Текст книги "Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников"

Его наружностью была интеллигентность

ДАНИИЛ ГРАНИН

писатель

Впервые мы по-настоящему сблизились с Андреем, когда однажды вместе поехали в Финляндию: он – с Наташей, а я – со своею покойной женой Риммой. Бог знает уже, когда это было. Тогда только начинались времена поездок советских граждан за границу. Я до этого знал его песни, музыку к фильмам, да и внешне он был для меня узнаваем, поскольку наши Союзы – писателей и композиторов – все-таки очень близки. Ну, а в поезде началось наше знакомство.

Тут я должен сделать маленькое отступление, чтобы сказать о своем отношении к музыке. Из всех искусств именно она для меня – на первом месте. Это высшее искусство и по выразительности, и по недоступности, и по своей бессловесности, что ли. Бессловесность состоит для меня в том, что я не могу облечь музыку в слово, потому что никакими словами с ней просто не справиться. Живопись еще можно соотнести со словом и все остальное можно, а музыка – вне этого. И поэтому люди, которые пишут музыку, для меня – творцы высшего порядка. Вот и Андрей Петров был для меня магом и волшебником.

Д. Гранин, А. Петров, Н. Петрова, Э. Рязанов. Встреча в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов, 1999

Но маг и волшебник – это само собой. А в той поездке стал я с интересом узнавать его и как человека. И человека тоже с какой-то своей неожиданностью. Вот, к примеру, его заикание. Я до этого очень иронично относился к заиканию Сергея Михалкова, наблюдая в общении с ним, как тот эксплуатирует эту особенность своей речи, как кокетничает и использует ее довольно бесцеремонно. У Андрея это выглядело совершенно иначе. Хотя отчасти заикание вроде бы и мешало ему, но в то же время, как ни странно, оно и способствовало контакту. Потому что когда он начинал затрудняться, спотыкаясь на каком-то труднопроизносимом для него слове, у меня лично появлялось ощущение соучастия в разговоре. Я уже был не просто слушатель, а если вникнуть в это слово – собеседник. Это было со-беседование. И мне нравилось его легкое спотыкание. Это было прелестно. Дело было даже не в словах, которыми мы обменивались, а в интонациях и в той интеллигентности, которая была неотъемлемым его качеством.

Сам я – из неинтеллигентной семьи. И для меня существует интеллигентность, особенно врожденная, как примета человека, даже независимо от того, кто его мать и отец. Врожденное ощущение особого отношения и к собеседнику, и к жизни, и к происходящему. Я потом узнал его родословную. Но ведь тут не всегда связано одно с другим. На фоне жизни 60–70-х годов прошлого века интеллигентность была не то что редкостью. Это не то слово. Верней сказать, что она была почти противопоказана. В нашей советской жизни интеллигентностью никогда не хвалились. Она чаще бывала словом бранным, со своей системой прилагательных: гнилая интеллигенция, трусливая интеллигенция, еще шляпу надень… Интеллигентность не была доблестью, украшением человека. И что любопытно. Вот сейчас хвалятся дворянством. А интеллигентностью? Не сказал бы… Интеллигентность – маргинальное качество человека. У Андрея она окрашивала его облик и характер. И она была его наружностью.

И вот приехали мы в Финляндию. Сейчас эту страну, несмотря на все ее заслуги, считают европейской провинцией, а тогда она была для нас все-таки Европой. И мы с Андреем, вопреки желаниям женской части нашей небольшой компании, договорились пойти в какие-то злачные места, которые были для советских граждан таинственной, интригующей экзотикой. И в этих прогулках мы как-то быстро обнаружили то глубинное общее, что было в наших ощущениях, касающихся и заграницы, да и вообще жизни.

Вот с тех дней у нас и начались дружеские отношения, которые с годами становились все более прочными. И в них было много музыки. Я не отношу себя к фанатичным меломанам и не считаю себя знатоком музыки. Я просто ее люблю. Для меня она – удовольствие и отрада в жизни. Бывают дни, когда писательский стол становится невозможным мучением, и хочется от него избавиться. Избавление приходит, в частности, и благодаря музыке. Филармония, Консерватория, Мариинский – адреса, где я испытал много радости. И общение с Андреем и музыкой для меня было важной частью моей жизни.

