Текст книги "Правовые акты. Оценка последствий. Научно-практическое пособие"

А) Прежде всего, весьма распространенной практикой является «импорт» правовых конструкций. Достаточно вспом нить процесс рецепции римского права, ставшего основой основных систем частного права континентальной Европы. Между тем, широкое использование правовых заимствований слабо согласуется с тезисом, в соответствии с которым правовая форма производна от специфического социального контекста и отражает строго определенное общество. Исторический опыт показывает, что в большинстве случаев заимствования обусловлены стремлением при помощи имитации успешной (доказавшей свою эффективность в «родном» правопорядке) правовой формы стимулировать появление в соответствующем обществе «новых» социальных практик, которые элиты по тем или иным причинам рассматривают в качестве прогрессивных. При этом на более ранних этапах истории идея сознательного и активного генерирования авангардных социальных практик при помощи импортирования «иностранных юридических продуктов» не приобретала столь впечатляющих масштабов, как это имеет место быть в настоящее время.

Б) В течение последних 150 лет наблюдаются процессы резкого усложнения социальных практик, требующих все более точной и тонкой «настройки» с помощью правовых механизмов. Социальная реальность (например, практика коммерческого оборота) достигла такого уровня, что для ее правового опосредования во многих случаях уже невозможно ограничиться лишь фиксацией наличного, «юридизацией» текущих социальных практик. Более того, часто оптимальное функционирование определенных социальных отношений вообще немыслимо без предварительного наличия определенных институциональных предпосылок, в том числе и без существования определенной юридической инфраструктуры. Другими словами, в некоторых случаях успешное развитие «полезных» социальных практик требует их юридической артикуляции в качестве предварительного условия, что по сути равнозначно их сознательному дизайну с помощью юридического инструментария.

Сложный оборот требует весьма изощренных правовых форм. Если ранее с помощью механизма юридического обычая удавалось конденсировать юридическое содержание соответствующих социальных практик без их существенной трансформации, то в настоящее время это делать все сложнее. Дело в том, что в ранние периоды развития подобная конденсация осуществлялась с помощью индуктивных обобщений[8]8
  Luhmann N. Das Recht des Gesellschaft. 1995.


[Закрыть] и принципа аналогии[9]9
  Langheim A W.H. Das Prinzip der Analogieals juristische Methode. Berlin, 1992.


[Закрыть]. Таким образом сформировался некоторый корпус абстрактных принципов, при помощи которых впоследствии контролировался процесс правотворчества и правоприменения. Проблема в том, что в настоящее время такая методология сложно согласуется с актуальной реальностью.

Во-первых, принципы и догматические категории, выполнявшие (и отчасти продолжающие выполнять) контрольную функцию в отношении формирования судебной и правотворческой практики[10]10
  Luhmann N. Rechtsdogmatik.


[Закрыть], обладают слишком высокой степенью абстрактности и неопределенности, чтобы определять дизайн значительной части современных юридических инструментов. Из принципа автономии воли субъектов частного права можно при желании «дедуцировать» логику регулирования пороков воли в учении о сделках, но нельзя создать правовой режим эмиссионных ценных бумаг, обозначить основные параметры юридической конструкции секъюритизации или вывести конкретные правовые решения, касающиеся коллизионных вопросов трансграничных банкротств.

Во-вторых, возрастающая сложность социальной системы требует все в большей мере при конструировании юридических институтов учитывать не только «внутренние» параметры самой правовой системы (насколько проектируемый институт согласуется с базовыми категориями существующей догматики и т. д.), но и исследования вопроса о социальных последствиях того или иного варианта регулирования. Это, в свою очередь, означает, что, с одной стороны, не существует одного единственно верного варианта дизайна юридических институтов[11]11
  Это ясно даже просто из того, что, как указывалось выше, догматика во многих случаях неспособна обеспечить безальтернативный выбор варианта дизайна.


[Закрыть], т. е. институциональный дизайн альтернативен, и выбор того или иного варианта не может быть осуществлен на строго догматических основаниях.

