Текст книги "Вальс в четыре руки (сборник)"

– Все… Кончилась… – Один из санитаров перекрестился.

Они подняли носилки и, уже не торопясь, понесли ее к машине.

Пустая облупленная лодка со сломанным тормозом продолжала тихонько раскачиваться. Толпа понемногу стала расходиться, обсуждая несчастный случай…

Я шел домой на ватных ногах. Бессмысленно корил себя, что сказал совсем не то, что хотел сказать Марии. Нащупал в кармане красную бусину. Она была из дерева, покрашенная эмалью. Ночью я не мог заснуть. Стараясь, чтобы не услышала мама, плакал, уткнувшись в подушку.

Красная деревянная бусина Марии долго хранилась в ящике старого буфета среди мелкого барахла. А потом затерялась куда-то.

 
О, голубка моя, будь со мною, молю,
В этом синем и пенном просторе,
В дальнем родном краю…
 

Наринэ Абгарян. Памяти Лусине

Студенческие годы были разными. Иногда страшными и беспросветными. Иногда совсем безысходными. Рожденные в относительно спокойные семидесятые, мы и представить себе не могли, что доживем до таких времен, когда в день нам будет полагаться 250 граммов хлеба – суточная норма взрослого человека в Ереване девяностых.

За хлебом приходилось выстаивать долгую очередь. На первом этаже нашего студенческого общежития, напротив комнаты коменданта, выделили специальное помещение, куда привозили горячие матнакаши. Буфетчица тетя Зина разрезала их на четыре части. Одна четверть матнакаша весила двести пятьдесят граммов, может, чуть больше. Тетя Зина отбирала у меня четыре талона и, пряча глаза, выдавала полтора матнакаша – плюс две нормы.

– Детям, – каждый раз уточняла она.

После землетрясения прошло пять лет, и все эти годы Армения и Азербайджан находились в состоянии войны. Городу Берду, где я родилась, выпала доля оказаться на линии огня. Родители не покидали его никогда – папа, будучи врачом, пропадал в больнице сутками, раз за разом им привозили таких тяжелых раненых, что над ними одновременно работала целая бригада врачей – начиная от челюстно-лицевых хирургов и заканчивая травматологами. Мама работала учительницей, преподавала в палаточном городке, где ютилась разрушенная в землетрясение школа, русский язык и литературу.

Сначала Берд не понимал, что такое война. Люди выскакивали во двор после каждого взрыва, чтобы вычислить, куда угодила очередная бомба, и бежать на помощь. Они глупо надеялись, что это их город, и им решать, как быть, что делать и кого спасать. Но в тот день, когда взрывной волной убило целую семью, война показала, кто в городе хозяин.

Теперь люди знали, что такое война.

Война – это прятаться от бомбежки в прихожей, если не успел добежать до убежища. Прихожая безопаснее, потому что со всех сторон защищена комнатами. Нужно плотно прикрыть двери, а те, которые со стеклянными витражами, завесить пледами, чтобы при взрыве не посекло людей осколками. Очень важно спустить на пол все бьющееся и тяжелое. И отползти подальше от люстры, чтобы при падении она не покалечила никого.

Война – это спасительные дверные проемы. Если бомба угодила в дом, нужно, как при землетрясении, бежать к дверям. Потому что, если все обвалится, в проемах есть шанс уцелеть.

Война – это затянутые пленкой окна. Стекла выбило бомбежкой, но новые никто не ставит. В блокадном городе стекол не достать, да и какой смысл их устанавливать, если выбьет при следующей бомбежке?

Война – это испорченные праздники. Так уж получилось, что особенно нещадно бомбят именно в Новый год, Восьмого марта, Первого, Второго или Девятого мая. Второго мая у нас родительская, и там, на той стороне границы, об этом отлично помнят. Подпортить праздник или день поминовения – двойное счастье для противника.

