Текст книги "Вальс в четыре руки (сборник)"

Настройка оркестра. Рабочий момент

Раздраженная реплика концертмейстера:

– Первый пульт виолончелей! У вас два разных «ля»!

В тишине флегматичный голос концертмейстера контрабасов:

– Ну что вы хотите, там же два человека.

«Тангейзер» на краю света

Хор пилигримов из вагнеровского «Тангейзера» был исполнен силами самого южного в мире хора островитян Огненной Земли под апокалиптическим названием «Fin del Mundo», что означает «На краю света» в географическом смысле или «Кранты всему» в метафизическом. На этом самом краю. С видом на пролив Бигля. Именно после этого перформанса в репертуар оркестра прочно вошла народная фраза «С каждым может случиться тангейзер».

Сначала все шло неплохо.

Хор начинается a capella – без аккомпанемента. То есть пилигримы поначалу бредут без сопровождения оркестра, и хористам удалось чрезвычайно органично изобразить доступными им вокальными средствами банду поддатых немецких раздолбаев XIII века.

Дальнейшего развития событий не ожидал никто. Первыми на каком-то там восемьдесят пятом такте попытались вступить вторые скрипки. Они уверенно вступили, затем значительно менее уверенно прошкрябали пару нот и сдались. Этот номер с тем же результатом повторили и другие группы, потому что у Вагнера по мере нарастания пафоса прибавляются новые и новые инструменты. Подошло вступление тромбонов. «Ну, – думаю, – сейчас они вступят и оправдают название хора». Но они сделали правильные выводы из происходящего и решили не ввязываться в процесс с непредсказуемым результатом. Да и маэстро принял единственно правильное решение и загасил оркестр на корню.

Дело в том, что сработал классический эффект а capell’ного хора – «чем менее профессионален хор, тем быстрее без поддержки оркестра он сползает интонационно вниз». Так что, когда вступили вторые скрипки, хор пел уже в другой тональности, и можно было только руководствоваться принципом «не навреди».

Пилигримы допели свой хор, опустившись за оставшееся время еще на полтора тона, и затихли в некотором недоумении.

Первый гобоист боролся до последнего. По окончании номера он смог только озадаченно вымолвить: «Надо же, ни одна нота не подошла».

Записки музыканта-неврастеника в конце сезона

Я обращаюсь в первую очередь к тем, кто сидит в театре по ту сторону барьера, с которой хорошо видна сцена с одной стороны и буфет – с другой. К тем, для кого скоропостижная смерть Графини из «Пиковой дамы» так же неожиданна, как и для Германа, а превращение прекрасных лебедей обратно в тупых кур в «Лебедином озере» является сюрпризом, приводящим в состояние катарсиса.

Пуччини писал, что он как музыкальный драматург должен влюбить зрителя в свою героиню и только затем ее грохнуть, и тогда публика будет рыдать, и все будут довольны, как после индийского фильма. Так оно и есть. Правильно писал.

Но вы же знаете, что вчерашняя хохма – сегодня уже не хохма. И когда на твоих глазах и с твоим же участием в 578-й раз Ленский падает мордой вниз на заснеженные просторы сцены – это уже не смешно. А поскольку опера «Евгений Онегин» представляет собой тот редкий случай, когда со смертью героя опера не заканчивается, становится просто тошно, тем более что я прекрасно знаю, что и сегодня все закончится ничем. По крайней мере для Онегина. И не только сегодня, а также и присно, и, по всей видимости, во веки веков.

Глубоко депрессивное творчество – Виолетта после тяжелой и продолжительной болезни, Мими с тем же диагнозом. И это только пульманология.

