Текст книги "Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник)"

Андрей Диченко
Прочь из этого мира

© Андрей Диченко, 2014

Держа в руках пожеванное направление на обследование, я интуитивно пытался догадаться, в какое из зданий мне нужно зайти.

Весь больничный комплекс был подобен временной пропасти, обнесенной полуразрушенным бетонным забором. Я не знаю, какую точно площадь занимал этот хаотически слепленный разброд неказистых зданий, но время в проходах между ними точно замирало. Может быть, в темных сырых углах, заполненных плесенью, пустыми бутылками и битым кирпичом, умелец из иного мира запросто остановил бы время. Но таковых здесь явно не водилось. А кто был? Врачи, медсестры, рабочие и, конечно же, больные туберкулезом. Пожилые и лишенные сил, они передвигались от крыльца к крыльцу по заговоренному алгоритму и нутром своим ощущали новоприбывшего. Когда таковых не было, то взгляды их утыкались в землю. Казалось, они знали каждую трещину в тротуарной плитке, которая покрывала узкие тропинки.

За бетонным забором простиралось огромное рапсовое поле. Холмистое и безграничное, оно напоминало пейзаж далекой планеты. Поле шумело. Наверное, потому, что за холмами проложили трассу, и моторы сотен автомобилей создавали иллюзию потусторонней жизни, которая неслась прочь из этих мест. Желтое поле было подобно ватерлинии между жизнью и смертью.

И если там, где машины и жилые дома, были какие-то мечты, планы и разочарования, то в нашем загородном «инкубаторе» не было никаких иллюзий насчет будущего. Одна лишь голая экзистенция и мнимая мысль о том, что серьезные врачи и обаятельные медсестры знают, что со всеми нами будет.

В маленьком кабинете симпатичная девушка в белом халате вручила мне пустую карточку. Осмотрев меня, она с грустью сказала, что я слишком молод, чтобы попадать в эти стены, и, быть может, когда-нибудь из моей личной ленты истории этот фрагмент будет вырезан или, что еще лучше, просто не начат и стерт. Ну а пока ближайшие семь дней я буду тут, среди лиц, запомнить которые крайне сложно, но распознать среди толпы проще некуда.

«Пустота в глазах. Она манит, зовет заполнить или отворачивает на всю жизнь. Ты сразу видишь их, пустотных странников. В автобусах, на улицах и объектах религиозного назначения. А здесь их высокая концентрация».

В палате было четыре кровати и тумбочки. Один стол, нерабочий телевизор «Горизонт» (в лучшие времена он показывал Брежнева) и балкон.

Лечили здесь троих, включая меня.

Одного, на вид вполне здорового, звали Ваней. Он работал таксистом, а в прошлом был спортсменом и вроде бы даже готовился выступать на Олимпиаде в далеком заграничном городе. В глазах его читалась безысходность, а плавные движения выдавали полную апатию и нежелание что-либо менять. Большую часть времени Ваня молча читал книги, которые хранил в своей тумбочке. Его библиотека насчитывала порядка десяти томов низкопробных детективов в мягких обложках. Впрочем, Ваня никогда не вдавался в подробности сюжетных перипетий, а просто открывал книгу и на первой попавшейся странице начинал читать. На вопрос, зачем он это делает, Ваня отвечал, что давно прочитал эти книги и таким образом он за мгновение врывается в досконально изученный примитивный мир бульварной литературы.

«В этой реальности, где мы с тобой сейчас находимся, все слишком сложно и невозможно предугадать, как оно дальше развернется. А там ведь все просто».

Ответы Вани напоминали проповеди об апокалипсическом отречении. Только вот в его внутреннем мире конец света не распространялся на окружающих, а замыкался в пределах его собственной черепной коробки. Впрочем, на этом коротком и явно заимствованном убеждении мировоззрение Ивана упиралась в дно.