В) Классическая теория отражения правом особенностей того общества, в котором оно функционирует, формулирова лась на материале развития частноправовых институтов. Публичное, особенно административное, право по своей природе формировалось иначе. Здесь, в отличие от частноправовых институтов, которые складывались на базе соответствующих экономических практик, юридические институты формируются ex nihil, им не предшествует какая-либо социальная практика, которая существовала помимо и вне соответствующей правовой формы, поскольку здесь в большинстве случаев речь идет о государственно-властной деятельности, которая не может существовать вне правовой формы.

С одной стороны, очевидны рост современного государства, увеличение выполняемых им функций, что требует правового оформления, которое может в этом случае быть результатом лишь сознательного дизайна.

С другой стороны, усиление вмешательства государства в экономику, появление социального государства приводят к эрозии и мутациям в традиционных экономических отношениях, классически относившихся к предмету частного права. Это приводит к тому, что для понимания логики правового регулирования экономических отношений невозможно ограничиваться изучением экономической логики соответствующих коммерческих операций. Необходимо еще обратиться к исследованию логики, лежащей в основе «редистрибутивных» (перераспределительных) практик современного социального государства (налоговые, валютные, антимонопольные и т. п. ограничения). Между тем, эта последняя логика и выражающие ее юридические институты являются продуктом сознательного институционального дизайна. Даже если предположить, что государство преобразует экономические отношения через налоговые и другие подобные институты в общеполезных целях (что неочевидно) и на основе понимания и применения некоторых общественных закономерностей (знакомый марксистский тезис со всеми его проблемами), то совершенно очевидно отличие рассматриваемой ситуации от иных.

Дизайн публично-правовых институтов, регулирующих экономические отношения, определяется всецело сознательной волей законотворца: поскольку речь идет о перераспредилительных механизмах, то в данном случае изменяется «естественный» рыночный результат распределения с помощью искусственно привнесенного публично-правового института (например, при помощи налогового механизма доход, полученный лицами одной категории, перераспределяется в пользу другой категории лиц). Это означает, что законодатель в принципе не связан необходимостью ориентироваться на какие-либо социальные практики при дизайне соответствующих институтов публичного права, поскольку таких социальных практик вне соответствующего публично-правового предписания не существует. Соответственно, у правотворца в данном случае совсем другая логика и другие ограничители.

Кроме того, подобные публично-правовые предписания, вплетенные в ткань регулирования экономических отношений, изменяют зачастую характер этих отношений. Налоговые, таможенные, валютные ограничения в состоянии сделать целые категории экономических операций бессмысленными или противозаконными. Таким образом, социальные практики в некоторых случаях не только не предопределяют содержание правовых институтов, а наоборот, видоизменяются под действием последних.

Г) Тенденция роста значения «рефлексивных» факторов в процессе правообразования по сравнению со «спонтанными» подтверждается и фактом уменьшения значения юридического обычая как источника права, происходящего в течение последних столетий истории правовых институтов развитых обществ. Надо отметить, что конструкция правового обычая вообще плохо вписывается в классическую позитивистскую модель правопонимания. Не случайно выдвигавшееся сторонниками позитивистской традиции требование «санкционированности» юридического позитивизма попало затем в этой весьма грубой форме в советские учебники по теории государства и права, поскольку требование государственной санкции хорошо монтировалось с крайними этатистскими интуициями идеологии сталинизма. Обычай мог отсылать к общественным практикам, нежелательным с точки зрения государственной политики.

Вместе с тем, в раннебуржуазную эпоху, когда на первый план выступили такие требования к правовым нормам, регулирующим экономический оборот, как их четкость, единообразие, формализм, стабильность, юридический обычай, являющийся неартикулированным выражением локальных практик, вряд ли мог претендовать на ведущую роль в системе источников права.

