Текст книги "Ваш Андрей Петров. Композитор в воспоминаниях современников"

Мы всегда шли навстречу друг другу

АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВ

дирижер

Как-то приехал на гастроли в Санкт-Петербург Николай Петров, столичный пианист, виртуоз, народный артист Союза. И после репетиции мы с Николаем и с моей женой решили пообедать в ресторане «Баку», где чудесно готовили плов. Приходим – а там всё битком. Швейцар стоит на страже и никого не пускает. А мы уже настроились, и нам так не хотелось уходить не солоно хлебавши. Тогда Коля Петров ему через дверь говорит: «Позовите-ка метрдотеля». После некоторого сопротивления метрдотеля все-таки позвали. И Коля ему через приоткрытую дверь сказал: «Я – Петров, а это мои гости. Мы бы хотели у вас пообедать». «Конечно, конечно, что за вопрос!» – ответил метрдотель. Двери тут же были распахнуты, и мы вошли.

Хотя метрдотель вряд ли был таким уж меломаном, но композитора Петрова знал, потому обслуживали нас с особым старанием. Кстати, оба Петрова встречались и действительно имели в своем облике что-то общее (если, конечно, не считать разных весовых категорий). Оба носили большие роговые очки, что придавало им особое сходство. Думаю, эта история наверняка бы понравилась Андрею Павловичу. Он любил розыгрыши и даже сам их с удовольствием придумывал.

Я был зеленым первокурсником Ленинградской консерватории, когда студент композиторского факультета Андрей Петров уже заканчивал этот вуз. В том памятном 1953 году мы с ним и познакомились. Была у старшекурсников такая довольно приметная компания, в которую входили Андрей Петров, сын знаменитого кинорежиссера Фридриха Марковича Эрмлера, будущий дирижер Большого театра Марк Эрмлер и Шура Броневицкий, основатель ансамбля «Дружба». Время стояло тяжелое, послевоенное. Но Марку, благодаря папиным связям, кое-что перепадало из заграничного дефицита. И на общем довольно сером фоне он выглядел немножко пижоном (в хорошем смысле этого слова). Ну а Шура и Андрей в общении со своим аристократичным другом тоже старались как-то подтянуться и выглядеть подобающим образом. Это была консерваторская элита, на которую все мы поглядывали с уважением и юношеским восторгом.

В первом составе «Дружбы», несмотря на свой достаточно противный голос, я некоторое время пел. А однажды, когда Шура заболел, мне пришлось, чтобы не отменять концерт, немножко поиграть за него на рояле. Потом на некоторое время вышел из строя наш контрабасист Вернер Мачке, и я стал играть на его контрабасе, что у ребят вызвало восхищение. Ну, ведь я десять лет занимался на скрипке, и хотя аппликатура контрабасовая несколько другая, все же я знал, где надо нажать пальцем. Это спасло нас от отмены концертов, которые были под угрозой.

А. Петров. 1960-е

Андрей Петров в концертной жизни ансамбля «Дружба» не участвовал, хотя, можно сказать, входил в команду поддержки этого коллектива. Может быть, профессора не разрешали ему увлекаться эстрадой, но, мне кажется, дружба с Броневицким как-то сказалась на его судьбе и он понял, что это та линия, которая, наравне с симфонической музыкой и оперой, может быть ему тоже близка.

Мы с Андреем тогда много общались на орбите «Дружбы», но сказать, что мы дружили, я не могу. Все-таки тогда разница в возрасте сказывалась больше, чем потом, с годами. А непосредственное наше общение началось позднее, когда я стал главным дирижером Академического симфонического оркестра Филармонии. Не раз доводилось мне быть первым исполнителем его сочинений. Мы, как говорится, не ходили друг к другу чай пить, но на профессиональном уровне наши отношения были очень тесными и дружественными. Мы были товарищами по музыке.

Когда обращаешься к новому, еще не звучавшему сочинению, воспринимаешь его как-то по-особенному чутко. Еще до первой репетиции я открывал дома партитуру Петрова, а он дома тоже открывал партитуру, и мы по телефону, сидя за столом, обменивались репликами. На репетициях он всегда сидел в середине зала, и ему оттуда было виднее и слышнее (хотя по моим наблюдениям, в Большом зале Филармонии лучший акустический ряд – восьмой). И мы в нашей совместной работе всегда шли навстречу друг другу.