Казалось бы, глубоко вполне офтальмологическая опера – «Иоланта»! Ан нет. Типичная неврология. Это вообще очень многоуровневое произведение. Иоланта, прозревшая, к своему несчастью: просто раньше она узнавала всех этих рыцарей только по запаху – можете себе представить, что это было в южном климате, при тогдашней чистоплотности и притом, что… Просто представьте себе рыцаря в собственном соку в его консервной банке (у них это называлось доспехами и блестело) на жаре плюс сорок, который моется исключительно в случае кораблекрушения. А теперь, прозрев, она воочию увидела все эти высокоинтеллектуальные рыцарские рожи, которые могли куртуазно поговорить о Прекрасных дамах, о качестве коня, о способах заточки меча, для которых разрубить что-нибудь от шляпы до седла – это да, а подумать головой – таки нет. Единственным приличным человеком в те времена мог быть только арабский врач широкого профиля, которого выписали как офтальмолога, а он блестяще выступил как психоневролог. Да и вообще Иоланта мне глубоко несимпатична, потому что дура. Понятно, конечно, она не знала, что вход в зону карается смертью, что от нее строжайшим образом скрывали само понятие электромагнитного излучения в видимой части спектра, но когда король Рене спрашивает Водемона: «Ты с нею ни о чем не говорил?» – у меня просто сердце сжимается, потому что эта идиотка встревает в разговор с репликой: «О да, отец. Он объяснял мне, что значит свет, и так жалел меня». Такой подставы не ожидал никто. Ее что, кто-нибудь о чем-нибудь спросил? Ну помолчи ты, когда мужчины разговаривают. Хвала Аллаху, Эбн-Хакиа, как смог, разрулил ситуацию.

А Риголетто, инвалид II группы с дочерью в мешке, из которого она ещё и поет! И ведь казалось бы, хромой, горбатый, а как мешок целенаправленно тащит. Господи! С кем приходится иметь дело!

А Золушка, отбросившая туфли, причем в ближайшие дни она это будет делать на полчаса дольше в другой постановке с фетишистом Принцем! А новогодний триллер «Щелкунчик» в середине июня, прости господи! Я уже не говорю про тридцать три несчастья Бориса Годунова, который хотел процветания родной стране, а после героического царствования Ивана Грозного работать было уже не с кем. Кстати, по поводу царевича Димитрия. Царь с такой наследственностью – тот еще подарок. Эпилептики вообще отличаются угрюмостью характера, а в этом случае, при всех комплексах и факторах… Нет, не вижу вины на Годунове.

Ужасы «Лебединого озера» с жуткими готическими перевоплощениями, «Жизель», где весь второй акт проходит на кладбище, а главными героями являются мертвые бабы и сумасшедший мужик. Ни дня без покойника. Чувствуешь себя хирургом-неудачником.

А «Голос женщины» Франсиса Пуленка! Замечательная, исключительно депрессивная опера про истеричку, просто изводящую своего возлюбленного по телефону. И опера-то не длинная – каких-нибудь сорок минут, а удавить главную героиню хочется ее же телефонным шнуром. Она идет в тот же вечер с «Записками сумасшедшего» – одноактной монооперой по Гоголю. Не хотите теплым летним вечером сходить с девушкой в театр?

Единственное утешение – балет «Спартак», в котором законные власти все-таки разгромили незаконные вооруженные формирования под предводительством Спартака; и, разумеется, финал балета, когда фракийского бандита настигает долгая и мучительная для оркестра смерть, приблизительно в 21.20 под очень кинематографичную музыку Арама Хачатуряна. Истинных балетоманов хочу сразу предупредить, что танца с саблями в этом балете нет, хотя лично я считаю это большой ошибкой. Чего бы и не сплясать?

Запланированный любым, даже самым гениальным автором катарсис наступает только в течение первых двадцати – тридцати спектаклей. Потом появляется циничное, но счастливое понимание того, что большая часть героев окочурится до 21.45. Хотя, конечно, очень жалко какого-нибудь Меркуцио, которого вырубили уже в самом начале, а он в своем шутовском прикиде эпохи Возрождения валандается по театру до последнего покойника, чтобы в конце всего вместе с немногочисленными выжившими и массой свежеусопших выйти на поклоны, – притом что о нем все давно уже забыли и ждут, когда на авансцену нетрадиционной для шекспировского героя походкой выйдет Ромео, а вместе с ним и кости с ресницами в роли Джульетты.