Наконец, стали очевидными проблемы с легитимацией обычая. Содержание правового регулирования может в полной мере легитимироваться непосредственно содержанием господствующих социальных практик и выражающих их ценностей, только в социально слабоструктурированном гомогенном обществе. Только в глазах общества, находящегося во власти религиозной концепции, правовые решения, игнорирующие равенство супругов, не вызовут сомнения. Если же общество негомогенно, плюралистично и хотя бы минимально толерантно, правовые решения, в основу которых закладывается какая-либо ценность, основанная на партикулярной концепции морали, даже если это мораль арифметического большинства членов этого общества, уже не могут не вызывать споров. Другими словами, легитимация содержания правового предписания из содержания господствующей социальной практики при наличии и значительной распространенности альтернативных практик и ценностей может быть недостаточна для стабильного функционирования юридической системы. Это объясняет наметившийся в развитых правопорядках переход от субстанционалистских (т. е. когда содержание правового решения обосновывается ссылкой на его соответствие какой-либо ценности) к процедуральным (т. е. когда содержание правового решения обосновывается фактом соблюдения определенной процедуры его принятия) теориям легитимации правовой формы.

Более того, даже если принять на веру весьма сомнительный тезис о наличии какого-либо корпуса ценностей, общественных практик, выражающих «интересы» всего общества, довольно сложно доказать, что именно они являются отражением тех законодательных и правоприменительных решений, которые принимаются. С тех пор как теоретики школы «общественного выбора» показали, что фигура «благонамеренного» и ориентированного на «общее благо» (public spirited) законодателя является ширмой для законодательного процесса, являющегося ареной ожесточенной борьбы лоббистских групп и сложного взаимодействия общественных групп влияния и периодически образующихся правящих коалиций, а Кеннет Эрроу сформулировал свою знаменитую «теорему невозможности», довольно сложно стало верить в саму возможность точного отражения на уровне правовой системы «воли большинства» и связанных с ним ценностей, равно как и в само существование таковых. Пожалуй, именно последние теоретические исследования поставили точку в долгой истории «теории отражения». Тем самым был актуализирован вопрос об эффективности правовых предписаний как основания для признании их легитимности.

В рамках классических моделей юридической науки не уделялось серьезного внимания теоретическому анализу проблем соотношения права и экономики. Разработанная теория этой проблемы просто отсутствовала, что препятствовало осмысленной постановке вопроса об эффективности правовых предписаний.

Это в равной мере касается как научно-позитивистской модели юридической науки, наиболее изощренная и совершенная версия которой представлена германской пандектистикой XIX в., так и более практически ориентированной эмпиричной теории «юридического формализма», характерной для англо-американской доктрины того же периода.

«Классическая юридическая мысль представляла собой определенный способ организации и понимания общего и конституционного права в терминах иерархически организованных бинарных категорий, таких как представитель/контрагент, небрежность/умысел, деликт/контракт, публичное/ частное. Поскольку эти категории представляют собой бинарные оппозиции, центральным вопросом юридической методологии являлась проблема классификации…, понимаемой эссенциалистски. Способом решения классификаторных проблем выступало не определение цели той или иной классификации, а ссылка на бинарную оппозицию более высокого уровня, которые при необходимости объяснялись в терминах господствовавшей в конце XIX в. политэкономии или выводились из истории развития соответствующей юридической доктрины»[12]12
  Schlegel J.H. American legal realism and empirical science. 1995. S. 31.


[Закрыть].

Легитимирующий «эффект научной строгости» основанного на данной модели юридического дискурса усиливался тем, что он закреплял очевидные экономические истины. Иначе говоря, реальность либеральной экономики XIX в. лишь под тверждалась и описывалась в категориях правовой системы. Правовая форма, генерированная государственной властью, лишь фиксировала реально существующее, не вмешиваясь, а лишь создавая институциональные и нормативные предпосылки для бесперебойного функционирования экономической системы. Именно этот тезис составляет ключевое содержание классической теоретической модели соотношения права и экономики.