Но люди как-то старались жить. Выходили замуж, рожали детей, отправляли их в школу. Верили, что, если не кормить войну страхом, она когда-нибудь сама уйдет. Но война не уходила, нет. А на пятом году своего царствования достигла такого чудовищного накала, что маме с папой, чтобы уберечь моих младших сестер и брата, пришлось вывезти их в Ереван, где я тогда училась. И буквально с порога уехали обратно. Нужно было успеть до того, как закроются дороги, – с той стороны, не прекращая, бомбили подступы к нашему городу. Прорвать блокаду удалось ненадолго, и то хитростью – соседние Ноемберянский и Красносельский районы ввязались в беспощадную артиллерийскую канонаду, отвлекая часть огня на себя. Дорога в Ереван оказалась открыта на сутки. За эти сутки люди вывезли детей – война дошла до той точки кипения и обоюдного озверения, когда гуманного отношения ни к старикам, ни к детям ждать не приходилось.

Потом дороги закрылись. Казалось – навсегда. Взрослые остались в отрезанном от мира, наводненном беженцами Берде.

Я с ужасом думаю, что бы я делала, случись несчастье с моими родителями. Мне было всего девятнадцать лет. Как бы я подняла младших?

– Оставляю детей на тебя, – сказала мне на прощание мама.

Не знаю, что творилось в ее душе, когда она, распрощавшись с нами, уехала в Берд. Я боюсь это представлять. Я не хочу этого знать.

Жили мы в общежитии, в каждой комнате по четыре девочки. Ждать помощи было неоткуда и не от кого – отрезанные от внешнего мира войной родители не могли нам помочь. На выручку приходили однокурсницы. Иногда они получали посылки из дома – мед, кавурма, лаваш, домашний сыр. Дядя моей подруги Армине присылал грецкие орехи – огромные, величиной с кулак. Скорлупа послушно распадалась на части от легкого надавливания двумя пальцами, открывая сладкое золотистое ядро. Армине дробила в руках орехи и кормила детей – обмакнет в мед, завернет в лаваш, подставит ладошку ковшиком, чтобы не капнуло на пол…

Полтора матнакаша (четыре студенческих талона на хлеб) мы оставляли младшим. Спали вповалку, на придвинутых впритык диванах. Ни жалоб, ни упреков.

Ночью, чтобы не разбудить детей, шепотом пересказывали друг другу рецепты блюд – обманывали голод. Особенный успех имел ягненок по-ехегнадзорски.

– Пока женщины пекли лаваш, – рассказывала подруга Осанна, – мужчины натирали специями тушку ягненка, начиняли ливером и курдючным салом. На дно горячего тонира опускали большой чан, чтобы сок стекал туда, вешали над чаном ягненка, закрывали плотно тонир и уходили играть в нарды-шахматы. Готовность мяса определяли по аромату – дразнящий, сытный, невероятно вкусный, он вырывался из тонира и густым облаком нависал над двором.

Остальные девочки слушали затаив дыхание, задавали наводящие вопросы. Например – какими специями натирали ягненка или как долго его готовили. Вносили рацпредложения.

– Если накидать в этот чан молодой картошки, она успеет отвариться в стекающем соке. Получится настоящая вкуснотень, – захлебывалась слюной Карине.

– Ну конечно, – вздыхали хором мы.

Поговорили о еде – вроде как и поели.

Через месяц удалось отбить возвышенность, с которой обстреливали наш город. Приехали мама с папой – осунувшиеся, усталые. Забрали детей. Впереди была зимняя сессия, а далее меня ждали дома. Разговоров о войне не было. И о том, чтобы остаться на каникулы в Ереване, – тоже. Мое место было там, где родительский дом. И будь что будет.

Когда младшие сестры и брат уехали, в нашей комнате стало очень тихо. И хлеба оказалось неожиданно много – за месяц мы разучились его есть. Потому ночами разговоров о еде мы уже не вели.

На следующий день центр города обклеили афишами. В Доме камерной музыки выступала чудесная Лусине Закарян.

– Пойдем? – предложила я девочкам.

– Пойдем, – загорелись они.