Андрей был тогда уже зрелым, сложившимся композитором, замечательно знавшим оркестр. Тем не менее, к каким-то пожеланиям моим как исполнителя он всегда прислушивался и, как я помню, почти всегда с ними соглашался. Потому что все-таки одно дело, когда музыка звучит в голове, в сердце, в ушах, и совсем другое – когда вы слышите свое детище живьем. Какие-то вещи потом всегда корректируются.

Среди впервые исполненных мной сочинений Андрея Павловича были две симфонии на темы протестантских гимнов и симфония «Время Христа», написанные по заказу Южной Кореи. Потом наш филармонический оркестр исполнял эти произведения на гастролях вместе с корейским хором, солистами. В процессе репетиций возникали какие-то корректировки. Они касались темпов, фразировки, баланса в оркестре. Многое ведь зависит даже от акустики зала. В одном зале нужно одни инструменты добавить, в другом – другие. Так что это материя очень тонкая. Но, разумеется, при подготовке премьеры речь никогда не шла о переделке эпизодов или частей.

Иногда, закончив новое сочинение, он звонил и предлагал нам его сыграть. Вернее, это было не предложение, а скорее пожелание – не сыграем ли мы? И всегда мы с радостью шли ему навстречу. Это был композитор, вызывавший уважение оркестрантов как мастер.

Некоторые композиторы считают: вот я написал произведение – и ни одной ноты я в нем не поменяю. Вы не будете это играть? Хорошо, пусть лежит на полке, ждет своего часа. Такая позиция, конечно, имеет право на существование. Но мне все-таки кажется, что когда композитор работает в стол, это неправильно. Ведь если сочинение пользуется популярностью, это дает стимул писать еще и еще. А вот Андрей Павлович был мастером, устремленным к слушателям, и этим он подавал пример другим коллегам.

Человек он был очень спокойный. И меня как дирижера всегда удивляло, как он внешне не заметными движениями управляет таким кораблем, как Союз композиторов Санкт-Петербурга. Велика заслуга Андрея Павловича в том, что в этой творческой организации была атмосфера уважительного отношения к творчеству каждого, независимо от табели о рангах. И сотни произведений разных авторов звучали и продолжают звучать на фестивалях «Петербургская музыкальная весна», у истоков которого он стоял.

Мне близки многие сочинения Андрея Петрова. Замечательна его симфония «Мастер и Маргарита», которую я играл. Мне довелось первым продирижировать его Скрипичным концертом, где солистом выступил Борис Гутников. Мы не раз играли, а потом и записали его музыку «Уличные мелодии в смокингах». Многое из этой музыки вполне доступно для широкого слушателя, и это важная черта его дарования.

«Уличные мелодии в смокингах» – музыка, которую нельзя играть академично и строго, потому что тогда она много потеряет. И когда деревянные, медь, скрипки вставали – а так было записано в партитуре, – то это уже создавало какое-то особое настроение. В этой музыке проявилось его замечательное чувство юмора.

Когда был его последний концерт в Филармонии, мы вместе придумали забавную шутку. В момент исполнения он вышел к дирижерскому пульту, я безропотно отдал ему дирижерскую палочку, а сам отправился на место концертмейстера вторых скрипок и, взяв у него инструмент, участвовал в исполнении этого опуса как скрипач. У меня даже есть фотография с того концерта. Это одно из воспоминаний, которое трогает сердце и останется со мной навсегда.

Моцартианство в советской системе

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

поэт

На мои стихи написано много песен, и теперь я их иногда пою на своих вечерах. Но поначалу решиться на это мне было очень трудно – никакого музыкального образования, да еще и медведь на ухо наступил. И однажды я попросил Андрюшу Петрова послушать, как я пою песню «Лара». Пришли мы к нему в Дом композиторов с певицей из Мариинского театра. Договорились: он послушает и скажет – стоит мне с этим выходить на сцену или лучше обойтись без пения.

«Лара» – песня для меня особенная, я лет сорок писал слова на музыку из фильма «Доктор Живаго», так у меня трудно получалось. У Мориса Жарра в этой картине – какая-то «чайковская» музыка. Даже странно, что француз это написал.