Рассматриваемая модель соотношения права и экономической системы общества если и предполагает активную позицию государства (законодателя и правоприменителя) при регулировании экономических отношений, то только в определенном направлении и в определенных рамках. Допустима и даже желательна «юридизация» существующих экономических практик, особенно в направлении их унификации и универсализации, что позитивно скажется на стабильности гражданского оборота, предвидимости и защите разумных ожиданий субъектов экономической деятельности. Здесь допустимо активное законотворчество, тем более что догматика, впитавшая в себя некоторые идеи стандартной политэкономической теории, все равно будет выполнять роль контрольного механизма и на уровне правотворчества (технически сложное и сильно догматизированное частное право кодифицировать способны только специалисты, обладающие серьезной научной квалификацией, т. е. люди, созидающие догматику), и на уровне правоприменения (где догматика и выступает в качестве формы контроля когерентности правовых решений). Идея фиксации наличной социальной реальности препятствует попыткам использовать юридический механизм с целью изменения генерируемого рынком естественного результата в интересах тех или иных групп населения.

Таким образом, анализ классической модели соотношения права и экономики показывает, что осуществляемый в рамках той или иной юридической теории выбор типа соотношения правовой и экономической системы определяет возможности правовой системы в отношении преобразования существующих экономических практик[13]13
  Это, в свою очередь, в значительной степени предопределяет, что различным теориям соотношения права и экономики соответствуют различные типы понимания эффективности закона.


[Закрыть]. Соответственно, для увели чения регулятивных возможностей правовой системы в отношении системы экономической необходимо пересмотреть классическую теорию их соотношения.

Подобная попытка переосмысления классической парадигмы была предпринята в рамках системы взглядов, которую можно условно именовать «реалистическим проектом» в правовой науке. Реалистическая парадигма интересна именно тем, что она нацелена на усиление роли правового фактора в жизни общества, на теоретическое оправдание резкого усиления роли сознательного дизайна правовых институтов. В отличие от этого, марксизм сохранил классическую интуицию приоритета экономической системы в виде тезиса о «примате базиса над надстройкой». Кроме того, марксизм традиционно мало внимания уделял аналитике правовой формы.

В рамках классической парадигмы государство закрепляет сложившиеся практики и обеспечивает разрешение споров между участниками гражданского оборота и, соответственно, принудительно осуществляет соответствующие правовые решения. Именно с этой функцией государства связано традиционное представление о том, что лишь государству как нейтральному арбитру в спорах частных лиц, не обладающему собственным материальным интересом в соответствующей области, монопольно принадлежит право на принуждение. Именно потому, что государство в частноправовой сфере стоит «над схваткой», оно обладает монополией использовать силу для реализации права. И именно потому, что частные лица являются носителями не совпадающих друг с другом материальных интересов, они лишены подобной возможности. Но из факта наделения государства монополией на принуждение и прямой зависимости этого факта от нейтральности государства в сфере гражданского оборота вытекают и границы использования государством соответствующих возможностей. Государство не может вмешиваться в гражданский оборот, используя свои монопольные возможности для целей изменения «естественного» результата рыночной игры, какими бы благими мотивами ни диктовалось соответствующее вмешательство. Государство обладает слишком сильным оружием, против которого беззащитны все остальные, и обладает оно им только потому, что не вмешивается в экономические операции частных лиц, а лишь обеспечивает их нормальное функционирование. Таким образом, именно эту теоретическую конструкцию необходимо блокировать, чтобы обеспечить усиление роли правового механизма и регулятивных возможностей государства в экономической системе.

Эта цель может быть достигнута путем пересмотра традиционного понятия принуждения. С точки зрения реалистов, принуждение не следует понимать узко, ограничивая его лишь совершением неких физических действий, применением физического насилия. Принуждение – это прежде всего некий психический стимул, заставляющий субъекта принимать то или иное решение в нужном направлении. В большинстве случаев дело не доходит до применения физического насилия, достаточно угрозы, что таковое может быть применено, если субъект выберет нежелательную для принуждающего лица стратегию поведения. При такой постановке очевидно, что принуждение не может служить атрибутом исключительно публичной власти, а является «фоновым условием» (background condition) межличностных отношений в обществе.