Вы же сами видите, что патология в музыкальном театре – дело вполне обычное. Помимо уже рассмотренных выше медицинских специальностей, можно вспомнить о хирургии. Этому посвящены оперы с безногими героями «Порги и Бесс» Гершвина и «Повесть о настоящем человеке» Прокофьева.

Психиатрия тоже широко представлена на музыкальной сцене. Вашему вниманию могу представить психически нездорового Юродивого, который встречается на Красной площади с еще нормальным на тот момент царем Борисом, но и тому уже недолго осталось – в зависимости от редакции оперы – от часу до трех. Диагноз Германна из «Пиковой дамы», вероятно, для специалиста тоже загадкой не является.

Суицид в опере – самое распространенное дело. Это и Катерина Измайлова, и Тоска, и Чио-Чио-сан. Другой вопрос, что, как правило, в опере акт суицида означает близкое завершение спектакля, а потому не может не радовать.

Я уже не говорю об отдельно взятой голове в «Руслане и Людмиле» Глинки и в «Саломее» Р. Штрауса (там по крайней мере голова Иоанна Крестителя поет только ДО отделения ее от всего прочего, в отличие от оперы Глинки, где голова поет, наоборот, после).

«Спящая красавица». Цикл дивертисментов или кошмарный сон наркомана? Фея Выпивки и Фея Закуски, Феи Тяжелых металлов и Среднего Машиностроения. Это же ужас какой-то! Я уже не говорю о всяких кошмарах вроде Людоеда и Мальчика-с-Пальчик, Красных Шапочек, брачующихся котяр. Вины Чайковского здесь нет. Это все Петипа навалил в одну кучу. Когда играешь, возникает ощущение какой-то бесконечной безнадеги. Мне коллега рассказывал, что он как-то играл «Спящую» и в какой-то момент, уже окончательно офонарев, перевернул страницу, чтобы посмотреть, много ли еще осталось. На следующей странице рукой предшественника было написано: «Еще до х». В смысле много еще. Видимо, точка золотого сечения. Еще раз хочу подчеркнуть – Чайковский здесь ни при чем. Каждый номер – бриллиант. Это все М. Петипа.

На этом фоне царь Додон из «Золотого петушка» Римского-Корсакова выглядит предельно оптимистично – просто дурак, и все. На троне. Так в этом ничего особо экзотического нет.

P. S. Интересно было бы написать и поставить оперу «Муму». С каватиной Герасима в начале и прощальным дуэтом Герасима и Муму в конце. И соло арфы в момент утопления одного из героев. С moralité в конце оперы: «Кому суждено быть повешенным – тот не утонет».

Публика и оркестр

Поход на концерт – всегда событие. Такое дело с кондачка не делается – анонс, покупка билетов, ожидание дня концерта. Наверно, как-то так… Нет, я лучше буду писать о том, что знаю.

Итак, публика входит в просторный, светлый концертный зал и заранее предвкушает и благоговеет: дирижер, солист и оркестранты из зала представляются небожителями, которые вскоре после третьего звонка начнут свои божественные откровения. Да, конечно: стоит надеть фрак с лакированными туфлями, и любой алкаш с тарелками будет выглядеть настоящим артистом. По крайней мере издали.

Вообще-то публика нам не больно и нужна. Играем мы не для публики, а для себя. И судим себя беспощаднее и точнее. И на генеральной репетиции часто играем лучше, чем на концерте. Без всякой публики, между прочим.

Вообще-то без публики мы никому не нужны. Всю жизнь репетировать и ни разу не сыграть концерт? Ну я не знаю… Это все равно, что быть ракетчиком, всю жизнь тренироваться и ни разу не жахнуть. Нет, публика все-таки нужна. Она стимулирует, она заинтриговывает самим фактом своего существования – как она отреагирует сегодня на концерт или спектакль. Потому что мы, может, эту программу уже играем сотый раз, а для публики-то наше выступление почти всегда премьера. Если, конечно, кто-то из вчерашних не пришел снова.