А потом выяснилось, что его прабабушка – русская. И вот я запел: «Если, крича, / плачу почти навзрыд, / словно свеча, / Лара в душе стоит. / Словно свеча, / в этот проклятый век, / воском шепча, / светит она сквозь снег…» Ну а в конце прозвучали такие строки: «Мир пустоват / без огонька в ночи, / и Пастернак / с Ларой – как две свечи».

Дружеские шаржи Л. Фридман

Андрей тихо сидел и слушал, а потом не слишком бурно, но все же поаплодировал. Подошел и сказал: «Вполне можно, пой!» – «А замечания есть?» – «Ну, зачем тебе это нужно? Ты был очень естественным, вот и все. А это самое главное. Это же твой концерт. Все знают, что ты непрофессиональный певец. Такое пение создает какую-то домашнюю атмосферу, вызывает доверие». Так он дружески благословил меня на вокал. Впервые я спел это в Питере, уже не помню где. И понял, что у Андрея – легкая рука.

Среди самых памятных впечатлений, пережитых в этом городе, был балет «Сотворение мира» в Кировском. Я тогда после спектакля сказал Андрею, что меня особенно поразило в его музыке: в ней была заранее срежиссирована хореография. Он явно думал и чувствовал, что здесь вот должен быть пространственный прыжок, а здесь – какое-то танцевальное кружево. Музыка сама давала простор для человеческого тела. В ней чувствовалась какая-то невероятная свобода для воплощения движений самой души. Мне даже казалось, что Андрей мог сказать артистам: я вижу, что эту музыку надо станцевать так, и они бы ему поверили.

Я тогда встречался с Михаилом Барышниковым и впервые открыл его для себя именно в «Сотворении мира». Может быть, Адам вообще стал лучшей его работой, настолько потрясающим он был в этом образе.

Ну, а потом мы с Андреем работали над спектаклем «Легенда о Тиле Уленшпигеле» в Пушкинском театре, в постановке Ильи Ольшвангера. Первым Тилем был Юрий Родионов. А позже в авторских концертах «Марш гёзов» с какой-то фантастической энергетикой пел Николай Караченцов. Лучше, чем он, этот марш не пел никто. «Тиль Уленшпигель» остается самой любимой моей книгой. Это произведение – на уровне «Дон Кихота», но оно мне, представьте, нравится больше, чем «Дон Кихот». Тиль мне близок по духу. Мне говорят: «Боже, какая тут у вас энергетика!» Но поверьте, эту энергетику дал роман Шарля де Костера. В Советском Союзе он был любим очень многими, а вот в Америке совершенно не известен. Даже один из культурнейших людей американской элиты Артур Миллер, и тот не слышал о нем никогда!..

В образе Тиля было все. Он воспринимал жизнь, как веселый подарок, и хотел сам быть подарком для других людей. Таким он был человеком. И выстроили этот образ не столько мои стихи, сколько… Я бы так сказал: этот образ при помощи моих стихов выстроила музыка Андрея Петрова. То же самое повторилось и в марше «Когда шагают гёзы». (Кстати, в концертном исполнении марш гёзов неплохо пел Эдуард Хиль.) А еще там совершенно замечательная песня шлюх и песня Неле о Тиле. Музыка была для Андрея материалом захватывающей, а порой даже залихватской лепки образов. Он уже и режиссировал будущий спектакль, видел его. И, ничего не навязывая режиссеру, помогал ему. Становилось ясно, что делать. Именно под впечатлением музыки Андрея я написал стихи о Тиле Уленшпигеле – его огромный монолог, который потом стал песней «Пока убийцы ходят по земле».

Несмотря на сложность задачи, Андрей очень быстро написал музыку к спектаклю. Почему быстро? Потому что он читал книги. Да, Андрей Петров был композитор, который читал книги. Сейчас мало кто это делает. Чаще говорят: надо освежить в памяти. Вот Дмитрий Дмитриевич – читал. А из композиторов более легкого жанра – Эдик Колмановский. Он был очень образованный человек. Они с Петровым говорили на одном языке. И Эдик обожал Петрова. «У Андрея, – говорил он, – музыка советская очень, но она – моцартианская. Это моцартианство в советской системе». Так сказал один композитор про другого. Редкий случай. А непосредственным поводом для такого разговора был вальс из фильма «Берегись автомобиля». Я спросил: «Эдик, как ты думаешь, можно написать на эту музыку слова?» – «Конечно, можно. Почему бы тебе не написать?»