Зал Дома камерной музыки был набит иностранцами. В Ереване проходил форум, на который съехались бизнесмены армянского происхождения со всего мира. Фактически, это был их первый приезд на историческую родину. Они были напуганы и обезмолвлены тем, что увидели. Им с детства рассказывали про Арарат, тысячелетнюю культуру, солнечные абрикосы и ажурные хачкары. Кто же знал, что родина – это война, электричество на два часа в день, бесконечный холод, голод и нищета?

В зале стояла необычайная тишина. Иностранцы хранили скорбное молчание, ереванцы были опустошены беспросветными буднями. Казалось – кто-то мановением руки обесточил души присутствующих. Но потом на сцену вышла Лусине, поздоровалась, поблагодарила за то, что пришли на концерт. И сразу запела.

Она исполняла старинные армянские патараги, «Сурб-сурб» Макара Екмаляна, «Вокализ» Арно Бабаджаняна, песни Комитаса. Ее голос обволакивал и благословлял, утешал и исцелял. Он рассказывал о том, о чем мы давно уже забыли, – о надежде, о любви. И внезапно, в какую-то одну секунду, заскорузлые, онемевшие наши сердца проснулись, задышали и запереливались радужными огнями так, словно отворились какие-то другие, спасительные, врата, и мы разом увидели иную, счастливую, реальность.

Ереванцы плакали – Лусине давно и тяжело болела, и каждое выступление давалось ей с неимоверным трудом. Конечно же, иностранцы об этом не знали. Поэтому, когда она исполнила «Аве Марию» Джулио Каччини, какой-то почтенный мужчина вышел к сцене и попросил спеть еще раз.

И Лусине исполнила «Аве Марию» еще раз. А потом еще. И оба раза в зале стояла благодарная, благоговейная тишина.

Уходили мы из Дома камерной музыки другими людьми. Каждый – окрыленный надеждой, каждый – со своей целительной истиной. Освещенные надеждой и безгранично сильные.

Через два месяца Лусине не стало.

Я запомнила тот концерт на всю жизнь.

Татьяна Смоленская. Светлые слезы воспоминаний

Какой чудесный вечер был недавно в киноклубе «Эльдар»! Вальсы, танго, фокстроты в исполнении оркестра театра «Новая опера» имени Е. В. Колобова. Увидев афишу, я сразу поняла, что нужно пойти, и не ошиблась.

Уже сидя в зале, я трепетала в предвкушении. Наконец объявили: «Дамы и господа, позвольте пригласить вас на вальсы, танго, фокстроты. В этот вечер вас ждут любимые ретрошлягеры, завораживающие мелодии и атмосфера танцплощадок 1930–1950 годов».

И полилась знакомая с детства музыка. Зазвучали вальсы: «Амурские волны», «На сопках Маньчжурии». Помните, раньше в парках по выходным дням играли духовые оркестры? А напеть мелодии сможете? Я «Амурские волны» – да, а «На сопках…» – что-то уже нет, забыла.

А потом заиграли танго: «Кумпарсита», «Утомленное солнце», «Ах, эти черные глаза…», «Брызги шампанского».

Почему-то эти мелодии связаны у меня именно с детством. Послевоенные годы, перенаселенные дома Замоскворечья. И наш двор на Павловской улице. Это между Даниловской и Серпуховской площадями. Рядом Даниловский монастырь. Это сейчас он восстановлен и сверкает золотыми куполами – резиденция патриарха. А в те времена на его территории находились завод «Искра» и приют для трудных подростков. Я помню серого цвета крепостные стены бывшего монастыря, настолько запыленные, что не было видно кирпичной кладки. Территория за ними была в запустении.

На заводе у нас проходила трудовая практика от средней школы 728, где я училась. Школа была новая, их было две рядом – на пустыре, бывшем плаце Чернышевских казарм, которые располагались на противоположной стороне Павловской улицы, напротив нашего двора. На месте огороженного когда-то плаца позднее разбили сквер.

Уйдя в воспоминания, я увидела наш двор – за глухим забором с купеческими воротами и калиткой. Он находился между 1-ми 2-м Павловскими переулками. За 1-м Павловским шла большая территория старинной 4-й градской больницы, где умерла моя бабушка. Она заболела лейкемией во время войны, от переживаний за разлетевшихся кто куда детей: сына забрали в морской флот, дочь, моя мать, беременная мною, уехала с зятем в эвакуацию.