Второго пациента звали Андреем. Несмотря на то, что заболевание его писалось в карточке в несколько строчек, Андрей почти всегда улыбался, рассказывал анекдоты поникшим медсестрам и периодически бегал в магазин за водкой, нарушая все правила распорядка. Впрочем, взгляд его был ясным, а внешний вид не выдавал, что пол-литра водки на протяжении всего утра небольшими порциями поступали в его организм.

«Пойдем, покажу тебе здесь всё».

Эту фразу он сказал сразу после сакрального «привет» и рукопожатия. Мы спустились по пыльной лестнице на первый этаж и вышли из корпуса. Как раз за ним, за кленами, спряталась старая спортивная площадка. Почти все агрегаты покрылись ржавчиной и скрипели даже при легком прикосновении.

Достав из-за пазухи початую бутылку водки, Андрей сделал несколько глотков и взобрался на турник. Тот слегка прогнулся и с каждым подтягиванием издавал скрип, отдаленно напоминающий крик о помощи, который записали на пожеванную пленку и прокрутили с замедлением на старом советском магнитофоне.

Подтянувшись в спокойном темпе пятнадцать раз, он спрыгнул на землю и сел на поломанный металлический брус.

«Вены болят, черт возьми».

Сделав еще несколько глотков водки, он снял майку и, запрокинув голову назад, принялся смотреть на небо. Оно затягивалось тучами: по всей видимости, ночью начнется дождь. На спине у Андрея была синяя уродливая татуировка: икона Божьей Матери с маленьким Иисусом на руках. За решеткой.

Кажется, этот человек видел тюрьму, но не внушал опасности. А еще он не морщился, когда пил водку. И совершенно не пьянел. Несмотря на то что он был коротко пострижен, что голубые глаза его моментально фокусировались на шуме или ином постороннем раздражителе, я ощущал себя с ним в полной безопасности.

«С этими за руку не здоровайся. С ними не пей, даже если предлагать будут. Эти надубашенные, несмотря на закрытую форму, тоже лучше руки мыть почаще. Да, даже если просто они прошли мимо. Вообще, мой руки постоянно. Особенно тут».

Вскоре я пошел в корпус, а мой новоявленный знакомый сказал, что зайдет в одно место и тоже скоро вернется. Скорее всего, его пунктом назначения был круглосуточный магазин в нескольких кварталах от медицинского комплекса. Немногочисленные туберкулезники провожали его глазами, словно он был не обычным человеком, а послом из другого мира, где способность передвигаться на двух ногах за пределы бетонного заграждения – это нечто из разряда сверхспособностей.

Когда Андрей вернулся, я уже спал, поэтому увиделись мы с ним только утром. Как всегда, он наливал себе водку в стакан, а с его спины на меня смотрел младенец-Иисус.

«Проснулся?»

Он задавал вопросы, не оборачиваясь. С утра его голос был хриплым. Перевернувшись на другой бок, я увидел сопящего Ваню. Было семь утра.

После я приподнялся на локтях и посмотрел в зашторенное окно. Дождь все-таки начался. От таких пейзажей, помноженных на гнетущую атмосферу этого места, становилось плохо и как-то невыносимо душно.

«Я всегда рано встаю. Привычка с армии. Там нельзя было долго спать. Жарко было и опасно. Или если спать, то не обычным сном, а сказочным. Это когда ты вроде бы и спишь, но, как любой повелитель неба, летишь, но не с парашютом – вниз, а с волшебным веществом в крови – вверх».

Утром Андрей говорил о непонятных мне вещах, совершенно не касаясь сути. В такие моменты в моем сознании его образ из бойца элитного рода войск превращался в волшебника. Складывалось ощущение, что голова у него была забита иными вопросами, а ход мыслей огибал то, что происходило здесь и сейчас.

«А служил я, мой друг, в горах. И там шла война».