И действительно, потом на эту мелодию я написал стихотворение «Жил-был стеклянный господин…». Случилось это так. Позвонил мне Сережа Никитин: «Женя, ты не мог бы стихотворение написать? Давай сделаем подарок Петрову». И напомнил, что я где-то в компании говорил, что хочу написать слова на мелодию того вальса. Он дал мне месяц на размышление. А у меня было такое настроение, что я тут же написал эти стихи, часа за три. Сергей пришел в восторг, что все осуществилось. И спел эту песню на дне рождения Андрея. Только раз она и прозвучала. А мне она так понравилась, что я сказал жене: «Знаешь, пусть не играют на моих похоронах никакой грустной музыки, а пусть Сережа Никитин сыграет „Стеклянного господина“». Маша сказала: «Не смей так говорить о смерти, не играй такими словами!»

Вспоминая Андрея, его музыку, я думаю, что он действительно был моцартианцем, только отнюдь не внешне. Он не из тех, кто мог хвастать, как Пушкин («Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»). И кутилой мне трудно представить Андрюшу. Гусарства в нем не было никакого. Но в то же время оно в нем было – то есть он его понимал, чувствовал. Потому что как иначе он мог написать такие лихие песни, как те, что звучат в фильме «О бедном гусаре замолвите слово»?

Сам он любил совершенно разных композиторов. И в этом смысле был, конечно, идеальным председателем композиторского союза, потому что относился ко всем направлениям непредвзято. Его руководство творческим союзом – это не карьеризм, а жертвоприношение. Ведь он отдавал этой общественной работе столько времени! Никогда я не слышал от него злых слов о других людях. Правда, иногда при некоторых именах я замечал брезгливое выражение лица – как если бы упомянули о чем-то негигиеничном.

Он был прекрасным товарищем. Меня очень тронуло однажды, когда он мне позвонил и поздравил со стихотворением «Поющая дамба». А еще Андрей позвонил, чтобы меня морально поддержать, после моей телеграммы Брежневу по поводу ввода наших войск в Чехословакию. Будучи руководителем творческого союза, он сам не мог выступить, потому что в таком случае поставил бы под удар многих людей (лишившись своей должности). Это совершенно ясно. Но он это все ценил и понимал.

Столько радости подарил нам Андрей своей музыкой! Кстати, это же он написал с Григорием Поженяном «Море встает за волной волна». Совсем простая вещь, но она стала народной, сразу запелась. И Поженян, который воевал с семнадцати лет, был в таком восторге, что его песню запели! Ведь для человека великая радость, когда его песни поют, даже не зная, что автор – он. Это уже не имеет значения. Андрей в своей музыке не заигрывал, не льстил, не делал ничего на потребу. Он просто хотел быть понятным. Это нормально для настоящего искусства. Его доминантой было внутреннее благородство. И его дар имел свойство не иссушаться, не скукоживаться, а всегда удивлять чем-то новым, свежим, доходящим до самого нутра.

Пристрастия «Высокой пробы»

Поэзия должна быть глуповата…

А. С. Пушкин

…Но поэт должен быть умен.

Б. Ахмадулина

ТАТЬЯНА КАЛИНИНА

поэт

Любые воспоминания требуют от их автора знания «своего места» в жизни и творческой судьбе того, о ком сейчас говорит твоя память. Тем более, если другие места в этом пространстве воспоминаний давно заняты людьми замечательными и для данной истории безусловными.

«Мы не сразу встретились… Какое-то время я воспринимал ее стихи только через романтическую музыку Сергея Баневича. Потом услышал о ее поэзии добрые слова Беллы Ахмадулиной, встретил ее имя в заметке Андрея Вознесенского о „петербуржской поэтической школе“. И у меня, еще толком не знакомого с ее стихами, сложился облик поэта тонкого, нежного, далекого от нашей повседневной суеты».

Это – из предисловия Андрея Павловича Петрова к сборнику моих стихов. Написано предисловие через 35 лет, прошедших после нашего знакомства. Как это было? Мне 20 с небольшим, никакой «широкой творческой известности в узких кругах», независимый, как мне казалось, нрав, желание «пить все впечатленья бытия» только «из своего стакана» – в общем, ничто не предвещало пересечения с «официальными» (с моей колокольни) лицами, пусть и близкими по «творческому воздуху».