Какой был уютный зеленый московский дворик. Вокруг одно– и двухэтажные деревянные дореволюционные доходные дома. Сюда в 1918 году, возвращаясь с Первой мировой, с молодой женой и грудным ребенком – моей мамой, родившейся в пути, – приехал дед к своему родному брату, обосновавшемуся в Москве ранее. В одном из подъездов жила еще бывшая домовладелица.

Дома были построены с умом. Впереди два парадных подъезда, а сзади лестницы черного хода и выходы за дом, где когда-то существовали даже огороды и сараи с дровами – до замены голландских печей центральным отоплением. Если спуститься черным ходом во двор, казалось, что ты на природе, столько было зелени, кустов и деревьев. Но это был оживленный город: рядом, за параллельной Дубининской улицей, – станция Москва-Товарная-Павелецкая.

Двор был всегда тщательно выметен и посыпан оранжевым песочком. Дворниками тогда служили татары, вместе с работой они получали жилье. В подъезде напротив жил сапожник, у которого все жильцы чинили обувь. А на первом этаже соседнего подъезда жила красотка Лида, в окно к которой постоянно стучали приходившие вызвать ее на свидание многочисленные кавалеры.

А народу, народу было понапихано в каждой квартире после Второй мировой! Кто возвращался с войны, кто впоследствии из тюрем, кто приезжал к родственникам из деревень, спасаясь от голода и безработицы. Это была «воронья слободка».

Нашей соседкой по коммуналке была Капка, молодая гулящая девка. Работала она на кондитерской фабрике «Красный Октябрь». Ей, наверное, так опротивели шоколад и сладости, что, приходя с работы, она разделывала селедку. Потом заводила Лидию Русланову и устраивала пьянку, каждый раз с новым хахалем. Однажды, когда родителей не было дома, они затащили меня, шестилетнюю, еще не выговаривающую букву «р», и попросили спеть. И я пела им: «Стахгушка не спеша дохгошку пехгешла, навстхгечу ей идет милиционехг. Она не слушала, закон нахгушила…» Они покатывались со смеху, а я и не понимала почему, думала, просто выпили и им весело.

Летом детвора играла во дворе в «штандер», «тише едешь – дальше будешь, раз, два, три» и «казаки-разбойники», а взрослая молодежь играла в волейбол. Как-то раз я попала под удар мяча. Кто-то так сильно погасил, что меня сбило с ног и я, падая, ударилась головой о чугунную колонку. Все переполошились, но я открыла глаза, оклемалась. А в один из дней, когда я носилась вокруг дома, играя в прятки, у меня вдруг вырвалось и получилось долгое «рррррр» (что-то мы там изображали, урча «рррррр»), которое, к моему удивлению, перешло в слова с буквой «р». Только произносились они поначалу вот так раскатисто: «рррруки, ррррыба, ррррама». А потом – и в более укороченном варианте. Так я сама научилась выговаривать букву «р», без всякого логопеда.

И еще очень отчетливо помню, как каждое первое апреля я неслась в соседнюю булочную осведомиться, на сколько подешевел хлеб и другие продукты. Это удешевление происходило каждый год – на копейки, но было очень приятно. А еще помню, сколько радости было от прихода весны и тепла, когда сбрасывала теплые вещи, валенки или ботинки и впервые после долгой зимы надевала носочки и летние туфли и выбегала на улицу или двор, сухой и чистый. Такое было ощущение легкости, невесомости, избытка энергии, счастья бытия.

А потом зазвучали фокстроты: «В парке Чаир» и «Цветущий май». Музыка последнего совсем меня растревожила. Я вспомнила, как из всех окон заводили пластинки с этой мелодией, и она разливалась по дворам, бередя душу, создавая удивительное настроение праздника. Музыка часто звучала закатными вечерами, когда жители возвращались с работы. А с наступлением темноты во дворе устраивали танцы. Народу собиралось довольно-таки много. Возникали знакомства, флирт, бурлила «светская жизнь». Помню, уже старшеклассницей меня пригласил на танец молодой человек. Но я, посчитав его недостойным, отказалась. Уже позднее, работая и учась в вечернем вузе, несясь ранним утром по 2-му Павловскому на трамвай, я часто встречала его с женой и двумя маленькими детьми. Он шел на работу, жена вела детей в ясли-сад.

