Текст книги "Вальс в четыре руки (сборник)"

– Нет, вы посмотрите на него! И что бы мы без тебя делали?! Ты все угомониться не можешь без руководящей роли? А потом что еще удумаешь? Что я не в том месте страницы переворачиваю? Или не там цепное дыхание беру? Отстань от меня!

Началась локальная дискуссия.

– Так, – прервала базар Лерка, – это уже становится ненормальным.

– Но страницы-то я переворачивать не обязана?! И так стою с папкой, все мало?! Ладно, буду переворачивать страницы, но не каждый раз, уволь.

Отпели.

В антракте появляется Пашка и просачивается к дирижерке. Побалакал о том о сем и затих. Мимо шла Лерка. Увидев Пашку, миролюбиво на ходу спросила – ну как, мол, все нормально во вверенном подразделении? Пашка покривился, мучительно решая, сказать или промолчать, но не выдержал:

– Да лучше бы ей вообще папку не давали!

Лерка остановилась:

– Почему?

– Да сначала все хорошо было… А потом она начала переворачивать страницы в обратную сторону!

– Так если они кончились?! – взвизгнула я.

– Не знаю, но это как-то уж совсем было!

И тут я не выдержала, схватила папку и кинулась на Пашку. Он, резво перепрыгнув через стул, рванул к выходу.

Конечно, если бы я писала рассказ в чистом виде, то непременно бы в этом месте устроила потасовку: в прыжке надавала бы Пашке папкой по чему попало, он бы пытался уворачиваться, тут же набежали бы визжащие полуодетые девицы, кто разнимать, кто защищать (кто меня, кто Пашку), все это непременно повалилось бы на пол, заваливая шаткие столики и все, что на них стояло, а дирижерка бегала бы вокруг и кричала: «Девки, прекратите!» и пыталась бы выудить Пашку. Кто не успел втянуться, радостно вопили бы со своих мест, размахивая одеждой, а клубок тел напоминал бы кучу-малу, из которой все пытаются выбраться, но только мешают друг другу, увязая еще больше. А за дверью бы смиренно стоял епископ со свитой и, переминаясь с ноги на ногу, ждал, когда ему позволят засвидетельствовать почтение.

Но до потасовки дело не дошло, а кончилось обзывательством и визгом. Дирижерка кричала: «Девки, прекратите! Там же все слышно!»

Спрятавшись за надежную спину Лерки, которая была раза в два его шире, Пашка испуганно таращился на девиц. Внезапно светлая мысль озарила его чело, и он завопил:

– Послушайте!

Мы уставились на него.

– А скажите, – отчаянно выдал Пашка, понимая, что если он не выскажется как можно короче, то второго шанса ему уже никто не даст, – скажите, а это круто – петь весь концерт наизусть?

В комнате затихли. Пашка осмелел:

– Ну скажи, – обратился он персонально к дирижерке, – это хорошо, петь все наизусть?!

Она смерила его недоверчивым взглядом:

– Ну?

– Так, может… может, разрешить ей петь без папки? В качестве привилегии?

Я сделала глубокий вдох-выдох и процедила:

– А я и так без папки пела.

– Нет! Это было другое – это было нарушение дисциплины, а теперь это будет поощрение за особые заслуги.

Соседка сзади хихикнула:

– Нормально. Сейчас партсобрание устроит.

Мы оживились:

– Ага, пришел комсорг и разрешил. Что б мы без тебя делали?

– Ну почему я? – обиделся Пашка. – Это же не я ругался, и не я запрещал, я и не понимаю вашей специфики, – и посмотрел на Лерку. – А я считаю, что нужно разрешить ей стоять без папки.

Здесь я опущу занавес, потому что все равно не помню толком, чем все закончилось. Как-то само собой замялось. От меня отстали, про историю забыли, а на комсомольских работников не обижаются.

Funiculi Funicula[5]5
  Название неаполитанской песни (муз. Л. Денца, сл. П. Турко).


[Закрыть]

Как-то подруга, которой средства позволяли выезжать в Европу пару раз в год, заметила: «А знаете, это уже совсем не то, когда едешь куда-нибудь просто туристом. Такая зияющая пустота, – она махнула в сторону отдыхающих музыкантов, сваленных в кучу инструментов, болтающейся публики. – Всего этого так не хватает…»

Лорето – городок на юге Италии, расположенный на холме, где находится христианская святыня – хижина, в которой, по поверью, жила Богоматерь. Хижину перенесли ангелы, а люди сверху построили храм в виде креста. Паломники со всего мира приезжают в это место, и как-то в Пасхальную неделю, когда туристов здесь особенно много, проводился в Лорето хоровой фестиваль, на который мы были приглашены. Как в сказку попали или в путешествие во времени – ни одного современного здания, мощеные улицы, запахи кофе и пряностей из открытых окон, цветущая оливковая роща. Жили в женском монастыре, тихие ласковые монашки ухаживали за нами.