Весь мой музыкальный опыт сводился в ту пору к тому, что я была «персональным» соавтором единственного знакомого мне тогда композитора – Сергея Баневича. Но неожиданно стихи, минуя рассудочные барьеры, всё сами решили за меня.

«А потом возникла необходимость сделать русскую версию английских стихов к песням из советско-американского фильма „Синяя птица“».

Итак, «Синяя птица». Классический образ, но во многом определивший мою судьбу. Как потом оказалось, Андрей Павлович пробовал сотрудничать в этой работе с несколькими известными поэтами. Что-то не сложилось. И на мои первые, написанные на его музыку, тексты он отреагировал весьма для меня странно. На каком-то концерте, в кулисах, взял протянутые листочки, мельком просмотрел, отправил в карман пиджака и сказал: «Работайте дальше». И всё.

Мои последующие недоумения разрешил тот же Сережа Баневич, знакомый с петровским обхождением: «А чего ты еще хотела? Вот и работай дальше». И я стала работать.

«Метерлинк, философско-романтическая сказка, стилистика американского режиссера Кьюкора с его изящным вкусом, обаятельные герои фильма – дети. И Татьяна Калинина естественно и органично вошла в этот прекрасный мир, написав к моей музыке замечательные стихи».

Хочется верить, что так оно и есть. Потом вышли пластинка и сборник с этими песнями. Как-то раз одну из них исполняла на «Песне-76» в Останкине Людмила Сенчина, а мы с Андреем Павловичем в качестве лауреатов вставали и раскланивались. Всё это показывали по телевизору. Тогда, как и сейчас, «волшебная сила искусства», как правило, обрушивалась на людей с телевизионных экранов. И определяла степень твоей популярности в народе. Этот концерт из Останкина увидела в Крыму моя коктебельская хозяйка и следующим летом наполовину снизила мне плату за «койко-место». Как проживающей у нее «знаменитости». Вот такой, с легкой руки Андрея Павловича, на целый месяц оказалось цена моей телеславы.

Уже в самом начале нашей работы Андрей Павлович как-то очень ненавязчиво и быстро истребил во мне «легкость в мыслях необыкновенную» и постепенно приучил относиться к делу профессионально. Для настоящих поэтов профессионализм – просто одна из врожденных составляющих их дара. Прочие приходят к этому разными путями. Или не приходят вовсе. Но такое отношение становится обязательным, если человек, поверивший в тебя, привык в своем деле брать только самые высокие планки. В моем случае просто необходимо было доказать свою состоятельность музыке, композиторам, Андрею Павловичу Петрову. Так, с тех пор, все доказываю и доказываю…

А в это время на «Ленфильме» талантливый и очень музыкальный режиссер Игорь Усов ставил фильм по детской пьесе Сергея Михалкова «Веселые сновидения, или Смех и слезы». Актерский состав у Игоря Владимировича как всегда был первоклассный: Георгий Вицин, Сергей Филиппов, Валентина Ковель, Владимир Труханов… Композитор Андрей Петров. Искали актера на роль поющего Шута. Предложили попробоваться Алле Пугачевой, до той поры в кино не снимавшейся. Песни Шута уже были написаны, Пугачевой они понравились, так мы и познакомились и даже начали строить некие совместные творческие планы. В то время она относилась к музыке и текстам очень строго и по-хорошему пристрастно. Но на роль ее не утвердили, Шута в фильме сыграл Валентин Никулин. Встреча с Пугачевой «была коротка». Андрей Павлович иногда вспоминал об этом знакомстве с непременным шутливым оттенком: мол, «счастье было так возможно».

 
Вот одна из песен Шута:
Поговорим о разных пустяках:
как рано нынче птицы улетают,
мудрец спешит остаться в дураках,
дурак страницы умные листает,
а у шутов порою вырастают
веревки на ногах и на руках.
 
 
Да что стряслось? Почти что ничего –
нечаянные шалости сюжета:
друзья пропали все, до одного,
кричать нельзя, но можно петь про это,
и, в общем, неизвестно, кто – кого…
 

«А потом была работа к фильму Станислава Ростоцкого „Белый Бим Черное ухо“, и Татьяна в этой трудной работе сделала десять вариантов текста на мою музыку, и эта работа сдружила ее с семьей Станислава Ростоцкого и Нины Меньшиковой. В их доме разговоры о Пушкине, о русской истории были более естественны, чем обычные светские беседы».