Наше Замоскворечье – район рабочих и ремесленников. Однако из него вышли многие знаменитости. Сергей Есенин, приехав в Москву, поселился у своего отца, работавшего приказчиком в мясной лавке, в Б. Строченовском переулке. Это между Серпуховской и Павелецкой. Кинорежиссер Андрей Тарковский и его отец, поэт Арсений Тарковский, жили в Щиповском переулке. Там еще располагалась керосиновая лавка, куда девочкой меня посылали за керосином. А рядом раскинулась большая территория завода имени Владимира Ильича, бывшего Михельсона, где на митинге Фанни Каплан якобы стреляла в Ленина. В клубе завода работала мать юмориста Геннадия Хазанова, и он сам некоторое время в юности работал на этом заводе. Поэт Андрей Вознесенский, говорили, в очень ранней юности какое-то время жил в доме во 2-м Павловском переулке.

Эх, не могу напеть вам эту мелодию фокстрота «Цветущий май» и нот не знаю. Вернее, я ее помню и напеваю, только вы же не слышите и не поймете, как она звучит. Но наверняка вы тоже ее вспомнили бы. Почему она прямо выворачивает мне душу и затрагивает такие струны, что ком в горле и хочется плакать? Воспоминания отрочества, когда, уже после смерти Сталина, разрешили фокстроты, и мы, изголодавшиеся по другой музыке на фоне сплошных патриотических песен, бросились приобретать гибкие пластинки, как их называли – «на ребрах».

Оркестр играл отменно. Знаменитые ретрошлягеры сопровождались театрализованными танцевальными миниатюрами. Не классическим балетом и даже не бальными танцами, а сценками, иронично изображавшими шпанистых кавалеров, якобы знакомившихся в парке с простыми работницами. Разыгрывалось этакое веселье танцующей разношерстной публики. А я сидела зареванная, вся в воспоминаниях. Слезы так и лились по щекам, не успевала их промокать платком. Сначала мне было очень неудобно, и я оглядывалась со смущением. Все люди как люди, сидели и наслаждались живой музыкой, а я беспрестанно тихо плакала. Надеюсь, это были светлые слезы.

А потом заиграли вальсы – Дунаевского, Легара из оперетты «Веселая вдова», из мюзикла Лоу «Моя прекрасная леди». И я немного успокоилась, хотя они тоже связаны с определенным этапом жизни – работой мамы в московской оперетте. Но это другая история.

Уже будучи замужем, переехав в новую кооперативную квартиру, я застала момент, когда ломали наш дом № 21 по Павловской улице. Разрушенная фасадная стена на некоторое время оголила наши комнаты на втором этаже, и они стояли в запустении, с развевающимися на ветру родными обоями. Наблюдая за сносом дома, я ревела навзрыд: подводилась черта целого куска жизни.

А фокстрот «Цветущий май» я до сих пор спокойно слушать не могу. Сразу всплывает детство, отрочество и тот московский двор.

Вот такой получился сентиментальный «выход в свет».

Борис Тараканов. Поступательное движение

Когда мне было лет десять, взрослые, ругая меня за очередную невинную шалость, почему-то любили употреблять слово «нахал». Странный народ… В ответ я парировал непонятно откуда взявшимся выражением: «Не махал, а дирижировал!» Ни я, ни взрослые, которые, в свою очередь, махали на это рукой, как на безнадежный случай, не могли предположить, что через пятнадцать лет эта детская шутка найдет в моей жизни совершенно неожиданное воплощение. Но – всё по порядку.