Поскольку принуждение неразрывно вплетено в ткань социальной динамики, теряет смысл аргумент классического учения о монополии нейтрального государства на принуждение. Принуждение осуществляется и частными лицами по отношению друг к другу, а частные лица никак свойством нейтральности в спорах между собой не обладают. А раз так, то почему государство должно стоять в стороне, когда кто-либо использует принуждение чрезмерно? Более того, именно государственная воля, как мы говорили выше, генерирует правовые решения, вследствие которых у одних частных лиц появляются возможности применять насилие к другим. Другими словами, государство наделяет субъектов возможностью использовать формальный юридический механизм для усиления принуждения. Кому как не государству в этом случае остается следить за соразмерностью его применения?

Другой вывод заключается в том, что право собственности, как, впрочем, и любое другое имущественное право, не является естественным «неюридическим» феноменом, которое существует вне и помимо правовой системы. Однако если любая более или менее туманная политэкономическая категория (например, «частная собственность», «закрепление результатов экономической активности за субъектом этой активности») требует весьма сложной артикуляции на уровне правовой системы (конструкция субъективного права и всех производных), то правовая система фактически генерирует то, что считалось доюридической данностью. Соответственно, право обладает автономией от социально-экономической системы, и, следовательно, не может быть понято лишь из анализа последней[14]14
  Из этого следует, что эффективность правовых предписаний не может отождествляться с их экономической эффективностью.


[Закрыть].

Действительно, юридическая система, конструируя ту или иную исключительную поведенческую возможность, самостоятельно фиксирует ряд важных вопросов, которые не могут «выводиться» из политэкономической абстракции, которая «в принципе» этой юридической конструкции соответствует. Например, из экономической необходимости распространения института частной собственности на земельные участки не вытекают конкретный объем правомочий частного собственника, основания возникновения права собственности и способы защиты стабильности земельного оборота (например, выбор системы фиксации прав на недвижимость и определения момента перехода права собственности по отчуждательной сделке и сама ее конструкция). Между тем то или иное решение каждого из этих вопросов способно значительно повлиять на функционирование земельного рынка и даже иметь «редистрибутивный» эффект. Например, имеет ли собственник право лишь на поверхностный слой земли или на все пространство «до центра Земли», включая полезные ископаемые.

При подобном рассмотрении получается, что право активно участвует в регулировании экономических процессов всегда, и не существует «естественного» экономического результата функционирования рыночного механизма. Любой рыночный результат напрямую зависит от той схемы правонаделения, которую выберет юридическая система для его опосредования. Однако, раз любой экономический результат опосредован правом, правовая система не может не выполнять активную преобразующую функцию по отношению к экономической системе даже в тех случаях, когда правовая система не ограничивается «тонкой настройкой» экономики, созданием предпосылок эффективного ее функционирования.

Данный подход несвободен от недостатков и противоречий. Самая большая «беда» этой точки зрения состоит в том, что неясен ответ на вопрос: если не экономическая логика устанавливает правила «первичного распределения», то какая? Откуда правовая система черпает критерии, в соответствии с которыми определяется, может ли сын наследовать после отца и нужно ли вводить государственную монополию на производство и реализацию алкоголя? Реалисты, в отличие от их более поздних последователей, не решились сделать вывод, что эти решения принимаются в рамках политического процесса с большей или меньшей степенью произвольности. Реалисты верили, что такое решение может иметь научную основу. В частности, некоторые из них использовали для обоснования предлагаемого «распределительного паттерна» так называемый закон убывающей предельной полезности, в соответствии с которым каждый новый объем потребляемого блага представляет для потребителя меньшую ценность, чем предыдущий. Опираясь на эту максиму, и надо определять правонаделительный механизм. Проблема состоит только в том, что никому еще не удалось доказать, что попытка скорректировать рыночный результат, опираясь на эту довольно приблизительную генерализацию, действительно имеет преимущества по сравнению с «естественной»[15]15
  Ключевая проблема здесь состоит в том, что «закон» основан на проведении межличностного сравнения, чего современная экономическая наука старается избегать из-за крайней субъективности и непрозрачности основанных на нем выводов (откуда известно, что если отнять у меня четвертое яблоко и отдать его тому, у кого яблок вообще нет, это не лишит меня стимулов к увеличению богатства (своего, а значит и общественного) в меньшей степени, чем стимулирует к этому человека, получившего яблоко?).


