Текст книги "Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников"

Два театральных произведения синтетического жанра, соединившие драму, оперу и балет, Петров посвятил знаменитейшим отечественным поэтам, Пушкину и Маяковскому – не только воспользовавшись их сюжетами и стихами, но и выведя на сцену самих творцов и их окружение. Согласитесь, для этого потребовалась немалая отвага! Задача была решена, особенно успешно, на мой вкус, в первом случае. Мне жаль, что по-пушкински прозрачная, возвышенная и трогательная музыка этого сочинения недооценена и звучит реже, чем того заслуживает. А еще вспомним «Мастера и Маргариту», один из первых после публикации булгаковского романа его перевод на язык музыки. Свою симфонию-фантазию Андрей затем расширил по просьбе Бориса Эйфмана, и тот поставил на эту музыку балет «Мастер и Маргарита», с успехом показанный в разных странах.

Дерзновенность и решительность проявлялись у Петрова не только в выборе тех или иных сюжетов, но и в интонационно-ритмическом, тембровом наполнении самой музыки. Взять хотя бы «визитную карточку» композитора – песню «Я шагаю по Москве» на стихи Геннадия Шпаликова: ее мелодическая формула (подсказанная, как признался композитор, бибиканием столичных таксистов) есть абсолютное открытие! Она не менее рельефна и самобытна, чем самые оригинальные мелодии второй половины ХХ века, такие, как песня «Битлз» «Yesterday» или сочиненная Фрэнсисом Леем тема из фильма «Мужчина и женщина». Песня же «А напоследок я скажу» на стихи Беллы Ахмадулиной из фильма «Жестокий романс» – такая типично цыганская и в то же время необычная: ее открывает мелодическая фраза, казалось бы, заключительная, резюмирующая, а в действительности – таящая стимул для последующего разворота. Или еще одна любимая мною мелодия, «Наша песня не кончается» («Под задумчивыми кленами, под Ростральными колоннами…») на стихи Льва Куклина с ее капризно, непредсказуемо катящимся напевом. Тут полно проявилось свойство, роднящее Петрова с его предшественниками Дунаевским и Соловьевым-Седым и отсутствующее у большинства современных песенных композиторов: развитое гармоническое чувство. Разнообразием, естественностью, прихотливой красотой аккордовых последовательностей в аккомпанементе во многом обусловлены изысканность и свежесть мелодики. И еще одна песня, по поводу которой как-то пошутил Артемий Троицкий: «Кто сказал, что рок-н-ролл родился в Англии? Он родился в СССР, в фильме „Человек-амфибия“». Троицкий имел в виду петровский шлягер «Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно», и у шутки его – вполне серьезные основания.

Нужно ли огорчаться, если произведение, рожденное в творческих муках, в преодолении естественных или искусственных препятствий, всеми воспринимается так, словно оно всегда существовало в каких-то отдаленных сферах, а композитору лишь выпало его расслышать и зафиксировать? Конечно, огорчаться не надо. Подлинные обстоятельства появления на свет того или иного опуса существенны для автора, для историков искусства. Бытует же произведение искусства (разумеется, подлинного искусства) безотносительно к тому, где, когда и как оно возникло. Пережив пик популярности, оно не исчезает из людской памяти и через какое-то время может оказаться заново востребованным. С музыкой Петрова так было и будет.

И никто не умел так красиво молчать…

РЕЗО ГАБРИАДЗЕ

режиссер, драматург, художник, скульптор

Когда вспоминаешь, когда и где ты познакомился с Андреем Петровым, – путаешься, потому что знакомство с таким человеком происходит гораздо раньше, чем ты знакомишься с ним реально: он везде, он звучит, он – мостик между одним счастьем и другим счастьем…

В жизни он оказался обаятельным улыбчивым господином, в твидовом костюме, мягко поглядывающим на вас умными глазами через толстые стекла очков. Знакомство случилось в корпусе «Мосфильма», в единственном на студии кривом коридоре, где сразу же образовались две пробки из улыбчивых людей с бумажками: редакторов, режиссеров, еще не утвержденных на роли актеров, ласково поглядывавших на Андрея в ожидании новой музыки, что ли (здесь же, в этом коридоре, в этом повороте, немедленно, ну пожалуйста…). А рядом всегда жила его жена Наташа. Им вместе очень подходит месяц апрель, солнечная сторона улицы, наша встреча на углу (они выходят, я тоже выворачиваю – и вот радость!). В такой ситуации он обязательно становился так, чтобы солнце грело вам спину, а себе брал меньше, умел уступать.