Все началось с того, что в 1993 году я наконец-то получил свежеотпечатанный диплом славного учебного заведения с кинологической аббревиатурой ГАУ (Государственная академия управления). Был он черного цвета и тем самым весьма напоминал старорежимное свидетельство о смерти. Оказалось, что в ту пору на Гознаке не было синих бланков, а в качестве скрепляющего материала использовался исключительно рыбий клей. В общем, был этот документ не только черным, но еще каким-то липким, и, в довершение всего, от него жутко несло козлом. Так вот, получив это мрачное свидетельство собственной образованности, я тут же… залил его пивом. Разумеется, не совсем нарочно. Однако вид его после этого сделался окончательно гнусен, а вкладыш с кровными трояками разбух, как свиноматка. Пришлось его сушить, гладить утюгом, а потом закинуть в коробку с документами, где он почивает и по сей день.

Однако буквально на следующий день меня посетила Мысль. Нет, пожалуй, это была МЫСЛЬ, так как думал я ее настолько глубоко, напряженно и долго, что мое лицо успело приобрести несколько истощенный вид. Мысль эта говорила, что учебы (со всеми сопутствующими ей студенческими атрибутами) в моей жизни будет сильно не хватать. Ибо нельзя же вот так сразу вдруг перестать учиться…

Итогом напряженной умственной деятельности явилась разухабистая пьянка у моего приятеля, консерваторца Карена, на которую собралась добрая половина его курса.

Изрядно откушав армянского коньяку с непонятным мне названием «Октемберян», я, неожиданно для самого себя, заявил одной симпатичной студентке второго курса, что «музыка – это все фигня» (увы, прямо так и сказал, за что мне до сих пор стыдно), что я на ней «уже собаку съел» (хотя, выражаясь словами Соллертинского, в то время я ее «еще не ел, а только приступал к этой аппетитной закуске») и что поступить на что-нибудь музыкальное для меня – «раз плюнуть». На спор!

Боже мой! Чего только мы не способны наобещать во хмелю молодой даме, тем более если она хороша собой!

Наша дискуссия сразу привлекла внимание гостей – со всех сторон посыпались идеи и предложения. Кто-то долговязый, с внешностью университетского ботаника, рьяно советовал поступать в «консу» на музыковедческое. Подумав, я философски изрек, что такое направление не для меня. «Еще чего! Одни будут сочинять музыку, другие исполнять, а я всего лишь буду в ней ВЕДАТЬ?» Аргумент был признан бесспорным.

Наступившее утро было классически хмурым и дождливым, несмотря на середину июля, когда вся природа просто обязана радоваться жизни. Крупные капли барабанили по подоконнику. С неба капала всякая сволочь. Кто это написал? Корней Чуковский. У меня на такой шедевр ума при всем желании не хватило бы, хотя в то памятное утро я был с его мнением полностью солидарен, ибо встал, как водится, с квадратной головой.

Позвонив Карену, я хрипло, но деликатно осведомился: не помнит ли он, не наговорил ли я чего-нибудь лишнего той рыженькой… да-да, в дымчатых очках… симпатичной такой? Карен ответил, что очень даже помнит, причем в подробностях. «Ты, Тараканов, грязно напился и поспорил с ней, что поступишь куда-нибудь на что-нибудь дирижерское. Да… На что поспорил? А на ИНТЕРЕС! Да-да, именно! Всем, естественно, сразу стало ИНТЕРЕСно!»

Мне сделалось как-то нехорошо. Карен был беспощаден. «Придется тебе, Тараканов, поднатужиться. Нет, „консу“ не потянешь. В „гнусе“ (Академия музыки им. Гнесиных) на одних взятках разоришься. В „шаре“ (так почему-то называют Академию хорового искусства им. Свешникова, выяснить этимологию этого жаргонного понятия мне так и не удалось) делать нечего – гнилое заведение… Слушай, а что, если в этот, как его… а! в „кулёк“? Туда всю жизнь ссылали диссидентствующих преподов и всяких новаторов в образовании – скучать не дадут, да и народ там получше. А?»

Я, помнится, мямлил что-то неопределенное – погружение в околомузыкальный жаргон меня здорово озадачило. Кажется, пытался вяло возражать, но Карен не хотел ничего слышать.