В фестивале принимали участие хоры из разных стран. Выступали мы и вместе, в сводных концертах, и отдельно, и в разные дни пели разные программы – духовную и светскую, и были общие репетиции для подготовки к огромному гала-концерту; калейдоскоп событий крутился быстро, только успевай. По утрам, когда не было выступлений, нас возили показывать красоты, щедро разбросанные в тех краях.

Было на фестивале красивое правило: в день своего выступления нужно ходить по городу в хоровом платье – и сразу понятно, из какого хора девушка; мужчины же были как близнецы-братья – все в черном (дивная зацепка для водевиля). На второй-третий день нас уже узнавали на улицах, аплодировали вслед и говорили что-нибудь восторженное. Однажды ко мне подскочила женщина и радостно прокричала:

– Синьорита! А я вас знаю!

Я вылупилась на нее.

– Вы второй альт из русского хора! – выпалила она.

– Да! – засмеялись мы в ответ.

Когда мы ходили в концертных платьях, то нас не только невозможно было перепутать с другими, мы вообще стояли особняком в своем черном бархате. На многих хорах были просто юбки и блузки, что всегда проигрывает платьям; и еще края наших пелерин были оторочены золотом и формой напоминали церковные купола – очень строго и красиво. Был май, и мы еще не познали всего ужаса наших плотных платьев, когда в июльскую сорокаградусную жару, да под прямым светом софитов приходилось петь концерты (выводишь ювелирно какое-нибудь Agnus Dei и слышишь, как гулко стучит пульс в виске, а по спине медленно стекает струйка пота). Зато зимой в Шварцвальде, на концертах в занесенных снегом костелах, они нас спасали – напялишь под платье теплую кофту и брюки, закатав до колена, и поешь себе – кум королю, красота.

Но вернемся в Италию.

В программе фестиваля значились уличные концерты-дуэты (или концерты-дуэли, не помню) – нужно было петь на улице. Афиши висели по всему городу, желающие выбирали, куда бы они хотели пойти послушать, да и любые праздные зеваки могли присоединиться к представлению, всё бесплатно.

На определенной улице в определенное время встречались два хора при полном параде и, встав друг против друга, пели неизвестно что. «Неизвестность» и «дуальность» заключались в том, что репертуар составлялся на лету, в зависимости от того, что поет противоположный хор, – то по методу контраста, то по методу продолжения, то из публики кто-нибудь шутя заказывал исполнить что-нибудь, и кто мог – исполнял: эдакое совместно создаваемое веселое действо в доброжелательной атмосфере. Иногда менялись дирижерами, иногда нотами – кто во что горазд, каждая пара разыгрывала свою уникальную партию.

Нам достался мужской испанский хор. Мы единственные на фестивале были не смешанные, наверное, именно поэтому организаторы решили восстановить гармонию в природе и соединили два наших хора. Вечер прошел легко и интересно, а в финале произошло неожиданное.

В приглашении на фестиваль значилось, что каждый хор должен привезти из своей страны подарки какому-то определенному хору, таким образом, кроме наград и общих подарков от фестиваля, каждый участник увозил с собой еще и персональный сувенир. Нам достались эти испанцы, поэтому, перед тем как отправиться на уличный концерт, мы засомневались – а вот сейчас надо дарить, да? Но потом решили, что завтра заключительный гала-концерт на площади и, наверное, нужно тогда, и не взяли. А испанцы в конце вечера вдруг вручили нам подарки. Ой… а мы… ой… мол, так и так… Но подскочили организаторы и переводчики и объяснили, что сейчас не надо, надо завтра на гала. Мы обрадовались – мол, давайте тогда мы вернем, а то как же завтра вы будете? Но идальго подарков обратно не берут, подарили так подарили.

На следующий день, когда на площади, при огромном скоплении народа, выходили хоры и на лестнице перед центральным храмом пели финальную песнь, звучали поздравления, аплодисменты, а потом другой хор вручал свои подарки, – мы стали переживать за испанцев: мы-то знаем, что сувениры уже вручены, а они, наверное, будут чувствовать себя неловко?