И, поделившись друг с другом мыслями о том, что публика нас не больно-то и волнует, кто-нибудь обязательно приоткрывает дверь, ведущую на сцену, или отодвигает чуть-чуть занавес, и в образовавшуюся щелочку пытается выглянуть в зал. А сзади кто-нибудь шепотом обязательно спросит: «Ну как там?»

Mucha merde

Мне об этом рассказывал знакомый бас-гитарист. Он работал в группе с испанскими музыкантами, приехавшими в Россию. И точно так же выглядывал из-за кулис в зал. Испанец выглянул в щелочку в зал и прокомментировал: «Mucha merde». «За что ты их так? Все-таки это наш зритель», – поинтересовался басист, в таких пределах знакомый с испанским и понявший, что фраза означает: «Много дерьма». Испанский музыкант сначала недоуменно обернулся, а потом засмеялся и объяснил.

Это старинная испанская идиома, существующая чуть ли не со Средних веков. В те времена зрители на представление приезжали на лошадях. Или в каретах. И чем больше зрителей, тем больше лошадей, а чем больше лошадей… В общем, вы поняли смысл старинного испанского выражения.

Публика бывает самая разная…

…но объединяет ее одно: она пришла на праздник (независимо от того, кто и как это понимает), и, даже если мы точно знаем, что сегодня это не так, мы должны оставить ей эту иллюзию. За каким бы нечеловечески высоким искусством эти люди ни пришли, концерт – это в любом случае шоу. Совершенно необязательно, чтобы органист карабкался по органным трубам, пианист катался на рояле, а дирижер вышел в наручниках в сопровождении судебных приставов. Но уже само ожидание выхода оркестра, солиста, маэстро есть элемент шоу. Публику всегда приводят в восторг мелкие фенечки, в кино и цирке называемые гэгами, вроде лопнувшей струны у скрипача – и все сразу вспоминают знаменитую байку про Паганини. Считай, уже внесли некоторое разнообразие в концерт Мендельсона. Или глубокомысленное протирание очков пианистом во время длинного оркестрового вступления к медленной части концерта Бетховена – заняться все равно нечем, а процесс вполне зрелищный. А любимый аттракцион Николая Арнольдовича Петрова, когда перед началом игры он, вместо того чтобы подвинуться к роялю вместе с табуретом, мощным движением тянул к себе рояль, к восторгу оркестра и публики.

А в оркестре – мелькающие руки дирижера и литавриста, синхронно двигающиеся смычки струнных и асинхронно – кулисы тромбонов, сучащая ножками и перебирающая ручками арфистка и исполнитель партии тарелок, который загодя готовится к своему триумфальному удару. Ей-богу, есть на что посмотреть. И конечно, в первую очередь – на артистические и вдохновенные лица музыкантов. Владимир Петрович Зива, с которым мне посчастливилось много работать, часто перед концертом обращался к замордованным халтурами и работами музыкантам с просьбой изобразить на изможденных лицах удовольствие от процесса музицирования. И они честно пытались.

Совершенно недостижимая вершина в этой области – выражение лиц в балете или в цирке. Счастливая улыбка балерины, изображающей ротор, или циркача, который держит на лбу шест с еще пятью улыбающимися рожами, безусловно, отражает их общее удовольствие от происходящего. Я уже не говорю про дрессировщика. Вынуть голову из пасти льва и не улыбнуться при этом – проявление элементарной невежливости по отношению ко льву. Как минимум.

Если говорить непосредственно об оркестре, то с разной степенью искренности это лучше всего получается у музыкантов камерного оркестра Спивакова и северокорейских оркестрантов, которые, судя по вдохновенному выражению лиц и синхронному раскачиванию всем телом, погружены в музыку более чем во что бы то ни было.