[Закрыть].

К аналогичным выводам можно прийти при анализе реальных исторических процессов рецепции иностранных институтов. Не секрет, что значительная часть современных частноправовых систем возникла и развивается в значительной мере под влиянием догматики римского права. Иначе говоря, значительная часть нормативного регулирования в ключевых с точки зрения общественной значимости областях возникла не как адекватное отражение соответствующей экономической реальности, как ответ на осознанные публичной властью базовые общественные потребности, а результат «импорта правовой технологии», отражавшей в какой-то мере (если вообще отражавшей, с учетом позднейшей научной обработки) совсем иную социальную реальность. Более того, в дальнейшем эта правовая форма начала «жить собственной жизнью», то и дело подчиняя своей внутренней логике все те правовые модификации, которые время от времени инициировались публичной властью, и дисквалифицируя все правовые решения, несовместимые с основами этой «импортированной юридической технологии».

Соответственно, эволюция правовой формы (это совершенно определенно относительно эволюции частноправовых институтов и более сомнительно относительно институтов публичного права) в значительной мере определялась «внутренними» факторами (догматическая логика правовой формы), а не «внешними» обстоятельствами (формулируемые публичной властью цели социального контроля). Речь идет не о том, чтобы вообще отвергать влияние «экзогенных» (экономических, политических) факторов правовой эволюции, а о том, что эти факторы никогда не были исключительными, а часто даже значительными в процессе эволюции правовых институтов.

Внешним признаком этого можно считать то обстоятельство, что регулятивный «смысл» многих юридических институтов может быть понят не столько путем определения его функции применительно к соответствующей области общественных отношений, сколько путем изучения его догматической истории. Кроме того, истории права и текущей юридической практики известны примеры правовых институтов и конструкций, являющихся хронически неэффективными, т. е. плохо реализующих свою функцию, но тем не менее не подвергавшихся пересмотру в течение очень долгого времени.

Соответственно, правовая форма обладает значительной степенью автономии от других общественных институтов, в ее эволюции весьма значительную роль играют «внутренние» факторы ее функционирования, формируемые в профессиональном правосознании сообщества юристов, правовой традиции. При этом горизонтальные взаимосвязи (связи между юристами разных обществ) имеют не меньшее, а иногда и большее значение, чем вертикальные (между юридической системой и обществом, которое ему соответствует). Именно этим обстоятельством объясняется среди прочего и феномен рецепции: здесь соображения престижа юридических конструкций играют весьма важную и вполне самостоятельную роль.

Пересмотр классической модели соотношения права и экономики, признание значительности роли сознательного дизайна правовой системы актуализировали для юридической доктрины потребность в формировании теоретической модели эффективности закона, которая бы учитывала автономию правовой формы по сравнению с социально-экономическим контекстом.

Речь идет, прежде всего, о доктрине юридического позитивизма, до недавнего времени являющегося наиболее авторитетным направлением в юриспруденции. Как ни парадоксально, именно логика решения специфических внутренних проблем позитивистской правовой теории и определила в значительной степени теоретическое понимание эффективности закона в его господствующей и поныне версии. Соответственно, процессы формирования в доктрине права современных концепций эффективности закона непосредственно связаны с преодолением ригоризма данного подхода к праву.