Мне всегда казалось, что люди, прошедшие горячие точки, не захотят вспоминать о том, как умирали противники. В голове всегда держался этакий собирательный образ мрачного человека с многочисленными шрамами на лице. Немногословного и твердого, как гранит, за поверхностью тела которого скрывался огненный океан из боли и страданий, упакованных настолько глубоко, что в чистом виде они никогда не смогут излиться на поверхность. Андрей был иным. Теперь, когда я видел в нем не просто рядового пациента туберкулезного диспансера, а сержанта армии, ушедшей на страницы истории страны, сами собой появились мысли о его живучести в этих экстремальных условиях.

«Зачем ты здесь?» – спрашивал он, и, признаться, я не знал, что именно ему ответить. Я мог сказать врачу о своих симптомах или медицинской сестре – про ощущения от уколов, но не Андрею. Его вопросы требовали глубинных ответов, которые я пока что не знал.

«Ты полностью здоровый. И совсем не такой, как эти люди. Да, я знаю, что тебя направляли на обследование и ты скоро выйдешь отсюда. Но знай, что если сюда попадают, то быстро не выходят. Месяц. Два. Или восемь. Ваня лежит здесь с февраля, а уже скоро лето. Вот и думай, как ты сюда попал и зачем».

Мы ели на завтрак перловую кашу. Специально для меня Андрей взял двойную порцию, так как близко знал всех поваров. Складывалось ощущение, что не было в этой больнице человека в белом халате, с которым он не знаком лично.

Меня действительно мучили боли в спине, и страшная формулировка «подозрение на туберкулез» поначалу звучала приговором. Неистово мыслящий разум уже обрисовал мне долгие месяцы пребывания в этих помещениях и минутные медицинские процедуры на фоне многочасового безделья и раздумий о смысле жизни. Бывший советский десантник же своими словами заронил надежду, что все это не истина и что произошла какая-то ошибка.

«Значит, скоро уйдешь отсюда…»

Я искренне верил ему.

«А ты?»

«А я отсюда уже не уйду».

«Но ты ведь тоже выглядишь здоровым…»

«Дело вовсе не в этом».

В чем же обстояло дело, он мне не сказал. Где-то ближе к обеду Андрей снова исчез, а вернулся только вечером. Он медленными шагами продвигался к своей койке и, сев на нее, посмотрел сначала на читающего Ваню, а потом на меня.

«Какие-то проблемы?»

Кажется, это было адресовано мне. Услышав отрицательный ответ, он завалился на спину и вроде бы уснул. Мне почему-то казалось, что в этот момент он вовсе не спал, а путешествовал по воинствующим мирам на окраинах Вселенной.

Стало как-то беспокойно и нервно. Через несколько часов пришел врач, раздал каждому из нас каких-то таблеток, а на Андрея лишь искоса посмотрел. Почувствовав неладное, он прощупал его пульс, положил руку на лоб и вышел из палаты. Шаркающим эхом в коридоре отдавались его шаги.

«Что с ним такое?»

Если Ваня здесь лежит с февраля, то он должен знать хитрости пребывания. Но я не хотел его беспокоить. Просто окончательно устал от метафизической пустоты в палате.

«Наркозависимый» – коротко ответил Ваня, отвлекшись от своих книг.

Оказалось, что в далеком 1987 году он привез из Афганистана не только медали. Мы по-прежнему вечерами приходили на заброшенную спортивную площадку, и там он рассказывал окольные подробности своей биографии.

«Мак там был везде, как и наши ржавые танки, раскаленные на жаре. Трупы пацанов убирали, а изуродованная техника стояла… От жары кровь сохла и желтела, становилась чем-то вроде естественной маскировки».

Он не говорил, что ему приходилось стрелять из АК-74 по бандам боевиков. Сказал только, что попал в тюрьму за убийство, сразу после развала СССР, когда на образовавшейся мнимой границе между Беларусью и Россией занимался бандитизмом.

«Если будут предлагать брать инструмент для работы, то выбирай ТТ. Пистолет ТТ – лучший друг рабоче-крестьянской молодежи».

Подобные рассказы напоминали изящно переписанные на современный слог коммунистические агитки первой половины двадцатого века.