В итоге через неделю я все-таки подал документы в Университет культуры, ибо пришел к выводу, что образования на уровне музыкальной школы, которую я закончил десять лет назад по классу фортепиано под бабушкиным ремнем, и многолетних тусовок в разного рода хорах для этой грандиозной эпопеи будет вполне достаточно. Ближе к делу одна некогда близкая подруга меня несколько обнадежила, объявив: «Да успокойся ты, там же демографический дисбаланс – мужиков туда не глядя берут». «Туда» – это на академическое дирижерско-хоровое отделение…

Наступил месяц интенсивных «тренировок»: по два часа в день я ковырял клавиатуру моего несчастного пианино, извлекая кривыми пальцами вшивенькую инвенцию Баха, по-моему, для пятого класса весьма средней музыкальной школы (полагаю, что Иоганн Себастьян при этом ворочался в гробу), а также более чем простенькую сонату Гайдна, построенную исключительно на ритмических последовательностях типа «ум-ца, ум-ца, ум-ца-ца». Зато по разделу «пьеса» у меня шла, ни много ни мало, сцена коронации из «Бориса Годунова» – несколько лет назад я сам попробовал сделать переложение для фортепиано. Получилось подмывающе громко, что, по моему тогдашнему мнению, должно было впечатлить приемную комиссию и вообще сработать в качестве отвлекающего маневра.

Со всем этим добром я собирался выйти на первый экзамен, «специальность», который, кроме всего прочего, включал в себя еще и дирижирование, то есть «искусство шевелить руками». Как мне объяснили в приемной комиссии, это означало, что я должен буду махать передними конечностями и делать при этом осмысленное и одухотворенное выражение лица, всем своим видом показывая, что передо мной никакая не комиссия, а академический хор человек эдак в пятьдесят. На самом деле вместо хора передо мной посадят тапера, который будет наяривать на рояле то, что я буду махать.

В качестве объекта для размахиваний Карен посоветовал выбрать «что-нибудь антипольское», утверждая, что это несколько усмирит мою природную неуемность, вызванную наличием польской крови. Остановился я на польском акте из оперы М. Глинки «Жизнь за царя». Чтобы выучить его как можно быстрее, я записал нужный кусок на кассету (получилось раз восемнадцать подряд) и начал учить.

Это выглядело примерно так: врубив магнитофон на полную мощность, я вышел на середину комнаты и начал самозабвенно махать. Получилось неплохо: оркестр меня слушался, хор заливался многоголосым соловьем, и вообще, качество совместного звучания того и другого явно указывало на то, что я очень талантливый дирижер.

Идиллия была неожиданно прервана: на все эти вопли в сопровождении симфонического оркестра в комнату вошла мама и несколько минут наблюдала за моими манипуляциями. Когда я наконец почувствовал ее взгляд и обернулся, то по выражению ее лица понял – сейчас она возьмет меня за руку и поведет к психиатру. Пришлось срочно и сбивчиво объясняться, что гуманитарное образование гармонично дополнит технико-экономическое, что всех денег все равно не заработаешь, что «сначала работаешь на образование, потом образование начинает работать на тебя», что я все равно ничего не теряю, что… Мама отнеслась ко всей этой болтовне как к очередной моей дури, сообщив походя, что моя внутренняя сущность и название того славного учреждения, куда я собираюсь поступить, есть понятия не просто несовместимые, а напрочь взаимоисключающие. Впрочем, она прекрасно знала, что гораздо проще остановить паровоз, чем меня, когда я чего-нибудь захочу.

Однако после этого случая я стал учить партитуру Глинки исключительно в общественном транспорте. Когда из наушников доносилось: «Скелеты холопов на пашнях белеют», обе мои руки рефлекторно подергивались, а граждане пассажиры странно на меня косились.

Посетив одну из предэкзаменационных консультаций, я понял, что, в общем и целом, все не так просто, как мне хотелось бы. Когда я вошел в класс, то увидел, как пожилой препод мучил за роялем молодую симпатичную абитуриентку (впоследствии – мою однокурсницу и вообще хорошего человека) ее же собственной, выбранной к экзамену партитурой. Я вежливо поздоровался и скромно притулился в углу на колченогом табурете, чтобы понаблюдать за этой экзекуцией со стороны.