Я любил и знал Василия Павловича Соловьева-Седого, мы с ним общались. И для меня Андрей Петров был достойным преемником Соловьева-Седого, великого музыканта России. Их сближали отчасти и редкий дар мелодизма, и востребованность их музыки широчайшим кругом слушателей. Андрей приглашал меня на премьеры, я с удовольствием ходил на концерты. А когда я готовился к роману о Петре, эта тема тоже была одним из предметов нашего общения, поскольку он в это же время начал работу над оперой «Петр Первый». Я ходил с этим замыслом очень давно, и подступиться мне было чрезвычайно трудно и даже страшно. До меня о Петре писали и Алексей Толстой, и Мережковский, и Пушкин брался за эту тему, и Лев Толстой… И тут были такие поучительные неудачи, что я много лет собирался духом, прежде чем подступиться к этой работе. Андрею в этом смысле было легче – у него в этом жанре предшественников не было.

Я обязан ему многим. Например, знакомством с Веней Баснером. А однажды он организовал в Доме композиторов мой литературный вечер. И об этом я тоже вспоминаю с благодарностью. Мы с ним любили виски, и он понимал толк в этом напитке.

Была в моей жизни и еще одна особенная история, которая стала для меня очень дорогой и еще одной гранью приоткрыла мне Андрея. Это было в тот год, когда мою кандидатуру выдвинули на звание почетного гражданина Санкт-Петербурга. И наше Законодательное собрание, которое ничуть не лучше нашей Думы, говоря попросту, завалило меня. Ну, завалило и завалило. Я не видел в этом личной трагедии. Для меня эти казенные отличия и награды никогда не представляли никакого интереса.

А вот Андрей, который к тому времени уже был почетным гражданином города, воспринял эту историю очень болезненно. Однажды мы с ним подвыпили, и он в тяжелейшем расстройстве мне сказал: «Ну как я могу быть почетным гражданином, когда ты – не почетный гражданин! Ты фронтовик, я не фронтовик. Ты и лауреат… И вообще что такое ты и я». (Подвыпив, мы переходили на «ты»). Высказал он мне все это откровенно, и я понял, что это действительно очень его тяготит. А потом до меня стали доходить сведения, как он хлопочет за меня.

Казалось бы, а ему-то что? Никто его об этом не просил. А он делал это из дружеских побуждений. Нынешнее понятие дружеских отношений довольно обмелело, пропиталось эгоизмом, и в нем слишком мало самопожертвования и тем более такого рода признания. Его почти не существует ни в Союзе писателей, ни в Союзе композиторов. Да и вообще среди творческих людей чрезвычайная редкость – признание того, что ты выше, значительней, заслуженней меня. И вот когда я об этом узнал, это было для меня чувствительным и трогательным открытием. Каких усилий все это ему стоило, мне трудно сказать, мы никогда больше не возвращались к этой теме. Но я знаю, что это было. И для меня это навсегда осталось актом настоящей дружбы.

С Андреем Павловичем легко было петь

ВЛАДИМИР ГУСЕВ

искусствовед

Мы были с ним на «вы». Но это «вы» звучало не официально, а тепло, дружески, располагая к сердечному общению, с какой-то теплотой спрятанного внутри «ты». Думаю, далеко не только я испытал легкость знакомства с Андреем Павловичем. Он был человеком, очень располагающим к себе. И никогда в общении с ним не ощущалось какой-то его особости и уж тем более – величия. Может быть, именно поэтому, когда из жизни уходят такие люди, все больше и больше друзей у них оказывается. Тех, кто по-хлестаковски может похлопать гения по плечу и спросить: «Как дела, Александр Сергеич? Что пишем?» Да, с ним было легко познакомиться, радостно встречаться и поддерживать дружеские отношения. Но, собираясь с мыслями, я вдруг поймал себя на том, что рассказать о нем совсем не просто.

Познакомились мы, когда я стал директором Русского музея. Андрей Петров стал настоящим другом нашего музея. Отношения эти строились исключительно на человеческой симпатии. Да и сами корни его, история его родословной, в которой были замечательные художники, располагала к такому общению. Я уже не говорю о том, что его музыка не раз звучала и продолжает звучать в наших концертных абонементах.