Андрея отправили в больницу родственники. Не из-за тубурекулеза, которым он не болел. А из-за морфиновой зависимости, которая никому из них не давала покоя. В этом комплексе с дурманящими инъекциями проблем не было, а поэтому тело советского десантника было в состоянии покоя. Полного покоя, который так не характерен для образа повседневного наркомана, про которого нам трубили средства массовой информации. Колоться изо дня в день. Почти потребность. Впрочем, никто, кроме меня, этого не замечал. Да и я на третий или четвертый день своего пребывания просто выкинул из головы, что Андрей наркозависимый.

Пока он целыми днями где-то ходил, мое тело разглядывали через различную высокотехнологическую аппаратуру и делали множество анализов. В эти моменты о своем здоровье я молил не Бога. Я заставлял себя верить словам Андрея.

«Так ты из Калининграда? Я там был, в Калининграде. Точнее, не в самом городе, а в области. Советск, что ли? Или Черняховск… Помню, мы тогда уже были дембелями и после войны сидели в голубых беретах напротив общежития музыкального училища. Да, кажется, Черняховск. И девушки выглядывали, смотрели на нас. А мы такие все красивые, молодые. После войны только в Союз вернулись».

К концу недели мой диагноз действительно оказался запущенной простудой.

В этот же день я хотел сообщить эту радостную новость Андрею, но он опять ушел чуть ли не из-под моего носа. На душе было тяжелое ощущение, что я его больше здесь не увижу.

Он не появился на следующий день, когда доктор медицинских наук пожал мне руку и сообщил, что ничего серьезного у меня не нашли.

Сразу за КПП, на выходе из туберкулезного диспансера, была автобусная остановка. Я почему-то подумал, что Андрей этой ночью собрал все свои силы и, оставив зависимости позади, рванул на автобусе прочь, в далекие края. Собственно, я решил следовать за ним, и, может быть, настанет момент, когда на своем жизненном пути я его догоню, и, поравнявшись, мы махнем прочь из этого мира.

Александра Романова
Третья лишняя боль

© Александра Романова, 2014

Зачем Оле нужен Егор

Не надо было ей наступать на те же грабли. Оля сломалась, когда Егор стал снова выскальзывать из рук. Для расставания у обоих была веская причина, так какого черта Оля поехала к бывшему ночевать? Егор был красив, как породистый конь. Глядя на его гриву волнами и крепкую задницу, сложно было внутренне согласиться с тем, что перед тобой случайный псих.

– Я бы с ним переспала разок, – говорила Оле подруга, – но на серьезные отношения вряд ли подписалась.

В первый заход с Егором Оля чувствовала себя суперженщиной. Потому что хватило духу подписаться, и нашлась смелость не жалеть. Через месяц Егор заскучал. От него пришла роковая смс: «Прости, я, наверное, просто мальчишка». Оля решила, что хрен с ним, кудрявым трусом, но под вечер разболелась спина. Оля с удовольствием бы пострадала от горя, инфаркта и цирроза, но у нее просто ныл позвоночник. Наверное, мы все в какой-то момент рассыпаемся. Спина говорила Оле: посмотри на свои зубы, чего удивляешься? Спина каждый вечер внушала ей больше с Егором не связываться, но разве кто-нибудь слушает собственные кости и зубы мудрости…

Оля начала переезд. Никакой Егор не заволок бы ей шкаф, диван и комод на четвертый этаж, поэтому она наняла грузчиков. Грузчиками были студенты. Молоденькие, как солдаты, которые никогда раньше не думали о том, как хрупок человек. Оля видела, как они тащили комод на четвертый этаж старого дома без лифта, их жилы вздувались от напряжения. У Оли отчаянно болел за грузчиков позвоночник. Она сама перенесла в новый дом килограммы книг и платьев и ненавидела пирамиды в Египте и Великую Китайскую стену за то, что камни кто-то живой таскал на горбу. Она включала студентам свет на каждом этаже и подносила крынку воды из портативного фильтра. Современные люди культивируют силу. Мы до последнего уверены, что, если будем есть булки, которые не черствеют, и пить молоко, которое не киснет, в нас никогда ничего не сломается. Мы очень крепкие машины, потому что раз в неделю нам позволено выспаться. Но лет в тридцать с небольшим старуха с косой непременно посылает нам первую ласточку.