В дирижерской комнате Большого зала Филармонии. Начало 1980-х

И никто не умел так красиво молчать…

Андрей Петров – это никаких рукомаханий, ссор, выяснения отношений. Потому-то все его так любили. Мы дружили с ним и его семьей, которая сама по себе была какой-то цитатой из красивых времен… Встречались. Но сейчас от этого сохранилось лишь ощущение рассыпавшихся разноцветных камушков мозаики.

В этой рассыпанной мозаике есть синий камушек, который подошел бы нашей встрече в Тбилиси. Есть серый и жемчужный с розовым оттенком, дивный цвет Ленинграда, – это наши встречи в его родном городе. Кино и театральные дела часто приводили меня в Союз композиторов Ленинграда: мраморные лестницы, а наверху улыбка Андрея.

Как-то в спешке лохматый друг-художник, тоже в Ленинграде, рассказал мне о семи мышцах лица, из которых производятся все физиономические выражения. Три справа, три слева, а одна на носу – для морщинок. «Всего Шекспира сыграешь! – убеждал друг. – Весь ЖЭК у тебя в руках!» Какие мышцы участвовали в приветливой улыбке Андрея Петрова, я не знаю, это осталось для меня тайной. Но Петров все-таки оставил нам разгадку – свою музыку. Она улыбалась, эта музыка, она улыбалась и весело и печально, и сердилась, и прощала.

Записала Марина Дмитревская

Лов бычков в нейтральных водах

СТАНИСЛАВ ГАУДАСИНСКИЙ

режиссер

Когда говоришь об Андрее Петрове, то невольно сразу же возникает ощущение удивительно обаятельного, приветливого и сердечного человека. Такое чувство возникло у меня при первом же знакомстве с ним очень много лет назад.

Это был 1967 год. Только что открылся Большой концертный зал «Октябрьский», и я ассистировал режиссеру Роману Иринарховичу Тихомирову на постановке одного из первых правительственных концертов. В программу входило и какое-то произведение Андрея Петрова. В день репетиции вхожу я в гримерку и вижу – стоит человек, которого я знаю по фотографиям. И он, заикаясь, начинает что-то мне говорить. Я отвечаю, но вдруг ловлю себя на том, что начинаю говорить в его манере – заикаясь. И чем больше я говорю, тем внимательней он рассматривает меня, словно размышляя – дразнится этот паразит или он действительно тоже заика. В какой-то момент я спохватился, понимая, что он меня изучает, и перешел на нормальную речь. А он сделал вид, что не заметил. Только спустя несколько лет, когда мы с ним сидели и выпивали по рюмке, он вспомнил этот случай и признался: ему показалось, что я стал над ним издеваться, просто дразнить его. Тут мне пришлось ему объяснить одну свою психологическую особенность: когда я вижу перед собой знаменитого человека, то в общении с ним волей-неволей впадаю в стилистику его поведения.

Другая очень памятная история, связанная с Андреем Петровым, случилась в Одессе. Я поставил там его оперу «Петр Первый», и Андрей Павлович приехал на премьерный показ. А вокруг этой премьеры обстановка была довольно непростая.

Кое-кому не понравилось, что на оперной сцене ставится крупное сочинение не украинского, а русского композитора. Тогда уже ощущались эти шероховатости националистического толка. Но сам композитор поначалу никаких таких шероховатостей не ощущал.

Спектакль я поставил на вращающемся круге. Утром мы проверили все технические моменты. И хотя ни малейшего повода для тревоги не было, какая-то неведомая сила побудила меня минут за пять до начала спектакля вернуться и еще раз все осмотреть. Я пришел и попросил включить круг. Его включают – а он не идет! Тут же звоню директору: «Валентин Петрович, круг стоит! Надо быстро все проверить». Мы с ним пошли по кабелю и видим – в одном месте кабель перерублен топором.