А когда мы организовали программу «Россия», его не надо было уговаривать – легкий на подъем, он сразу вошел в нашу команду. Ездил с нами и Кирилл Юрьевич Лавров, а иногда присоединялся и Даниил Александрович Гранин. Мы вместе ездили и в Петрозаводск, и в Нижний Новгород, и в Самару, где открывали наши первые выставки, виртуальные филиалы Русского музея. И всегда нам хорошо пелось в пути – и в автобусах, и в самолетах. Запомнился вылет из Саратова. Казалось, весь наш самолет насквозь пропах замечательной вяленой волжской рыбой. И мы пели «Из-за острова на стрежень…», «Если Волга разольется…», «Издалека долго…» и другие песни, связанные и с Волгой, и с нашей молодостью. С Андреем Павловичем легко было петь. Не надо было стесняться, что при композиторе можешь сфальшивить. Поэтому у меня и осталось от тех поездок ощущение и легкости и веселья.

А. Петров. Соло на гармонике. 2000

В каком бы городе мы ни останавливались, всюду его, конечно, тут же узнавали. И для музея это было замечательно. Выходя на сцену, он без всякого пафоса общался со зрительным залом. Иногда разговаривал серьезно, а иногда, под настроение Андрей Павлович проводил выход во всем блеске своего остроумия. Из этого его дара кое-что перепало и лично мне, когда в одной из наших совместных поездок я встретил свою круглую дату. И одним из подарков на дружеской вечеринке по случаю дня моего рождения был выход Андрея Павловича и Наталии Ефимовны с их фирменным концертным номером. Он играл на духовой гармонике, а она сопровождала его соло громкими хлопками «долгоиграющей пробки» из бутылки шампанского. Всегда у него можно было и сигарету стрельнуть, и по рюмке чаю мы могли выпить, и рассказывали друг другу всякие истории, и смеялись много, и шутили, и веселились. Но всегда за этой его легкостью, непринужденностью чувствовалась огромная база, духовный фундамент.

А из всех его концертов мне особенно запомнился юбилейный вечер на лестнице Михайловского замка, обращенной к Летнему саду. Я сам предложил Андрею Павловичу этот филиал Русского музея для концерта в честь его 75-летия. Адрес был неожиданный, но, по-моему, очень петербургский и к тому же очень «петровский». Недаром он, наверное, написал музыку к фильму «Бедный, бедный Павел…», многие эпизоды которого снимались именно здесь. Это место соответствовало и его характеру, и характеру наших отношений. И все прошло в тот вечер без малейшего официоза, напряга, намека на то, что есть необходимость поставить галочку и провести официальный юбилей почетного гражданина Санкт-Петербурга.

На том концерте я, как и многие другие поздравляющие, тоже вышел на сцену перед лестницей, чтобы сказать Андрею Павловичу добрые слова. О чем я говорил? Деталей уже не помню. Наверное, о том, что композитор Андрей Петров всегда был человеком над временем, выше времени. Он писал песни и когда был Советский Союз, и когда Советский Союз перестал существовать. Ему не приходилось меняться, приноравливаться к новым временам, потому что его песни звучали всегда и были очень искренни, а потому и всенародно востребованы.

Всего, о чем я рассказал, конечно, мало для воспоминаний. Участие в такой коллективной книге – дело ответственное. Я даже задаю себе вопрос: а может, мне надо было с Андреем Павловичем о каких-то серьезных вещах поговорить? Ну, к примеру, о новых тенденциях в музыке, в живописи или о судьбах русской интеллигенции… Признаюсь честно: никаких таких умных разговоров, о которых можно было бы потом эффектно вспомнить в мемуарах, мы не вели. И уж если совсем начистоту, то я почему-то не испытываю по этому поводу угрызений совести.

Композитор смотрит фильм ушами

ГЕОРГИЙ ДАНЕЛИЯ

режиссер

Мы познакомились на фильме «Путь к причалу». Пригласить ленинградского композитора Андрея Петрова мне порекомендовала музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина, которая работала со мной почти на всех фильмах. Он приехал – молодой, застенчивый. Я сказал ему, что срочно нужна мелодия песни. Поскольку матрос Чапин поет ее за кадром, к съемкам должна быть готова фонограмма. Он спросил, есть ли слова. Я объяснил, что для меня важнее мелодия: она будет лейтмотивом фильма. А слова напишем потом.