Среди ночи позвонил Егор. Было четыре утра, из телефонной трубки грохотала музыка. «Я люблю тебя!» – сказал он тусклым голосом. Оля ничего не ответила. Скучающий гуляка был в прекрасном возрасте между мальчиком и мужчиной. Он вечно заходил с тыла. А у Оли не было сил участвовать в охоте на мышь, у нее болела спина. Потом пришел день, и Оля поняла: легче сдохнуть в знак протеста, чем отказаться от ужина с Егором, назначенного на среду. Она просила спину хоть один вечер не быть между ними третьей лишней. Спина послушалась и ушла в тень. Так Оля оказалась у бывшего в гостях.

Наутро ее свалило с ног. Егор еще спал, Олина правая пятка не чувствовала края туфли. Оля поехала на работу и плакала от страха в метро. Они дважды занимались любовью, так ничего друг другу и не пообещав. Еще вчера Оля летела к Егору на крыльях надежды, а сегодня нет ни крыльев, ни ноги, ее место заняла тупая боль. Девушка в вагоне уступила Оле место. От дома Егора до офиса было в два раза больше станций.

Надежда еще никого не вылечила

На работе Оле вызвали скорую. Коллега отвела ее за руку вниз. Оля смотрела, как женщины с зелеными чемоданчиками вынесли к ступеням носилки. Начинался дождь. Ржавая крыша скорой протекала, дождь красиво серебрил капельками Олины черные туфли, вместо правой ступни была деревяшка.

– Скорее всего, защемление нерва, – объяснили врачи скорой.

Они не хотели колоть лекарство, боялись, Оля начнет в больнице скакать как кузнечик, а у них правило – возить больных, а не здоровых. Оля чувствовала себя странно, будто под кайфом, в голове от боли стелилась вата кусками. Добрая женщина в приемном покое больницы удивилась:

– Какая молоденькая! Неужто ревматизм?

Она распрямила Оле ногу на пару секунд – в бедре пульсировал огненный шар. Чуть позже в больнице заверили, что кости у Оли целые, и отправили к участковому доктору в поликлинику.

Молоденькая невролог сразу нашла себе развлечение: раздевать Олю и щупать ногу. По выражению лица Оли она определяла тяжесть болевого синдрома и продляла бесконечный больничный. Лекарства не помогали. Хохотушка медсестра говорила: «Купите еще медвежий яд – назавтра как рукой снимет». Оля верила всему, как в церкви. Яд был вонючим, а бедру было на него плевать. Бог не спешил вылечить Олю. Лежа, стоя, сидя, на боку, на спине – в ноге крутилось колючее сверло. Только раком отпускало. Оля пыталась ночью спать на корточках, но ноги сползали, и она просыпалась от боли. Колени распухли и ныли. Каждый день казалось, что начались улучшения. Особенно когда Егор звонил и звал на вечеринку. Оля обещала, что вот-вот станет легче, и тогда…

Надежда Оли трансформировалась во времени: одно обезболивающее не помогает – пробуем другое, сильнее, если в поликлинике не лечат, будем ждать МРТ. Олины родители дали знакомым взятку, чтобы записать Олю на томографию. В их городе очередь на чудо-аппарат была на три месяца вперед, а Оля так долго жить на карачках не могла. Каждое утро в медицине появлялось что-то новое, во что можно было верить, – в этом была прелесть Олиного оптимизма.

Егор пришел во вторник. Прямо к Оле в квартиру, как настоящий смельчак. Дверь ему открыла мама. Сначала Оля лежала на покрывале раком, уперев подбородок в подушку, чтобы было удобнее разглядывать Егора, сидящего в кресле напротив.

– Какая у тебя соблазнительная поза, – подмигнул он.