Сложность предложенной девице задачи заключалась в том, что надо было любой предложенный голос петь, а остальные играть. Препод уселся поудобнее. Я последовал его примеру. Тяжело вздохнув, девица задвигала пальцами и обреченно завыла:

– Как ме-ня мла-ду-у-у…

Препод заерзал, ему явно что-то не нравилось.

– Младе-шень-ку-у-у…

– Фа! – сказал препод.

Сначала девица долго пялилась в ноты, потом посмотрела на правую руку, потом на левую, помотала головой и стала заглядывать под каждый палец. Препод немного подождал, потом передвинул безымянный палец ее левой руки с «соль» на «фа».

– …шеньку-у-у… – опять провыла девица. – Му-уж бо-о-ль-но би-и-ил…

– Ре!! – рявкнул препод. – Мало он тебя бил!

Девица вздрогнула, а я от неожиданности громко икнул.

От предвкушения собственной бездарности в этом вопросе я неуютно заерзал, но это уже не понравилось моему хромому табурету – одна из его ножек лихо подогнулась, и он начал медленно клониться набок, увлекая меня за собой. У девицы с преподом, однако, возникло несколько иное мнение на этот счет – они решили, что мне стало плохо. Их одновременный рывок ко мне и синхронный вопль «Что с вами?!» вернул меня к реальности. Пробормотав: «Ничего, так…» – я устремился в коридор и, постояв там немного безо всяких мыслей в голове, развернулся и поехал домой, совершенно не представляя себе, что делать дальше. В итоге решил ничего не делать, а подождать, пока обстоятельства решат этот вопрос за меня.

И вот «настал тот день»…

И именно в этот день выяснилось, что экзамен по специальности является совсем уж комплексным и включает в себя следующие относительно независимые разделы. Привожу их список на принятом в музыкальных заведениях жаргоне:

– клавиатуроковыряние (сиречь фортепиано);

– рукомашество (собственно дирижирование);

– завывание (это вокал);

– нытье (сольфеджио) и, наконец:

– музыколожество, так были небезосновательно названы «Основы музыкологии» по курсу А. Введенского.

На все про все дается 15 минут.

Для демонстрации фортепьянного мастерства своих абитуриентов Университет культуры выделил более чем пожилой кабинетный рояль «Красный Октябрь» Ленинградской мебельной фабрики им. Парижской Коммуны. Во время игры он тяжело вздыхал, старчески постанывал, часть клавиш нижнего регистра застревала в клавиатуре, и их приходилось выковыривать ногтями, так сказать, не отходя от темпа. Но это еще полбеды. Дело в том, что две клавиши верхнего регистра, кроме ноты заданной высоты, извлекали из недр инструмента еще какой-то странный звук, природу и характер которого мне определить так и не удалось, – это представляло собой нечто среднее между скрипом, кашлем и оханьем. Из-за него все играемые произведения получались с регулярным припердом на слабую долю, как выразилась абитуриентка из Саратова, которая играла как раз передо мной. Так что я был уже эмоционально подготовлен и старался не обращать внимания, делая вид, что ничего не происходит и все отлично.

Но где-то в середине моей более чем скромной фортепьянной программы наш «недоБЛЮТНЕР» (так абитура окрестила этот рояль) сыграл со мной шутку, которую я до сих пор не могу ему простить: от многократного использования педали (ею я попытался хоть как-то прикрыть мою чудовищную пальцевую технику) у него вдруг отвалилась педальная стойка и пребольно долбанула меня по ногам. Я завопил. А чтобы мне не приписали неумышленную порчу государственного имущества, наклонился и попытался хоть как-то присобачить всю эту деревянно-металлическую чертовщину на место. Но тут услышал голос председателя комиссии: «Тараканов, что вы там делаете? Сейчас же вылезайте из-под рояля и отвечайте на вопросы». Я вылез – весь лохматый, красный и потный. «Играете вы отвратительно, но орете смачно, так что вокально мы вас тестировать не будем. Отвернитесь от инструмента и определяйте интервалы на слух».