придвинутый официантом стул.

– Дорогая, вы очаровательны, – заявил мистер Дьюи.

– Очаровательны, – эхом повторила миссис Дьюи.

– Завтра днем Чарлз и Констанс будут свидетелями на нашей свадьбе, – добавил Александр, раскрывая меню. – У тебя есть любимое блюдо, Элизабет?

– Нет, сэр.

– Нет, Александр, – мягко поправил он.

– Нет, Александр.

– Поскольку мне известно, к какой пище ты привыкла на родине, предлагаю поужинать скромно и просто. Хокинс, – позвал он ждущего неподалеку официанта, – камбалу в кляре, шербет и ростбиф.

Для мисс Драммонд – хорошо прожаренный, для меня – с кровью.

– Палтус в здешних водах не ловится, – пояснила миссис Дьюи. – Приходится довольствоваться камбалой. Непременно попробуйте устрицы. Уверяю вас, местные устрицы лучшие в мире.

–

– Господи, с чего Александру взбрело в голову жениться на этом ребенке? – спросила Констанс Дьюи у мужа, выйдя из лифта на пятом этаже.

Чарлз Дьюи усмехнулся и вскинул брови:

– Дорогая, ты же знаешь Александра. Он убил одним выстрелом двух зайцев. Поставил на место Руби и обзавелся молоденькой женой, которую можно воспитать по своему вкусу. И без того слишком долго он гулял на свободе. Если он в ближайшем времени не обзаведется семьей, ему будет некому передать империю.

– Бедняжка! Говорит с таким акцентом, что я не понимаю ни слова. А это кошмарное платье! Да, Александра я знаю – кстати, его тянет к пышным красоткам, а не к дурнушкам. Посмотри на Руби.

– Вижу, Констанс, вижу! Но клянусь, мой интерес чисто теоретический, – отозвался Чарлз, который поддерживал превосходные дружеские отношения с женой. – А малютка Элизабет должна быть истинным сокровищем, чтобы завладеть Александром. Думаешь, она его не полюбит? Вряд ли.

– Она его боится, – возразила Констанс.

– Так это же естественно. Здесь во всем городе не сыщешь ни единой девицы, которая вела бы такую же тихую жизнь затворницы, как Элизабет. Видимо, потому Александр и послал за ней. Он не прочь поразвлечься с Руби, но в жены такие люди берут лишь девственниц. Он убежденный пресвитерианец, хоть и называет себя атеистом. А пресвитерианская церковь ни на йоту не изменилась со времен Джона Нокса.

Они обвенчались по пресвитерианскому церковному обряду в пять часов на следующий день. Даже миссис Дьюи не нашла повода мысленно придраться к свадебному платью Элизабет – очень простому, с высоким воротником и длинными рукавами, отделанному только крошечными, обтянутыми тканью пуговицами от горловины до талии. Атлас приятно шуршал, нигде из-под подола не виднелись края ситцевых юбок, а белые туфельки подчеркивали красоту щиколоток – по мнению Чарлза Дьюи, такими могли быть только щиколотки длинных и стройных ножек.

Невеста была сдержанна, жених невозмутим; клятвы они дали твердыми голосами. Когда их объявили мужем и женой, Александр приподнял фату Элизабет и поцеловал ее. Поцелуй выглядел безобидно даже для Дьюи, но Александр ощутил дрожь Элизабет и ее робкую попытку отстраниться. Однако эта попытка прошла незамеченной, и после поздравлений на крыльце церкви новобрачные и свидетели разошлись в разные стороны: Дьюи спешили домой, в поместье Данли, а мистер и миссис Кинросс пешком направились в отель, где их ждал ужин.

На этот раз все присутствующие в ресторане встретили их аплодисментами: Элизабет все еще была в подвенечном платье. Раскрасневшись, она упорно смотрела в пол. Их столик украсили белыми цветами – хризантемами вперемешку с пушистыми маргаритками; усаживаясь на свое место, Элизабет выразила восхищение букетом, чтобы хоть что-нибудь сказать и преодолеть робость.

– Осенние цветы, – отозвался Александр. – Здесь все времена года перепутаны. Выпей шампанского. Тебе все равно придется привыкать к вину. Что бы там вам ни говорили в церкви, вино пили даже Иисус Христос и его женщины.

Простое золотое колечко жгло Элизабет палец, но не так, как второе, на том же самом пальце, с бриллиантом размером с фартинг. За обедом в день венчания, когда Александр преподнес ей это кольцо, Элизабет не знала, куда деваться от стыда; меньше всего ей хотелось смотреть на коробочку в руках Александра.

– Ты не любишь бриллианты? – спросил он.

– Люблю, люблю! – вспыхнув, поспешила заверить она. – Но разве прилично носить такие украшения? Оно же… слишком заметное.

Он нахмурился.