От солиста изображать улыбку, слава богу, не требуется. У него должно быть выражение глубокой сосредоточенности и вдохновения. Как правило, оно получается само собой.

У оркестрантов сложнее. Когда соло, то вообще ни до чего: нервы в кулак, глазки в кучку таким образом, чтобы видеть ноты, но не видеть дирижера. Потому что и так страшно. Когда не соло, внимание рассеивается, и тут надо следить за лицом. Если ты на сцене, а не в яме, разумеется. Я уже не говорю о том, что делается во время игры с физиономией у духовиков: рожа краснеет, глаза выпучиваются, щеки надуваются, а уши становятся перпендикулярно голове. А у валторнистов в придачу начинают вверх-вниз ходить брови. Публике лучше всего, наверно, все-таки смотреть на дирижера – и красиво, и лица не видно.

Но контролировать себя по возможности надо.

В качестве иллюстрации приведу пример из жизни моего коллеги, которого знаю уже лет двадцать.

В 90-е годы Леша работал в Баховском центре. Это был один из множества оркестров, финансировавшихся различными зарубежными фондами и организациями, спасибо им за все. Время от времени оркестр давал концерты в прямом эфире на радио «Орфей». Гобой, как я уже излагал, – дурацкий инструмент и, по моему представлению, издавать членораздельные звуки вообще не должен. Для него это еще более противоестественно, чем для прочих духовых инструментов. По крайней мере, когда он играет, я это воспринимаю как чудо, а когда что-то не так, то это, безусловно, его более естественное натуральное состояние. Короче, у Леши во время исполнения очередного произведения И. С. Баха в прямом эфире для культурных людей не взялась нота. Короткую паузу, которая из-за этого возникла, он использовал по максимуму, чтобы высказать все, что он думает по этому данному поводу в адрес гобоя, трости и лично Баха.

Новую работу он нашел достаточно быстро.

Единственный человек в оркестре, который может за выражением лица не следить, – это дирижер. И он этим активно пользуется. По-моему, если перед дирижерским пультом установить камеру, а изображение вывести на большие мониторы для публики, это будет не менее увлекательное и динамичное зрелище, чем фильм «Маска» с Джимом Керри.

А некоторые из них, пользуясь шумом, издаваемым оркестром, еще и ругаются. До сих пор с изумлением и даже некоторым восхищением вспоминаю одного отечественного маэстро, который на концерте во время исполнения «Сечи при Керженце» Римского-Корсакова матерился во всю глотку в течение шестнадцати тактов и НИ РАЗУ не повторился. Справедливости ради надо заметить, что у него были для этого некоторые основания.

К сожалению, существуют залы, и их становится все больше, в которых публика сидит в том числе и позади оркестра. И дирижеру тоже приходится улыбаться, хотя и зверской улыбкой.

Да, совсем забыл. Если в нормальных условиях, пользуясь слепотой и удаленностью публики, еще как-то можно погрузиться в размышления, то с появлением телевизионщиков все заметно усложняется. Потому что предугадать, какая камера тебя в данный момент снимает и какая из них откуда прилетит, практически невозможно. И ты вынужден высидеть на сцене целую симфонию, так и не поковыряв пальцем в носу. То есть отказывая себе в самом необходимом.

И заодно, раз уж мы тут про симфонию, – по поводу аплодисментов. Между частями. Некоторая логика здесь есть. Ну дослушай ты до конца тихо – не ломай концепцию. Но это принцип не абсолютный, а чисто конвенциональный. Вот сейчас так принято – не хлопать между частями, а во время исполнения медленной части, как наиболее тихой, также и не хрустеть чипсами. (Хотя мобильники в зале оживают именно в этих местах.)

А вот, например, Моцарт был в восторге, когда публика реагировала на наиболее яркие места немедленными аплодисментами. «В середине начального Allegro есть такой пассаж, который должен нравиться. Увлеченные слушатели наградили его аплодисментами. Я чувствовал, что он произведет эффект, и в конце первой части повторил его da capo». (Из письма отцу по поводу премьеры Парижской симфонии.)