Директор звонит в КГБ, быстро приходит машина с какими-то товарищами. Тем временем мы на скорую руку соединяем кабель. Круг – пошел! Из-за этого ЧП спектакль начался с некоторым опозданием, но прошел с огромным успехом. Потом Андрей меня спрашивает: «А почему задержали начало? Что-то было не готово?» Я говорю: «Да вот оказалось, что на Украине так любят российского композитора Петрова, что решили спектакль сорвать». И рассказал ему эту детективную историю. «Ты понимаешь, – ответил он, – от судьбы не уйдешь. Вот прошел сегодня наш спектакль – и так должно было случиться. И если даже кто-то захочет очень помешать судьбе, то все равно это невозможно».

После одесской премьеры «Петра Первого» я организовал для всей нашей компании выход на пограничном катере в нейтральные воды – выкупаться и половить бычков. Естественно, и стол был накрыт как положено. На столе стояло добытое из запасников настоящее одесское вино – черное каберне, которое никто из нас, наверное, ни разу в жизни больше и не пил.

Мы забросили снасти. Андрей взял удочку, как дирижерскую палочку, не очень ловко закинул ее, и бычки, как по команде, стали ему попадаться – ну просто один за другим. Ни у кого не клюет, а ему – такое везение! Не знаю, ловил ли он рыбу прежде или дебютировал тогда в качестве рыбака, но было так приятно смотреть, как он радуется единению рыбацкого и композиторского счастья.

Дома на Петровской набережной. 1971. (с обложки журнала «Аврора»). Фото Ю. Колтуна

С той постановкой «Петра Первого» связана и еще одна история. Перед тем, как начать работу, я перелистал клавир и почувствовал, что в драматургии оперы не хватает одной сцены. Там одна за другой следовали две трагических сцены. А ведь Петр был все-таки не только каратель, но – и это прежде всего – и созидатель. Чтобы разбить напряженность, трагичность ситуации, я сочинил сцену, как царь российский провожает молодых людей на учебу за границу. И вот приезжаю в Ленинград, мы встречаемся с Андреем, и я начинаю его убеждать в необходимости дополнительной сцены. «Так что же, мне для этого надо дописывать музыку?» – спросил он. Но в данном случае новая музыка не требовалась, можно было взять уже готовую, с теми же вокальными интонациями. По моему раскладу все ложилось прекрасно. Он сел, взял ноты, внимательно посмотрел и сказал: «Давай».

А ведь спектакль уже не первый сезон с большим успехом шел в Кировском театре. Петров мог сказать, что все уже сочинено, зачем мудрить? Но он буквально в одну минуту понял, что это делается для пользы будущего спектакля, и дал добро. Я больше не встречал ни одного композитора, который за такой короткий промежуток времени решил бы такую сложную задачу, как новый поворот в драматургии своего уже законченного произведения.

Творческий диапазон Андрея Петрова был таков, что он мог сочинять музыку трагическую и комическую, лирическую и романтическую. Дар редкий! Евгений Николаевич Соковнин, у которого я учился режиссуре, очень советовал мне определиться с амплуа: либо выбрать драму и фундаментальные большие произведения, либо ставить комедии. Наши старые учителя считали, что совместить это невозможно. А вот Андрей своим творчеством доказал обратное. В таком разнообразии музыка открывает свои новые измерения.

Могло не быть в начале слова…

ВАЛЕНТИН ГАФТ

актер

 
Могло не быть в начале слова…
Ах, если б раньше было знать,
Что есть мелодии Петрова
И ими можно всё сказать.
 
 
Они пришли из Ленинграда
По тротуарам, по траве,
По рельсам просто, без парада,
И зашагали по Москве.
 
 
Отмеченный небесным даром,
Артистам спеть давал он шанс.
Я пел гусаром у Эльдара,
Но безответным был романс.
 
 
С тех пор плохой погоды нету,
Ты на погоду не греши.
В петровских песнях всё согрето
Прикосновением души.
 
 
А дальше вроде бы удача,
В любви разволновалась кровь,
И я красивой «Старой кляче»
Спел про последнюю любовь.
 
 
Нет, не сотрет моей картины
Десятилетий Новый век.
Пиджак на стуле. Пианино.
А он, как Божий человек,
Тихонько ходит между нами.
Мир полон звуков.
Звуки – все мы сами.
 