Петров уехал в Ленинград и через неделю привез мелодию. Сыграл. Я сказал, что хорошо, но можно еще поискать. Он опять уехал и через неделю привез другую мелодию. Сыграл. Я опять сказал, что можно еще поискать. И так двенадцать раз. Остановились на тринадцатом варианте – мое любимое число.

Теперь мелодию надо было утвердить в музыкальной редакции. Но главный музыкальный редактор ее забраковал: музыка с западным душком – несоветская музыка. Не русская. Я возразил: не русская, но и не западная. Мы, говорю, использовали мелодии народных песен чукчей – у нас же все действие происходит на Крайнем Севере, в Арктике (эту версию нам подсказала Раиса Александровна).

Музыка была утверждена.

Написать слова я попросил поэта Григория Поженяна. Он написал: «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…». В слове «е-сли» две ноты, а в мелодии – три. Поженян потребовал, чтобы Петров выкинул ненужную ноту. Я сообщил об этом Петрову. Тут уж деликатный Петров не выдержал.

Телеграмма: «Москва. „Мосфильм“. Данелия. Я написал тринадцать вариантов мелодии, пусть этот Жеженян заменит одно слово».

Поженян – задира, боксер, бывший десантник, узнав, что его назвали Жеженяном, пришел в ярость и рвался в Ленинград, чтобы набить Петрову морду. Конфликт уладили так: сказали Поженяну, что фамилию исказили на телеграфе, а переделывать ничего не надо – ни слова, ни музыку. Споем безграмотно: «е-е-сли» – тремя нотами. Так и поет ее в фильме актер Валентин Никулин.

Песню записали, она нам понравилась, но мелодию никто не мог запомнить – ни члены съемочной группы, ни я сам. «Не будут петь, – понял я. – Ну и не надо. Главное – есть настроение».

Когда фильм был готов, мы повезли его в Мурманск и показали морякам. Ночью меня разбудило пение. За окном пьяные голоса нестройно выводили нашу песню: «Е-е-сли радость на всех одна, на всех и беда одна…»

Ну, если пьяные запели, то это будет шлягер. Так оно и вышло.

Кто-то может удивиться – а почему было у песни столько вариантов? Да потому что я максималист. Вот слушаю музыку и думаю: да, эта мелодия может быть в фильме, а может ее и не быть – и ничего страшного не случится. И я не очень-то пожалею, если ее не будет. А без чего-то никак не обойтись. И вот фильм «Путь к причалу» запомнили по этой песне и по этой мелодии. Как зазвучит, сразу все понимают: это – про моряков. Человек по мелодии тут же вспоминает фильм. Значит, я не зря Андрюшу мучил.

Так мы потом и работали с ним сорок лет.

Между прочим, в фильме «Я шагаю по Москве» еще больше вариантов было. Опять к съемкам понадобилась фонограмма. Опять я долго мучил Петрова, и опять он в итоге написал замечательную мелодию. Сегодня кто-то видел фильм «Я шагаю по Москве», кто-то – нет, но музыку эту помнят все.

И каково же было мое удивление, когда я увидел по телевизору, что под эту музыку, под которую у меня в фильме шагали Колька, Володя и Саша, по ковровой дорожке мимо почетного караула идут Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев и президент Соединенных Штатов Ричард Никсон!

И песня до сих пор звучит. Слова ее стали почти хрестоматийными.

А придумались они так.

Снимали мы памятник Маяковскому для сцены «Вечер. Засыпают памятники». Юсов с камерой, операторская группа и я сидим на крыше ресторана «София» – ждем вечерний режим (когда небо на пленке еще «прорабатывается», но оно темнее, чем фонари и свет в окнах).

– Снимайте, уже красиво! – донеслось снизу.

Внизу появился Гена Шпаликов. Гена знал, что сегодня нам выдали зарплату, и не сомневался, что мы после съемки окажемся в ресторане.

– Рано еще! – крикнул я ему сверху. – Слова сочинил?

– Что?