– Дарить бриллианты – это традиция, а бриллианты моей жены должны соответствовать ее положению в обществе, – заявил он, протянул руку над столом и сам надел кольцо Элизабет на средний палец. – Понимаю, сейчас тебе не по себе, но моя жена должна одеваться наряднее всех и иметь все самое лучшее. Всегда. Вижу, дядя Джеймс отнял у тебя почти все деньги, что я прислал, – ничего другого я и не ожидал. – Он криво усмехнулся. – У него снега зимой не выпросишь, у нашего дяди Джеймса. Но ты о нем можешь забыть раз и навсегда, – продолжал он, сжимая руку Элизабет в ладонях. – Отныне ты – миссис Кинросс.

Вероятно, выражение ее лица заставило его умолкнуть. С неожиданной неловкостью Александр вдруг вскочил.

– Сигара, – пробормотал он, направляясь к балкону. – Выкурю, пожалуй, сигару после еды.

На этом разговор и закончился; в следующий раз Элизабет увидела Александра уже в церкви.

И вот теперь она была его женой и ей предстоял ужин.

– Я не голодна, – прошептала она.

– Так я и думал. Хокинс, принесите миссис Кинросс бульону и суфле.

Остальные воспоминания об этом ужине Элизабет задвинула в самый дальний ящик памяти, чтобы больше никогда в него не заглядывать. Позднее она поняла, что растерялась, переволновалась и встревожилась только потому, что все случилось слишком быстро, под натиском чуждых ей эмоций. О приближающейся первой брачной ночи она и не думала: ее пугала перспектива вечного изгнания с нелюбимым мужем.

Событие, которое Мэри многозначительно именовала «это», или «акт», произошло в кровати Элизабет: едва она переоделась в ночную рубашку, а горничная удалилась, дверь в глубине комнаты отворилась, и в спальню вошел Александр в вышитом шелковом халате.

– А я к тебе, – с улыбкой объявил он, задувая пламя в газовых рожках.

Вот так-то лучше, гораздо лучше! Элизабет просто не могла сейчас его видеть, а в темноте надеялась мужественно пережить «это» и не опозориться.

Александр боком присел на постель, подложив под себя ногу и глядя на жену; очевидно, он видел в темноте. Но мгновенный взрыв паники Элизабет вдруг утих, а Александр держался совершенно спокойно, непринужденно и слегка лениво.

– Ты знаешь, что будет дальше? – спросил он.

– Да, Александр.

– Поначалу бывает больно, но со временем ты привыкнешь. Значит, злобный старикашка Мюррей по-прежнему священник?

– Да! – ахнула она, ужаснувшись таким словам в адрес доктора Мюррея – как будто это он походил на дьявола!

– На его совести больше людских страданий, чем на совести тысяч порядочных и честных язычников-китайцев.

Зашуршал шелк, матрас просел под тяжестью тела, взметнулось одеяло. Александр забрался в постель и привлек Элизабет к себе.

– Сегодня мы легли вместе не только для того, чтобы иметь детей. Элизабет, мы должны скрепить и освятить свой брак. Это деяние любви – да, любви. Не просто влечение плоти, а слияние духа и души. И не надо ему противиться.

Когда Элизабет обнаружила, что он наг, она постаралась отодвинуться и обхватила себя руками, а едва Александр попытался снять с нее ночную рубашку, стала отбиваться. Пожав плечами, он поднял подол рубашки и провел мозолистыми ладонями по ногам Элизабет и ее бокам, выждал какое-то время, а потом навалился на нее. От боли у нее брызнули слезы, но от ударов отцовской тростью, ушибов и порезов бывало и больнее. И на этот раз все кончилось быстро; Александр вел себя в точности так, как предсказывала Мэри, – содрогался, судорожно сглатывал, постанывал и наконец отстранился. Но к себе не ушел – пока «это» не повторилось еще дважды. Только на прощание он мазнул губами по губам Элизабет.

– Спокойной ночи, Элизабет. Прекрасное начало.

Одно утешение, сонно подумала она, в постели на дьявола он не похож. У него сладкое дыхание, от него приятно пахнет. А если «это» и впредь будет таким, как сегодня, она выживет – и, может статься, когда-нибудь будет довольна жизнью с мужем в Новом Южном Уэльсе.

Несколько дней после свадьбы Александр не отходил от молодой жены – выбирал ей горничную, возил к модисткам и галантерейщикам, чулочникам и башмачникам, покупал ей такое красивое белье, что у нее захватывало дух, дарил духи и лосьоны, веера и сумочки, подбирал к каждому туалету зонтик.

Элизабет понимала, что Александр считает себя щедрым и заботливым, однако он сам принимал все решения: которую из двух понравившихся горничных нанять, какие цвета выбрать, какие духи, каким драгоценностям отдать предпочтение. Слова «диктатор» она не знала, поэтому мысленно называла мужа деспотом. Впрочем, отец и доктор Мюррей тоже были деспотами. А деспотизм Александра скрывался в бархатных ножнах комплиментов.

За завтраком после на редкость сносной первой брачной ночи Элизабет решила разузнать о прошлом своего мужа.