Дружеский шарж Л. Фридман

На концерты «ДДТ» и «Алисы» он ходил вместе с нами

ПЕТР ГОГИТИДЗЕ

контрабасист

МАНАНА ГОГИТИДЗЕ

актриса, певица

ПЕТР: Насколько я помню, дедушка сам никогда не заводил разговоров о своей музыке. Родители тоже обходили стороной тот факт, что мы растем в семье не совсем обычной. И вообще, кто такой наш дедушка, мы узнали не от домашних.

МАНАНА: Еще до школы мы с Петей посмотрели по телевизору фильм «Я шагаю по Москве». И нам так понравилась песня из этого фильма, что мы ходили по всей квартире и распевали ее. А вместо микрофона у нас был велосипедный насос. Так вот шагали и пели, как будто идем по Москве…

П.: Однажды у нас в гостях был кто-то из знакомых бабушки и дедушки. Услышав нас, он поинтересовался: «А вы знаете, кто написал эту песню?» Мы не знали. «Это же ваш дедушка написал». Мы сначала даже не поверили, решили, что он шутит. А потом постепенно стали интересоваться, узнавать, где звучит его музыка.

М.: Выходит, к примеру, новый фильм Эльдара Рязанова. И мы уже сами смотрим в титрах – а чья там музыка? Андрея Петрова!.. В семье это никак не афишировалось. Но чем старше мы становились, тем больше вникали в разговоры о музыке, о сценариях, либретто, о новых фильмах, спектаклях.

П.: Дедушка живо интересовался всеми направлениями молодежной музыки и вообще был человеком очень современным. В период, когда мы с Мананой сильно увлеклись рок-музыкой – особенно «ДДТ», «Алисой», «Наутилусом» – оказалось, что с дедом не только можно этим поделиться, но он по-настоящему их понимает; мы даже ходили вместе на их концерты.

М.: Например, на концерт «Алисы». Только мы с Петей были внизу у сцены, где собиралась толпа фанатов Кинчева, а дедушка сидел в ложе. И время от времени с интересом выглядывал оттуда, посматривая на эту толпу, которая сходила с ума, качалась и кричала.

П.: На «ДДТ» тоже несколько раз ходили вместе. И после таких концертов всегда обсуждали и музыку, и тексты песен, и все восторгавшие нас детали. Эта была одна из тем, объединявшая нас, тема для настоящего общения. Потом, когда я поступил в Консерваторию, дедушка все чаще обращал мое внимание на какие-либо стороны классической музыки. Помню, как он восхищался Вальсом Равеля, видя в нем образец идеальной оркестровки. Позже, когда я стал работать в оркестре Филармонии, мы не раз играли этот «Вальс». И каждый раз внутри себя я слышал голос деда, вспоминал его слова.

М.: А я пошла в театральный. И мы с дедушкой говорили об актерском пении, всегда сходясь на том, что драматические актеры поют интересней, чем профессиональные певцы.

П.: Долгое время, лет до восемнадцати или даже до двадцати, осознание того, что у меня – «такой дед», очень сковывало. Ведь надо было как-то соответствовать родству – но не слишком получалось. В консерваторской десятилетке я семь лет учился игре на виолончели, но она у меня шла весьма неважно…

C внучкой Мананой на праздновании своего 70-летия на корабле «Флагман». 2000

М.: Я помню, как бабушка на даче кричала Пете: «Ты должен, как Ростропович, как Ростропович!.. Вибрируй! Вибрируй!..». Это были жуткие мучения и вопли. Бедный Петя сидел за инструментом с таким выражением лица, что мне становилось его жалко.

П.: Муки кончились, когда после семи лет занятий и педагоги, и семья, и я сам окончательно поняли: это – бесполезно. В восьмом классе появился в моей жизни контрабас. Получаться стало не сразу. Но где-то через год я почувствовал: это мой инструмент! Мне нравится его универсальность – он и оркестровый, и сольный, и джазовый. Освоив контрабас, я научился играть и на бас-гитаре, освободился от комплекса «дедова внука», почувствовал какую-то внутреннюю свободу. У меня появился свой путь, появилось то, что я умею и люблю сам.

М.: Дед очень хотел, чтобы мы овладели тем, чем ему не удалось овладеть. Это язык и вождение машины. Он нас даже дважды отправлял в Англию в летний лагерь. Надо признать, что все равно машинами мы владеем лучше, чем языком, хотя при случае можем пообщаться по-английски.