Площадь Маяковского, интенсивное движение машин, шум – очень плохо слышно. Я взял мегафон.

Песня нужна была срочно – Колька поет ее в кадре, а слов все еще нет. Последний раз я видел Гену две недели назад, когда давали аванс. Он сказал, что завтра принесет слова – и исчез. И только сегодня, в день зарплаты, появился.

– Сочинил! «Я шагаю по Москве, как шагают по доске…»

– Громче! Не слышно.

Гена повторил громче. Вернее проорал.

Людная площадь, прохожие, а двое ненормальных кричат какую-то чушь – один с крыши, другой с тротуара.

Кадр из фильма «Я шагаю по Москве» (1963)

– Не пойдет. Это твои старые стихи – они на музыку не ложатся. Музыку помнишь?

– Помню.

– Если не сочинишь, никуда не пойдем.

– Сейчас… – Гена задумался.

– Можно снимать? – спросил я Юсова.

– Рано.

– Сочинил! – заорал снизу Гена: – «Я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу великий Тихий океан, и тундру, и тайгу…» Снимайте!

– Лучше «А я»!

– Что – а я?

– По мелодии лучше «А я иду, шагаю по Москве…»

– Хорошо! «А я иду, шагаю по Москве…» Снимайте! Мотор!

– Перед «А я» должно еще что-то быть! Еще куплет нужен.

Пока Юсов снимал, Гена придумал предыдущий куплет («Бывает все на свете хорошо. В чем дело, сразу не поймешь…») и последний («Над лодкой белый парус распущу. Пока не знаю где…»).

– Снято, – сказал Юсов.

Если бы съемки длились дольше, куплетов могло бы быть не три, а четыре или пять.

Песню приняли, но попросили заменить в последнем куплете слова «Над лодкой белый парус распущу. Пока не знаю где…».

– Что значит – «Пока не знаю где»? Что ваш герой – в Израиль собрался? или в США?

Заменили. Получилось «Пока не знаю с кем». «Совсем хорошо стало, – подумал я. – Не знает Колька, с кем он – с ЦРУ или с „Моссадом“…».

Почему Андрею так удалась эта песня? Думаю, потому, что он писал ее издалека. А живи он в Москве, у него бы так не получилось.

Ну а когда на студии под управлением Карена Хачатуряна записали к фильму вальс, то все музыканты встали, зааплодировали и поклонились Андрею. Я видел такое впервые. Вальс действительно получился шикарный! Когда мы снимали финальную сцену, я попросил фонограф, завел этот вальс и сказал актерам:

– Вы не танцуйте, конечно, но живите в этой музыке.

И все время, пока они прощались, о чем-то говорили, эта музыка звучала. Потом было озвучание со словами. А когда в фильме я подложил музыку, создалось полное впечатление, что она специально написана на сцену прощания в метро. Андрею это очень понравилось.

– А как, – спросил он, – они в этом ритме живут?

Я ему объяснил, что эта музыка звучала при съемке.

Когда мы с Андреем познакомились, он меня спросил: «Что ты хочешь?» Я ему объяснил: мне нужна хорошая, запоминающаяся мелодия. Если она у меня есть, я начинаю снимать картину. Я уже думаю, как бы снять так, чтобы эта мелодия была как бы позывным знаком фильма, если она того стоит. Я считаю, что мелодия должна быть обязательно. И он в конце концов со мной согласился.

К слову сказать, играл Андрей, представляя свою музыку, не ахти как. Не то, что многие другие композиторы, которые могут какую-то муть сочинить и преподнести ее как конфетку. Я им говорю: «Подождите, подождите! А можно левой рукой не играть? Я хочу послушать, мелодия есть какая-то или нет». И часто оказывается, что ничего там нет. А вот музыка Андрея отличается мелодической щедростью. И, в общем-то, в кино лучшая его вещь – это вальс к фильму «Берегись автомобиля», где очень запоминающуюся мелодию можно сыграть одним пальцем.