Удивительный дом Станислава Ростоцкого и Нины Меньшиковой Андрей Павлович в процессе нашей работы просто «подарил» мне. С согласия хозяев, разумеется. И их дом надолго стал моим счастливым московским адресом. Здесь постоянно присутствовал Пушкин и очень хорошо себя чувствовал. Я уже работала в то время на Мойке, 12, в Музее-квартире Пушкина, и это наше петербуржское «соседство» с поэтом нередко шутливо обыгрывалось у Ростоцких. Мне стелили на ночь в гостиной, на старинном диване карельской березы. Андрей Павлович порой интересовался: не навещает ли меня в этих интерьерах тень Пушкина? К сожалению, не навещала. Но иногда, по-моему, что-то из века девятнадцатого – снилось.

Песню для кинофильма «Белый Бим Черное ухо» записала тогда Алла Пугачева. Причем, по словам Ростоцкого, она сразу дала согласие, узнав, кто авторы. А потом песню из картины лично выбросил тогдашний министр кинематографии Филипп Ермаш, объяснив свое решение «эмоциональной перегруженностью» финала. На титрах осталась только музыка. Вот такая случилась у нас с Андреем Павловичем «песня без слов». Думается, она была неплохой, если сам министр вдруг сподобился уделить внимание каким-то стихам.

В доме Ростоцких «свои бывали сходки», самые разные. Любили говорить «о вечном», а вечным во все времена для многих оставался Пушкин. И конечно же, для Андрея Павловича, который в то время работал с Наталией Касаткиной и Владимиром Василёвым над музыкальным спектаклем о Пушкине, где стихи поэта определяли и музыку, и хореографию, и сценографию. Поэтический ряд нужно было отобрать с безупречным попаданием в авторский замысел композитора. В этой работе необыкновенная любовь и понимание пушкинской поэзии очень помогли Андрею Павловичу, а рядом с ним – и мне, благополучно добраться до желанного берега великого и могучего стихотворного океана.

В концертном варианте поэтория «Пушкин» впервые исполнялась в зале «Октябрьский». Пушкинские стихи прекрасно читал Олег Басилашвили, а потом – Николай Буров. И как это всегда бывало во время напряженной работы, возле Андрея Павловича сразу «взялись за руки» замечательные люди: главный редактор зала Ирина Ивановна Черткова и другой редактор, Алла Сергеевна Корчагина, помогая, оберегая, просто предлагая в минуты кромешной усталости чашку хорошего кофе. Иногда – с коньяком.

А потом состоялась премьера в Кировском театре с неповторимой Ириной Колпаковой в партии Натали изысканной хореографии Касаткиной и Василёва, совершенно по-новому раскрывшейся на фоне пушкинских стихов. И все эти ожившие миры объединяла на сцене, надо всем царила музыка Андрея Петрова. И в его музыке поистине «печаль была светла».

«Пушкин. Размышление о поэте». Сцена из балета. 1981

Мое скромное участие в работе Андрея Павловича над спектаклем обернулось еще и совершенно новым для меня в ту пору опытом таинственных театральных отношений. Потом этот опыт весьма пригодился.

Все написанные позднее либретто и сценарии, жизненные пристрастия или нелюбовь к «людям и положениям» во многом – оттуда, из того давнего совпадения театра, Пушкина, Петрова, Темирканова, Касаткиной и Василёва. «Роскоши» музыки, поэзии и человеческих отношений.

К счастью, Андрей Павлович не собирался меня бросать. В ленинградском Театре музыкальной комедии мой любимый в ту пору режиссер Владимир Воробьев задумал ставить музыкальный спектакль по пьесе Григория Горина и телефильму Эльдара Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Все указанные авторы дали разрешение. Дал согласие и композитор фильма Андрей Петров, написавший для картины несколько песен и романсов, и каких! Этой музыки на стихи великих поэтов Марины Цветаевой, Федора Тютчева, Петра Вяземского было вполне достаточно для телефильма, но не для музыкального спектакля. Моя работа с Андреем Павловичем к тому времени чаще всего ограничивалась подтекстовками, то есть текстами на готовую музыку.