Для позитивистских моделей права характерно (а в отечественной доктрине права до настоящего времени рассматривается в качестве господствующего и, по сути, безальтернативного) формальное понятие эффективности закона как фактической реализации сформулированной законодателем цели соответствующего правового предписания. Основным представлением, на основе которого формируется рассматриваемая теория эффективности закона, следует считать идею, в соответствии с которой правовое регулирование представляет собой процесс, в рамках которого сформулированные публичной властью цели реализуются в общественную практику.

На первый взгляд, сама постановка вопроса о связи понятия эффективности закона и позитивистской теории права выглядит абсурдной. В самом деле, позитивистская теория всегда «специализировалась» на изучении «внутренних» проблем правовой реальности, основной упор делая на изучение «синтаксических», структурных аспектов права (проблемы структуры и внутренней согласованности основных элементов права). Более того, позитивизм во многих случаях старался вообще устраниться от изучения взаимодействия правовой системы и «внешних» по отношению к ней явлений.

Однако существуют основания для вывода о наличии генетической связи между постановкой вопросов юридической теории в духе юридического позитивизма и проблемой эффективности правовых предписаний.

Если взять за точку отсчета простейшую – остианскую – версию позитивистской теории, которая трактует норму права как приказ суверена, то окажется, что эта норма должна обладать достаточной мерой эффективности, т. е. обладать хорошей перспективой реализации в социальную практику. В самом деле, если норма права призвана «форматировать» социальные практики и, в отличие от других нормативных социальных регуляторов, практически единственным ее «преимуществом» является обеспеченность возможностью государственной принудительной реализации, то ключевое значение имеет вопрос о степени ее реальной реализации в обществе, т. е. об эффективности.

Выдвинутый тезис может быть проиллюстрирован на довольно «трудном» материале нормативистской теории Г. Кельзена. Несмотря на крайнюю степень формализма, и Кельзену не удается избежать контакта его теоретической конструкции с социальными практиками. Как известно, основная метафора нормативистской теории – идея пирамиды правовых норм, в которой каждая «вышестоящая» норма является «источником» юридической действительности соответствующей «нижестоящей» нормы. На вершине пирамиды стоит основная норма («конституция»), которая в принципе является основой «юридичности» всех остальных норм системы, вплоть до частных юридических сделок. Но что является источником юридической силы самой основной нормы? Выразим вопрос иначе и в более практической плоскости: как понять, что перед нами обладающая юридической силой основная норма? Ответ Кельзена: это можно определить только установив, что основная норма фактически соблюдается, т. е. обладает эффективностью.

Почему возник этот интереснейший теоретический парадокс, когда гуру нормативизма, положивший в основу всей своей теории солидно обоснованный тезис о дуализме сущего и должного, не смог обойтись без ссылки на «сущее» для обоснования «должного»? Дело в том, что хотя норма и относится к области «должного», она выделяется в системе социальной норматики по признаку, связанному с ее особой эффективностью, которая, в свою очередь, объясняется ее направленностью на решение задач в сфере сущего (социальный контроль и координация поведения субъектов права). Иначе говоря, если право – это принудительный механизм (а его особая эффективность состоит именно в принудительности), то не может быть права, не обладающего «эффективностью», понимаемой как повышенная способность к реализации в социальной практике.

Концепция Г. Харта интересна в рассматриваемом отношении тем, что в ней труднее идентифицировать те же структурные взаимосвязи, которые определяют зависимость господствующего понимания эффективности от общей позитивистской ориентации современной юридической доктрины. Однако и здесь существуют определенные основания для констатирования такой связи. Прежде всего, теория «вторичных» норм отсылает к господствующей в позитивизме концепции, в соответствии с которой право представляет собой институционализированное принуждение. Именно вторичные правовые нормы определяют институты, обладающие способностью принуждать субъектов к определенному поведению. Соответственно, если учесть, что наличие этих вторичных норм является конститутивным признаком права, то становится ясно, что качеством права не может обладать система предписаний, не обнаруживающая стремления обеспечить их эффективную реализацию.