Ну а если говорить об «Осеннем марафоне», то просто чудо, что Андрей оставил меня в живых. Мне казалось, что в этом фильме все время должна быть музыка, и именно такую задачу я поставил перед композитором. Потому что там драматургия такая: все время мы ощущаем неустроенность жизни этого несчастного Бузыкина, которого все тащат в свою сторону, и он ничего не успевает, и все это переходит из эпизода в эпизод под бесконечную музыкальную тему. Андрей, получив такой заказ, безропотно написал полтора часа музыки. Но в процессе монтажа я стал убирать, убирать, убирать музыку – и в конце концов она осталась только на начальных и заключительных титрах и в середине. Когда на премьере в Доме кино Андрей впервые фильм посмотрел, то, конечно, пришел в ужас. Он же проделал огромную работу, а я так ужасно с его музыкой поступил…

Не знаю даже, чем бы кончилась эта история, если бы все присутствовавшие на премьере не кинулись к нему после просмотра с выражением восторга. Его начали обнимать, поздравлять – какая потрясающая музыка! Так оно и было на самом деле. Потом под эту музыку по телевидению шел «Прогноз погоды», что вообще считалось верхом признания.

Через тридцать лет отмечали в Сочи на «Кинотавре» юбилей «Осеннего марафона». Приехали Андрей, Галя Волчек. Снова показали тот фильм. Он посмотрел и сказал:

– Гия, вот теперь я понял – ты правильно сделал, что не поставил всю музыку. Все эти тридцать лет я тебя поносил на чем свет стоит за то, что ты так поступил. А сейчас совершенно с тобой согласен.

А. Петров и Г. Данелия. 1970-е

Андрей знает, с кем имеет дело. Когда мы на фильме «Совсем пропащий» записывали музыку, он дал ее не на одной пленке, а сделал «разведенку». Иными словами, он на разных пленках записал разные группы инструментов. Я слушаю музыку и говорю монтажеру:

– Что-то мне труба в этом месте не нравится.

Она – чик-чик и убрала. Все звучит, а трубы нету. Спрашиваю: а можно трубу в другое место поставить? Поставили трубу в другое место. И когда Андрей пришел послушать, что получилось, он спросил:

– А эту музыку кто писал?

– Ты писал.

– Ничего подобного, я этого не писал.

Тогда я стал ему доказывать: это все твое, только что-то мы сделали громче, что-то убрали, что-то перенесли. А все дело в том, что, как сам Андрей сказал, композитор смотрит не глазами, а ушами. И отсюда проистекают все особенности его восприятия фильма.

Случилась у нас с Андреем и одна итальянская встреча. Студия «Чинечитта» пригласила меня снимать фильм, в котором главную роль должен был играть Альберто Сорди. Сценарий начал писать Родольфо Сонего, потом за это дело взялся Чезаре Дзаваттини, да и я довольно-таки долго писал, но в какой-то момент мне стало ясно, что вряд ли что-то получится. Ибо что бы я ни сделал, моментально появлялся Сорди, который инспектировал нашу работу, и говорил, что ему все это не нравится. Поняв, что ничего хорошего не будет, я сказал, что не могу писать сценарий, поскольку здесь нет людей, с которыми я обычно советуюсь. Меня спросили, а кого именно я хотел бы вызвать? Я назвал три фамилии: Евгений Леонов, Андрей Петров и Виктория Токарева. Мне сказали: «Нет проблем! Если они согласны, мы их вызовем». И действительно, через две недели прилетела делегация из Советского Союза во главе с генеральным директором «Мосфильма» Николаем Трофимовичем Сизовым. И был в делегации только Андрей Петров, потому что других не нашли. Андрей спрашивает:

– А меня-то ты зачем вызвал?

– Просто так, – говорю я. – Ходи и смотри на Рим.

Предприняв еще несколько безуспешных попыток что-то сделать, я сказал: получается так, что главный актер и режиссер не могут найти общего языка. А поскольку в данном случае главнее актер, то режиссер должен уйти с картины. Поэтому я эту картину снимать не буду. Все обрадовались, что я ухожу (хотя для приличия и сказали: «Ах, как жаль!»), потому что я не соглашался ни на что и проявлял редкое упрямство. А там же надо слушаться… Словом, я действительно обрадовал всех.

И вот мы собираемся в обратный путь. Перед отлетом Андрюшку заинтересовал в газетном киоске журнал «Плэйбой». Он спрашивает меня, слегка заикаясь:

– Как ты думаешь, а вот это – п-п-порнография?