В случае с «Бедным гусаром» мне пришлось написать с десяток оригинальных номеров, а Андрею Павловичу – переложить их на музыку. Композитор Петров, как всегда, справился с работой блестяще. А я, учитывая вышеуказанное поэтическое соседство, просто попыталась в своем деле стилистически приблизиться к высокой поэтической школе, вспомнив филологическое прошлое. Кроме всего прочего, в спектакле предполагались еще и целые музыкальные сцены в стихах. Таким образом, на театральной афише я «засветилась» и в группе авторов сценария (вместе с Г. Гориным и Э. Рязановым), и в перечне, где «песни и романсы на стихи… (смотри список поэтов выше)». Конечно, «бывают странные сближения», но не настолько же! Вот и получилось, что музыка Андрея Петрова меня выручила, то есть она замечательная, ее и слушали, а на тексты (мои) внимания не обращали вовсе. Да, именно эти «тексты слов» и помогли трагической сатире стать просто музыкально-драматической комедией.

Так у Андрея Павловича появился первый опыт сочинения музыки на мои стихотворные строки. Похоже, он не слишком расстраивался по этому поводу, потому что много лет спустя предложил написать опять же песни и романсы для пьесы Натальи Скороход «Севастопольский марш», по рассказам Льва Толстого, для московского Театра Российской армии. Теперь мне кажется, что в сознании композитора Андрея Петрова я невольно и неожиданно для себя совпала с литературой XIX века, с классикой – и не только в творческих, но и в обыденных ситуациях. Иначе как объяснить, что порой в моем доме, как правило, в 9.30 утра, раздавался петровский телефонный звонок и вопрос: «Вы не помните, откуда эти строки?» Бывало, что и помнила. Или быстро находила. Обычно что-нибудь «из Пушкина», «из Блока», «из Ахматовой» и так далее.

Поэтические пристрастия Андрея Павловича были обычно высокой пробы. Но и в работе с более приземленным стихотворным материалом он тоже очень внимательно вчитывался, вдумывался в строки, никогда не давал быстрых оценок. Для него могли быть «простыми» самые сложные стихи, и, напротив, совсем непритязательные строки вдруг заставляли его надолго задумываться. Наверное, он прежде всего в стихи вслушивался. Именно вслушивался – в написанное на бумаге, а не озвученное голосом. Все звучащее являлось для него прежде всего – музыкой. А при чтении ему просто было сподручнее понимать, насколько те или иные тексты могут стать «соавторами» его музыки, не мешать ей, не усложнять, но и не «обижать» примитивностью. Гармония музыки и слова – к этому он стремился в любой своей работе и всегда находил то единственное решение, которое было неповторимо. И еще Андрей Павлович удивительно умел прислушиваться к соавторам. Со всей свойственной ему деликатностью, уважением, доброжелательностью. Авторы бывали очень разные, порой – трудные, иногда – ему не близкие, но никогда – бездарные.

Смотрю назад и думаю: повезло мне в этой жизни с учителями, вольными и невольными, повезло с талантливыми людьми, которые во всех ситуациях старались «поднимать до себя», повезло с друзьями и врагами, повезло родиться и пригодиться в Ленинграде – Петербурге. Повезло, что был в моей судьбе Андрей Павлович Петров.

Но никогда не думала, что придется писать что-то – ему вослед. Когда Андрей Павлович так неожиданно ушел, вся печаль и растерянность, наверное, и должны были сложиться в то единственное, что я еще умею делать и что Андрей Павлович во мне отличал. В «привычку ставить слово после слова». Получилась песня на музыку Анатолия Кальварского. Я ее посвятила Наталии Ефимовне Петровой, женщине талантливой, мудрой, любящей, любимой.

А. и Н. Петровы. Крым. 1986

 
Все то, что будет без тебя,
мне удивительно знакомо.
Я просыпаюсь – без тебя,
я открываю двери дома.
 
 
Я молча говорю «привет»
летящим листьям или снегу.
Иду на звук минувших лет,
иду по замкнутому следу.
 
 
Судьба осталась без тебя
пустой отметкой на ладони.
Судьба осталась без тебя
и называется бедою.
 
 
Но Тот, кто знает все огни,
так высоко расставил свечи,
что стали звездами они,
и я иду к тебе навстречу.
 
 
…Но я не знала, что теперь
на свете станет самым трудным
опять открыть вот эту дверь,
опять проснуться этим утром.