П.: И, конечно, особое значение имеют его музыкальные подарки. В 1998 году дедушка написал пьесу для контрабаса с роялем «Я шагаю по Бродвею». Я был первым исполнителем этого сочинения, потом играл его в Малом зале Филармонии, в Эрмитажном театре, на «Фестивале Андрея Петрова» в разных городах.

М.: Ну а для меня специально, дедушка, к сожалению, ничего не написал, но зато позволял иногда петь на его авторских концертах. И теперь я это делаю регулярно.

П.: Дед редко на что-нибудь обижался или сердился. Но что его больше всего раздражало, так это необязательность. Сам он никогда не забывал, куда ему нужно позвонить, что сделать, где и во сколько быть. И если, например, я за ним заезжал на машине минут на десять позднее оговоренного времени или забывал выполнить какую-то его просьбу – я видел, как он огорчен.

М.: Хотя он и был очень занят, его по-настоящему интересовала наша творческая жизнь. Когда я училась на втором курсе, он пришел на наш спектакль в Учебном театре на Моховой. Мы тогда поставили мюзикл «Небесные ласточки», где я играла одну из главных ролей – роль настоятельницы пансиона. Думаю, именно тогда дедушка подумал, что я правильно выбрала профессию.

П.: В Консерватории у нас образовался квартет контрабасов. Мы играли и Баха, и Прокофьева, и джаз… Услышав нас, дедушка сделал для квартета переложение одного из своих романсов. До сих пор играем эту пьесу на концертах.

М.: У нас в доме всегда была очень свободная, легкая атмосфера, все проблемы решались с юмором. Дедушку как-то спросили, как удается в такой большой семье сохранять хорошие отношения, несмотря на разницу в интересах и возрасте. Он ответил, по-моему, очень точно: «У нас у всех очень хорошее чувство юмора. Это нас объединяет и сглаживает острые углы».

П.: Обсуждение семейных проблем за столом как заранее организованное мероприятие не было у нас принято. Это делалось как-то иначе – непринужденно. Если все же собирался семейный совет, все на равных высказывали свое мнение и сообща принимали решение. Никогда мы с Мананой не слышали слов типа «вы еще маленькие, и без вас знаем, что делать».

М.: Помню только одну проблему, которая действительно обсуждалась серьезно: проблема выбора вуза. Куда поступать? С Петей все было понятно – он шел в Консерваторию. Со мной же дело обстояло сложнее: выбор стоял между Театральной академией и вокальным факультетом Консерватории. И тогда и дедушка, и все остальные члены семьи очень помогли мне тем, что «не мешали» разобраться и сделать выбор, не давили, а лишь направляли тонкими и взвешенными советами.

П.: Вообще-то в детстве мы гораздо больше любили ходить в театр, чем в Филармонию. Из дедушкиной музыки на меня сильное впечатление произвел балет «Мастер и Маргарита» (в постановке Бориса Эйфмана). Потом я дома часто слушал этот диск.

М.: Если нас звали на концерт, где дедушкина музыка исполнялась во втором отделении, я иногда на всякий случай спрашивала: «А можно прийти не к началу?» А в Мариинку мы начали ходить еще совсем маленькими, и первым спектаклем стал, естественно, «Щелкунчик». А я помню, как в Малеготе поставили оперу «Петр Первый». Мне было тогда лет тринадцать-четырнадцать. Я пошла на премьеру, потом на третий спектакль и потом уже не пропускала ни одного. Мне все нравилось в этом спектакле: костюмы, музыка, сценические эффекты – стрельба, запах дыма. В ложе у меня было постоянное место, на котором я устраивалась в предвкушении удовольствия. А папа говорил: «Манана, ты должна петь Екатерину»… До сих пор среди дедушкиной музыки есть произведения, которые я понимаю головой, а не сердцем. Например, Фортепианный концерт. Но, думаю, еще несколько лет, и прочувствую его по-настоящему, как когда-то, совсем не сразу – «Сотворение мира», «Мастера и Маргариту». Может быть, это потому, что я чуть дальше от классической музыки, чем Петя и другие члены семьи.