Из этого письма для меня интересны два следствия. Во-первых, то, что современники Моцарта слушали его музыку не с таким принятым нынче выражением лица, как будто всю морду ботоксом обкололи. А во-вторых, мне стало понятно, почему в симфониях всегда повторяют экспозицию. Для меня всю жизнь это было загадкой – вроде как всё, уже все всё поняли, чай, не Баден-Баден. Ан нет! Вот первый восторг и экстаз от нового шедевра поутих, а теперь послушаем еще разок повнимательнее.

Почему публика разная

А потому, что концерты разные, и каждый выбирает себе программу по потребностям. Примерно так.

1. Корпоратив. Фирма устраивает культурный отдых. Публика на концерт приходит уже слегка поддатая. Потому что у них праздник. Это милые и веселые люди, которые искренне реагируют на происходящее, при любой возможности аплодируют, поднимая тем самым настроение себе и музыкантам. От серьезной музыки быстро устают и постепенно отползают в фойе с целью догнать.

К ним вообще не может быть никаких претензий – они сюда не за тем пришли.

2. К этой же категории примыкает публика, пришедшая на концерт, организованный департаментом культуры по линии собеса (условно). Исполняется несколько фрагментов из балетов Чайковского, пара Славянских танцев Дворжака, пара Венгерских Брамса, в конце Радецки-марш Штрауса под хлопанье в ладоши, в качестве биса – «Ой, цветет калина» Дунаевского. Но эта публика трезвая и преисполненная важностью момента. Дай им Бог здоровья и долгих лет жизни.

3. Культурные фестивальные европейские мероприятия на свежем воздухе. В первом отделении произведения музыкального авангарда, во втором – симфония Бетховена (я просто описываю близко знакомый мне вариант). Собственно, она и вызывает основное беспокойство у оркестра, поскольку дело происходит в Германии. После непродолжительного, сосредоточенно выслушанного авангарда зритель принимает по одному-два бокала шампанского, вследствие чего Бетховен выслушивается предельно благожелательно. Бурно и продолжительно поаплодировав, публика переходит к пиву и сосискам.

4. Если у вас в программе «Петя и волк» в комплекте с чем-нибудь еще, то и зритель у вас такой. Детей и их бабушек комментировать не будем.

5. Припопсованный концерт из хитов мировой оперной классики – это замечательная и благожелательная публика, которая простит все, даже если альты половину арии Рудольфа играют на такт раньше, а тромбоны не там, но редко и случайно. Простит, потому что не знает, как в оригинале. А когда концерт заканчивается «Влюбленным солдатом» и «О, sole mio», приходит в полный восторг.

6. Теперь о публике из экологической ниши консерваторского типа. Если в программе Первый концерт Чайковского, то в зале может быть кто угодно. Или концерт Бетховена, к примеру. Любой. В смысле культовое произведение. Но если пианист на сцене Миланской консерватории долго и одухотворенно медитирует, а потом играет такое, от чего час спустя дирижера никакого ваще переносят из автобуса в отель, поскольку он честно заслужил релакс и выпил его весь – а вы попробуйте поймать бессистемно мечущегося пианиста всем оркестром! – а публика при этом аплодирует, то, скорее всего, она не в теме. И пришла сюда потому, что так принято. Типа, культурно.

Или в прямо противоположной ситуации, в другом месте и в другое время аналогичная публика в конце концерта начинает восторженно аплодировать дирижеру, а он – гордо и живописно кланяться. Да-да, тот самый, которого оркестр общими неимоверными усилиями за последние полтора часа спасал раз десять!

7. Публика, на которую можно напороться в самом неожиданном месте – от Большого зала консерватории до последней дыры на юге Италии. Они понимают, зачем пришли и что происходит. На сцене это каким-то образом ощущается сразу. С ними труднее всего, потому что, если что не так, перед ними стыдно. Но, играя для них, ты понимаешь, что не зря издаешь звуки.