И настал наш черед, и отгремели мы свою песнь, и выслушали речи и поздравления в нашу честь, и принимала дирижерка награды… как вдруг сбоку появился и выстроился испанский хор. И объявили, что теперь его очередь нас поздравлять. «Гхать!» – рявкнул что-то их дирижер, и парни пошли к нам параллельными рядами, и каждый хорист остановился перед девушкой. «Гхать!» – опять скомандовал дирижер, и они, единым движением, поцеловали каждый девушку напротив, вытащили из-за спины по розе и вручили с поклоном. Площадь взорвалась воплями и аплодисментами, ведущие наперебой шутили, добавляя веселья и ажитации. «Гхать!» – в третий раз крикнул дирижер, и мужской хор ушел и растворился в толпе.

Это было лирическое отступление, а мы подобрались, наконец, к тому, о чем я собиралась рассказать.

Не помню, было ли это после дуэтного концерта или другого, но в тот вечер многие ходили по улицам в своих костюмах, и нам с подругами пришло в голову пойти на площадь – погулять-поглазеть. Как оказалось, это был общий внутренний порыв, и постепенно там скопилось много народа – девушки в длинных платьях и парни в черном. Где-то запели, и праздная толпа обрела направление – все постепенно стали стекаться к поющим. Майские сумерки, хорошее настроение, энергия, жаждущая выхода, – песню радостно подхватили, потом другую, кто не знал – хлопали, пружиня, и незаметно, само собой, на площади образовалось подобие арены, небольшое пустое место, окруженное кольцом подошедших людей, и первыми появились, кажется, скрипка и флейта, они заиграли польку, и моментально в круг впрыгнула танцующая пара, а потом еще и еще. У кого-то увидели портфель-«дипломат», попросили, вывалили всё из него прямо на мостовую, а в толпу бросили клич – давайте носовые платки! Парни, смеясь, выворачивали карманы и отдавали платки. Один из «оркестрантов» обмотал ими палку, и у нас появился ударник. Кто стоял к музыкантам поближе, подпевали, и толпа поделилась на неравные, но одинаково довольные части – музыкантов и танцоров. Как хотелось танцевать! «Пойдем!» – тянула я подругу, она стеснялась, но в конце концов – быть или не быть? А вдруг так никто не пригласит?! – мы взялись за руки и рванули в круг; едва добежали до середины, подскочили два парня и разбили нас. Ну а дальше только держись! Лихо отплясывали, поддерживая длинные юбки, чтобы не мешали, а народ все прибывал и прибывал, видимо, слух о том, что здесь происходит, разлетался со скоростью звука, и откуда ни возьмись появился аккордеонист, а это уже пир на весь мир! Все завертелось ярмарочным колесом, среди выплясывающих пар мы увидели некоторых устроителей фестиваля, годящихся нам в отцы и деды – ого, они тоже здесь?! А танцевать с ними – большое удовольствие: ведут они гораздо интереснее молодых партнеров, со знанием дела. Людей в кругу становилось так много, что танцевать было уже тесно, поэтому хор поглотил танец.

Сначала орали итальянские песни, которые загорались искрами в маленьких группах, мгновенно разлетаясь вспыхнувшим пламенем до небес. Иногда кто-то запевал незнакомое на своем языке, и остальные пристраивались на «ла-ла-ла», добавляя неожиданную гармонию. Затем на арену уверенно вышла музыка Верди, а потом покатились наперебой оперные арии и хоры, знаешь не знаешь – поешь, и, выпятив грудь, со всей дури орала мужская часть площади: «Тост, друзья, ваш принимаю, тореодор солдату друг и брат», и звенело в ответ женское эхо: «То-ре-адор, смелее в бой!», и тонули мы в роскошной музыке, сумасшедшем вечере и бездонном небе Италии.

И странное дело – та классическая музыка, которая всегда казалась хрестоматийной, канонизированной, пусть прекрасной, но несовременной, вдруг стала не просто абсолютно современной, а сиюминутной, рожденной, да нет – рождающейся только что – как откровение, как открытие мира, вечности, счастья; как будто нет Времени и Пространства, а есть мы, эта переполненная площадь, это буйство через край и наше многоголосное – «Funiculi Funicula»! И имя Времени – Молодость, а имя Молодости – Вечность.

И горланили мы одну песню за другой, совсем не зная слов, на радостное «ла-ла-ла», и выпевали «бум-бумами» оркестровые басы и «тата-тимами» проигрыши, и подпрыгивали от избытка чувств, и летело на фортиссимо в ночное небо наше Funiculi-Funicula, Funiculi-Funicula-a-A-A-A!!! И звезды хохотали от радости, глядя на нас,

– и счастье! счастье!