П.: Из наших семейных поездок самая памятная, пожалуй, – когда мы в начале 1990-х на двух машинах отправились в Финляндию. Мне было, наверное, лет десять, а Манане – восемь. Поехали все, в том числе и бабушка с дедушкой. Настоящее семейное путешествие. Запихали в багажники два огромных чемодана. Ехали, останавливались, ели бутерброды… Только вот когда пересекли границу, одна машина у нас сломалась. И пришлось всем пересаживаться в машину-пикапчик. Мы с Мананой ехали в багажнике и все время пели песню из фильма «Братья Блюз» (мы тогда им очень увлекались), причем за все голоса и инструменты вместе взятые. Ну а на ночь ставили палатки. В первую ночь дедушка тоже в палатке спал, но, видно, остался не в восторге от этого ночлега. Утром сказал, что, пожалуй, готов отправиться обратно домой, если им с бабушкой не удастся снять номер в какой-нибудь гостинице неподалеку или домик в кемпинге. К счастью, удалось. Ну, а мы остались в палатке, ходили в лес, ловили рыбу. У нас папа рыболов. Но в той поездке и дедушка тоже рыбачил. Есть видео: дед стоит с удочкой. Вот только ухи не помню.

М.: А для меня очень яркой стала поездка в Америку. Это уже много позже. В Бостоне была премьера мюзикла дедушки и мамы «Капитанская дочка». Еще в детстве у меня сложилось представление об Америке по голливудским фильмам: это где-то очень далеко и похоже на сказку. На самом деле она оказалась близкой, доступной и вполне реальной. Но от этого не менее увлекательной. Мне, конечно, особенно интересно было наблюдать, как проходят репетиции, как работает режиссер. И еще я услышала совершенно новую для себя манеру пения. А дед, помню, очень расстраивался, что в оркестре всего два пульта скрипок. А через несколько дней после премьеры мы поехали в Нью-Йорк и каждый день ходили на какой-нибудь бродвейский мюзикл, а вечером всей семьей его подробно обсуждали. В американских мюзиклах есть стандарт – три музыкальных темы. В этом смысле «Капитанская дочка» оказалась куда богаче: там у каждого героя – своя тема. Годом позже «Капитанскую дочку» поставили в Петербурге. На главные партии были приглашены бродвейские актеры, а на небольшие и в массовку дед порекомендовал пригласить студентов, а именно весь мой курс из Театральной академии! Участие в той постановке стало для нас потрясающим новым профессиональным опытом. Не каждому курсу так везло. Понятно, это – не случайное везение, а доверие деда, такая его высшая педагогика. Ведь нас с Петей с самого детства он воспитывал безо всякого назидания, одним своим уважительным, деликатным стилем общения.

С внуком Петей. 2005

П.: Ну а я в Америке был только на Бродвее, вернее не был, а шагал по Бродвею с контрабасом. Только теперь я понимаю, какое мне оказали доверие, когда благодаря деду с этой пьесой я впервые выступил как солист. Сейчас я уже знаю, сколько таких «начинающих» дед поддержал и как он им помог. Он обладал исключительнейшей интуицией. Она и подсказывала верное решение.

М.: Я всегда восхищалась его умением разрулить любую, даже безвыходную ситуацию. Вот вроде бы сошлись в конфликте два совершенно противоположных мнения – а он, не повышая голоса и не прибегая к крайностям, находил такой выход, который устраивал бы всех! И ведь спорщики без тени обиды оставались довольны исходом дела. Это, конечно, – талант.

П.: Талант, мудрость и доброта.

И еще – он всегда просыпался в девять утра, до часу дня работал, потом спал минут двадцать и вставал без будильника, полный бодрости и сил. Наверное, у него были какие-то внутренние часы, которые помогали поддерживать заданный ритм. Ему почти всегда удавалось не нарушать свой четкий график и успевать необычайно много. А я мечтаю этот ген организованности нащупать в себе.

М.: Помню день, когда я узнала о своем зачислении в Театральную академию. Прямо с Моховой я позвонила с этим известием на дачу в Осиновую Рощу и сообщила: всем новым курсом приедем отмечать поступление! Мама с бабушкой бросились срочно готовить гору еды, накрывать столы. Нас, подъехавших к дому, уже ждал на фасаде полутораметровый плакат с дедушкиным приветствием, написанным маркером: «Поздравля-бля-бля-бля!» – любимое, из Вини-Пуха. Ниже была приписана еще и музыкальная строчка, что-то вроде трубных позывных. Это поздравление до сих пор висит у меня в комнате.