– С чего ты взял?

– Ну как же, тут – голые.

– А ты депутат Верховного Совета, тебя никто обыскивать не будет. Так что бери.

Он топчется, не решается. В общем, кончилось тем, что я купил этот журнал и подарил ему.

Прилетаем в Москву. Ну, а поскольку генеральный директор «Мосфильма» Сизов – бывший начальник милиции Москвы, его встречает у трапа начальник таможни – генерал-лейтенант Наумов. И он говорит:

– Пока вещи ваши выгружают, пойдем выпьем у меня кофе.

И пошли мы к начальнику таможни кофе пить. Там у него – целый музей: кто чего везет.

– А че везут? – интересуется Сизов.

– Да в основном порнографию, сволочи, – отвечает ему Наумов. Вижу, Андрей начинает бледнеть. А я-то уже и забыл про этот журнал. Спрашиваю у главного таможенника:

– А как вы выясняете, кто что везет?

– Ну, иногда мы располагаем предварительными сведениями, а часто помогает интуиция. Вот у меня есть полковник Кит. Если он скажет, что такой-то человек везет порнографию, пусть это будет хоть американский посол, но это значит, что у него наверняка что-то такое есть. Сейчас я его вызову и вас с ним познакомлю.

Я смотрю, Андрею совсем стало плохо оттого, что у него сейчас найдут «порнографию». Я говорю:

– Андрей, дай сюда.

Он передает мне журнал, и я обращаюсь к Наумову:

– Вот попросил Андрея, и он купил мне этот журнал, поскольку он депутат.

Наумов оживился:

– О, вы интересуетесь? Так возьмите! У нас этого добра килограммов двадцать…

Так вот неожиданно все повернулось.

На один из юбилеев я прислал Андрюше телеграмму с просьбой писать для Эльдара Рязанова немножечко похуже, чем для меня. Когда телеграмму зачитали, Рязанов надулся. Я ему говорю: «Да я же шучу». Но ведь как получилось-то. Я начал работать с Андреем с фильма «Путь к причалу», потом была картина «Я шагаю по Москве», мелодия из которой захватила весь мир. И только лет через шесть или семь после этого Андрей начал работать с Эльдаром. Так что выходит, что Эльдар вроде бы работал с моим композитором. Я ему Андрея передал. Поэтому никаких претензий быть не может. Да и сам я не всегда работал с Андреем. Половину картин я по его рекомендации делал с Гией Канчели. Причем Канчели появился только потому, что Андрей работал тогда над «Синей птицей» и поэтому порекомендовал мне его. А потом были то Канчели, то Петров. Ну, а что какие-то Андрюшины варианты мне не подошли, так ничего страшного. Я их потом слышал в других фильмах, для которых он писал музыку.

Кадр из фильма «Осенний марафон» (1979). Василий Игнатьич – Е. Леонов, профессор Хансен – Н. Кухинке

Последний раз мы виделись с ним в Петербурге. Писатель Борис Стругацкий вручал мне приз «Легенда фантастики». Андрей пришел на эту церемонию. Когда я приезжал, он всегда оказывал мне внимание, как бы ни был занят. Он приезжал на все мои юбилеи, в том числе и на мое 75-летие. А вот я к нему на такой же юбилей не смог приехать, потому что плохо себя чувствовал. Среди его подарков самый любимый – старая бронзовая папиросница, которую он мне подарил на 50-летие. Сам-то я уже не курю, но для гостей выставляю ее на стол. Вот и стоит у меня на столе украшение от него. А вообще-то Андрей сам по себе был – подарок. Потому что когда мне было очень плохо (а иногда случалось и очень-очень плохо), он всегда появлялся и как-то умел успокоить. Обладал он вот таким даром. Он был настолько надежным человеком, настолько можно было ему довериться во всем, что постоянно я ощущал в нем душевную необходимость.

Чем мне дорог Ленинград? Моими друзьями. Вера Панова, Андрей Петров, Виктор Конецкий, Саша Володин, Олег Басилашвили. Это все мои друзья, которым я сердечно благодарен за то, что они были, за то, что они у меня есть.

Кадр из фильма «Тридцать три» (1965)