– Александр, я знаю о вас только одно: что вы покинули Кинросс в пятнадцать лет, были подручным кочегара в Глазго, что доктор Макгрегор очень высокого мнения о вашем уме и что вы разбогатели на золотых приисках Нового Южного Уэльса. А мне хотелось бы знать больше. Пожалуйста, расскажите о себе, – попросила она.

Его смех зазвучал почти дружески.

– Надо было сразу догадаться, что все будут держать рты на замке, – поблескивая глазами, отозвался он. – Ручаюсь, тебе никто и словом не обмолвился, что я отдубасил старого пня Мюррея?

– Нет!

– Так и было. Сломал ему челюсть. Редкое удовольствие. В ту пору он как раз отобрал приход у Роберта Макгрегора – образованного, воспитанного, культурного человека. Вот и пришлось убраться из Кинросса: я просто не мог жить в мещанском городишке, где заправляют Джон Мюррей и ему подобные.

– Особенно после того, как вы сломали ему челюсть, – вставила Элизабет, испытав тайное, преступное удовлетворение. Согласиться с мнением Александра о священнике она никак не могла, но прекрасно помнила, сколько раз он доводил ее до слез и стыдил ни за что.

– А больше и рассказывать нечего. – Он пожал плечами. – Пожил в Глазго, уплыл в Америку, перебрался из Калифорнии в Сидней и на самом деле сколотил состояние на золотых приисках.

– А мы будем жить в Сиднее?

– Нет, вряд ли, Элизабет. У меня свой город, Кинросс, где ты поселишься в новом доме, который я построил для тебя на горе Кинросс, подальше от «Апокалипсиса», моего рудника.

– «Апокалипсис»? Что это значит?

– По-гречески так называется страшное горе, катастрофа, такая, как конец света. А как еще назвать золотой рудник, где вгрызаются в земные недра и отнимают у них богатства?

– Ваш город далеко от Сиднея?

– Не на другом краю Австралии, но далековато. Железка… то есть железная дорога, проходит в ста милях от Кинросса. Оттуда доберемся в экипаже.

– А в Кинроссе есть церковь?

Он вскинул подбородок, от чего бородка заострилась.

– Англиканская, Элизабет. В моем городе пресвитерианских приходов нет. А тем более католиков или анабаптистов.

Внезапно во рту у Элизабет пересохло, она сглотнула.

– Почему вы так странно одеваетесь? – спросила она, чтобы отвлечь Александра от болезненной темы.

– Этот наряд уже стал притчей во языцех. Меня в нем принимают за американца – американцы тучами слетаются в Австралию с тех пор, как здесь нашли золото. Но на самом деле я ношу эту одежду потому, что она мягкая, прочная и удобная. Ей нет сносу, а стирать ее легко, как ткань, – это же не кожа, а замша. А еще в ней прохладно. Выглядит по-американски, но для меня ее сшили в Персии.

– Вы и там побывали?

– Я был везде, куда ступала нога моего знаменитого тезки, – и даже в тех местах, о каких он и не мечтал.

– Что за знаменитый тезка? Кто он?

– Александр… Македонский, – добавил он, заметив, что она ничего не поняла. – Правитель не только Македонии, но и всего мира, населенного в те времена. Он жил более двух тысяч лет назад. – Внезапно он сообразил, в чем дело, и придвинулся ближе: – Элизабет, а ты умеешь читать и считать? Можешь написать свое имя?

– Я хорошо читаю, – слегка обиделась она, – но книг по истории мне никто не давал. А писать я училась, но недолго – отец не держит в доме бумаги.

– Я куплю тебе учебники и тетради, чтобы ты училась выражать мысли на бумаге – самой лучшей бумаге. Куплю перья, чернила, а если захочешь, краски и альбомы. Почти все дамы балуются акварелью.

– Меня воспитывали иначе, – произнесла Элизабет с достоинством, на какое только была способна.

У него снова заблестели глаза.

– Ты умеешь вышивать?

– Шить – да, но не вышивать.

Остаток дня она гадала, как Александру удалось так ловко перевести разговор с себя на нее.

– Пожалуй, рано или поздно я привыкну к мужу, – призналась Элизабет миссис Августе Холлидей в конце второй недели пребывания в Сиднее, – но вряд ли когда-нибудь полюблю его.

– Пока еще рано судить, – успокоила миссис Холлидей, не сводя проницательных глаз с лица Элизабет. В ней произошла большая перемена: детское выражение исчезло. Пышные волосы были уложены в модную прическу, дневное платье из темно-красного шелка чинно шуршало, перчатки были из мягкой лайки, шляпка – мечта. Тому, кто создавал этот облик, хватило ума не прикасаться к лицу: эта юная женщина не нуждалась в косметике, и даже сиднейское солнце не могло испортить чудесную белизну ее кожи розоватым или бежевым загаром. Элизабет носила великолепное жемчужное ожерелье и такие же сережки, а когда сняла перчатку с левой руки, миссис Холлидей вытаращила глаза.