Владимир Зисман. Ракурсы

Если ты оркестровый музыкант…

В принципе, естественных и психологически устойчивых вариантов немного. А точнее говоря, их два.

В первом случае ты сидишь на сцене под светом софитов в отраженных лучах славы дирижера. Ты красив, импозантен, на тебя с восхищением смотрит зал, ты исполняешь великое и прекрасное произведение, относящееся к лучшим страницам мирового симфонического искусства.

В свою очередь, в полусумраке концертного зала во время пауз разглядываешь ты и различаешь в полусумраке концертного зала лица слушателей, сидящих в первых рядах партера, – одухотворенные глаза меломанки или тихо дремлющего джентльмена, которого сморило во время Adagio. Разглядываешь амфитеатр и балкон, где зрители уже сливаются в туманно-смазанную картинку, как на полотнах импрессионистов.

Во втором случае ты сидишь в полумраке оркестровой ямы. В трюме. Ватерлиния проходит в метре над твоей головой. Искусство происходит там. Именно там проходит линия, соединяющая взгляд зрителя с тушкой Ленского после дуэли или пачками четырех маленьких лебедей. А ты внизу. Ты кочегар, чернорабочий великого оперного и балетного искусства. Тапер.

Но бывают удивительные и редкие моменты, когда все действо происходит на сцене. И тогда ты видишь балерину, не вывернув, как обычно, по-совиному голову на сто восемьдесят градусов, и не певицу со стороны декольте, а в свежем, неожиданном для тебя ракурсе, открывая в самом буквальном смысле новые горизонты в мире прекрасного.

Ты вдруг начинаешь видеть искусство с другой стороны…

О балете

…ты вдруг начинаешь видеть искусство с другой стороны.

Несколько дней я никак не мог понять, почему каждый раз, когда солист балета в конце одного из номеров уносит балерину за сцену, откуда-то из воздуха возникает чрезвычайно громкий и темпераментный шепот с элементами ненормативной лексики, который никак не коррелирует с выражением счастья и любви у танцующих. Только вчера удалось найти источник звуков и эмоций.

Собственно, танцовщик уносит девушку за ногу, но не так, как это делал Кристофер Робин со своим любимым Вини-Пухом (прыгающим смычком). Он ее уносит, как полковое знамя, держа за ногу над головой. Мало того что это действительно очень неустойчивая поза, так плюс ко всему этому ее платье целиком закрывает ему лицо, и он вынужден двигаться «по приборам». Система, в сущности, является динамической, и остановиться он не может, да и нести тяжело. Балерина, которой с двухметровой высоты падать не хочется, в доступных обоим терминах объясняет коллеге, что ему необходимо сделать, чтобы не впилиться в группу виолончелей. После чего они успешно удаляются во тьму кулисы, откуда и раздается долгожданный удар балерины об пол.

Шостакович
Вальс № 2
Хореографическая зарисовка

Его так и называют – «Вальс № 2 из Сюиты для джазового оркестра».

В общем-то это садовый вальс, жанр, трогательный сам по себе. Но то, как реализовал его Шостакович! Фантастическое, просто избыточное количество шикарных деталей в оркестровке и гармонии. Слушать все это из середины оркестра – просто чистый кайф. А мелодия – это стилизация haute couture! Это взгляд на обыденность с небес Божественной мудрости, доброты и иронии! И этот контраст между «низменным» жанром и его филигранным воплощением воспринимается как разница между портретом с Доски почета и фаюмским портретом просто на доске.

Ну гений, что с него взять!

А в это время одновременно из правой и левой кулис выбегают с одухотворенными лицами гимназистов юноши во фраках и девушки в воздушных белых платьях. Они выстраиваются в диагонали, в хороводы, подсаживают на плечи балерин, те успевают отработать кивок головой, улыбку, линии движущихся пересекаются друг с другом…

Я изо всех сил, но все равно почти безуспешно пытаюсь совместить всю эту геометрию, выстроенную во времени, музыку Шостаковича и образность в одно целое…

Хорошо еще, что у меня пауза.

Заметки балетомана
(вид сзади)

Мельтешат, мельтешат…

Сосчитать их там на сцене просто невозможно, потому что они все время мечутся в разные стороны. Но уж под тонну наберется. Это точно. Плюс ихние мужики. Все они прыгают и раскачивают сцену так, что валторнисты мундштуки мимо рта проносят.

А лебеди так гремят и скребут когтями по сцене, что не слышно гобоя. Постричь им, что ли, когти на лапах. Суповые наборы с ресницами.

А вот улыбки балетные мне нравятся. У мужиков мимика еще существует отдельно от спинного мозга, а у балерин она, видимо, висит на одной цепи с икроножной мышцей и прочими. И включена постоянно. Ведь и правда, никогда не угадаешь, куда в следующий миг повернется голова – не менять же мимику с частотой 50Hz, это уже Хичкок какой-то…

А рост! Издали-то они все маленькими кажутся. А вблизи… Если еще и на цыпочки свои встанут – ну чисто страус. Улыбчивый такой.

В общем, балет, я вам скажу, искусство для эстетов.

Саундчек

Процедура настройки звука перед концертом – это подарок кинематографу. Если бы у Феллини после фильма «Репетиция оркестра» были бы такие же бонусные кадры, как после фильмов Джеки Чана, то лучше натуры и сюжетов не найти.

Вся процедура занимает семь-восемь минут. Это, собственно, проверка работоспособности аппаратуры – микрофонов, трансмиттеров, света и так далее. Время жестко ограничено. Оркестр на бегу вынимает и собирает инструменты, кто успел, начинает играть «Кармен», остальные со временем подтягиваются. Возникает неожиданный художественный эффект, чем-то напоминающий россиниевское crescendo, но более обширный по возможностям. Через полторы-две минуты все входит в свою колею – световик начинает бессистемно перебрасывать тумблеры на пульте, включая и выключая свет оркестру, или, наоборот, пытается попасть прожектором в глаз. Попадает. Звуковик в это время включает и выключает реверберацию, пугая людей акустическими перспективами. То, что раньше заявлялось как лазерное шоу со спецэффектами, а в реальности представляет собой помесь скринсейверов с диафильмами, устаканивается на огромном экране за спиной. Маэстро по своему акустическому каналу сосредоточенно синхронизирует Царицу Ночи и оркестр, а по визуальному флегматично разглядывает балерину, которая здесь же столь же флегматично наматывает обороты.

Все заканчивается так же неожиданно, как и началось. Можно идти обедать.

Шишкин – Чайковский
Фугато в сосновом бору
Вторая симфония
Музыковедческий этюд

Петр Ильич, не писали бы вы фуги, не ваше это. Оставьте Танееву. Нет, опять за свое. Ну и что получается? Малороссийские народные песни в германской упаковке? Ну как знаете.

Первая часть напоминает музыку к фильмам-сказкам А. Птушко. Так и видишь цветовую гамму старой советской кинопленки. Может быть, Кюи не так уж и ошибся, когда однажды опрометчиво сказал, что у Чайковского нет таланта и из него ничего путного не выйдет. Исторически он оказался, конечно, неправ. Но ведь, когда он это говорил, Чайковский, вероятно, и писал свою Вторую симфонию. Хотя и в ней есть достаточно яркие места.

Вот, например, вторая часть, Andantino marziale – Quasi moderato, открывается изумительным по материалу маршем, предвосхищающим музыкальный язык Шостаковича. Возникает образ первой, еще юношеской белой горячки. К сожалению, материал никак толком в дальнейшем не используется и в разработке стекает из уголка рта и размазывается по слюнявчику.

Про Скерцо сказать ничего толком не могу, потому что мотивчик у первых скрипок, а у меня под ухом сидит фагот и что-то играет. Тоже из Чайковского. Это очень мешает. Хотя Трио внутри Скерцо почему-то напомнило об Эмире Кустурице. Видимо, если по-человечески сыграть, что-то там есть.

Финал построен на украинской песне «Журавель», которую постоянно напевал в усадьбе Чайковского буфетчик по имени Петр Герасимович. Могу себе представить.

И впрямь серьезная музыковедческая проблема – восприятие музыки в ее историческом контексте. Что это – проявление почвенничества, эпатаж, стеб, рождение новых традиций русской композиторской школы, просто естественный этап формирования национальной композиторской школы? И чего это кучкисты каждый раз так радовались, когда в симфонию удавалось воткнуть что-нибудь вроде «Эй, ухнем!»?

Сначала Чайковский был очень доволен своей работой. Но когда после премьеры в 1873 году он услышал симфонию в оркестровой версии, его настроение заметно ухудшилось. Причём ухудшилось настолько, что он сжег партитуру. Новую редакцию сделал к 1881 году. Публика разницы не заметила.