– Ты грязный извращенец, Егор, мне же больно сидеть и стоять, – в глубине души Оле было приятно сознавать, что она соблазняет, а не вызывает одни рыдания. Ей хотелось держать Егора за руку, а потому она выдумала хитрость: – Выведи меня погулять.

– Тебе надо сперва одеться, нет? – Егор и сам был рад сбежать из лазарета, но был уверен, что идея провалится.

Спина не давала согнуться, и он помогал Оле натягивать колготки. Пожалуй, это было самым эротичным моментом последних дней. А самым смешным воспоминанием – переходить с Егором дорогу. Время, отпущенное пешеходам на зебре, не рассчитано на калек и старушек – и Оля, которая не могла развить скорость выше черепашьей, катастрофически не успевала на зеленый сигнал. Егор как джентльмен шел рядом и поддерживал ее под локоток. Справа скрежетал тормозами белый «лексус», водитель покрывался пеной ненависти и наверняка считал, что нарочито медлительная пара над ним издевается. То, что чувствовала Оля, было похоже на счастье. Единственное: ей очень хотелось прилечь, чтобы разгрузить сустав. Идти домой болеть к маме, чтобы никогда больше не увидеть Егора, было страшно. Она попросилась в бар с диванами, продлить моменты счастья. Там Оля улеглась Егору головой на колени. Его джинсы пахли свежей тканью. Они выглядели как влюбленные подростки, которые плюют на приличия, официанткам в голову не приходило, что молодой человек выгуливает развалину с защемлением нерва. Скоро в бар пришли друзья Егора. Оля чувствовала себя как на прощальной вечеринке, потому что все пили за ее завтрашнюю МРТ.

Оля на томографии

Магнитно-резонансный монстр напоминал барокамеру. Кушетку с Олей засунули под самый купол, внутри нечем было дышать, а пространство вокруг пульсировало и гудело как в аду. Хорошо, нога не болела. Медсестра предусмотрительно подставила Оле под оба колена треугольную подушечку. Когда муки закончились, Олю вытащили на свет. Попросили обождать пару минут для проявки фотографий. Пока Оля ковыляла в туалет, ее нагнал лаборант с побелевшим лицом:

– Вам надо срочно делать что-то с позвоночником, не тяните. Берите снимки и бегом в больницу.

– А что со мной? – спросила Оля, у которой не было сил посмеяться над абсурдом слова «бегом».

– По моим подсчетам, там двадцать восемь миллиметров в диаметре, это грыжа, я напишу вам расшифровку для врача, – ответил лаборант, поправляя очки.

«О, господи! – думала Оля. – У принцессы грыжа – звучит как дерьмо!»

По словам врачей, эта штуковина в позвоночнике так разрослась, что начала закрывать позвоночный канал. У нормальных людей канал шире шнура от системного блока, у Оли просвет скукожился до двух миллиметров в диаметре. Отсюда хроническая боль. Интересно, что теперь скажет ее невролог, которая две недели лечила Олю раздеванием и сгибанием ноги?

«У меня сужается позвоночный канал, думаю, будут резать», – настрочила Оля Егору смс, упустив некрасивое слово грыжа. «Все же будет хорошо, правда?» – отмазался тот, и Оле захотелось выдрать у него клок кудрявых черных волос. Она ответила: «Ну да, не в каменном веке живем».

Глупая собака будет помогать себе сама, умная пойдет к людям за милосердием. По приезде в НИИ микрохирургии Оля уже не могла сидеть и чувствовала себя дворнягой, которая улеглась на кушетке ждать вердикта главврача. Будь что будет – думала Оля. Здесь, в больнице, ее как минимум обезболят, говорят, у них и наркотики есть. На каталке по коридору стройная женщина в трико везла немолодую пациентку, которой, судя по всему, было плохо. Больная тихо стонала, молодая дама рассказывала кому-то в телефонную трубку:

– Она уже и писается, говорит, не чувствует ничего. И запах пошел ацетона, да, изо рта. А операция только в понедельник.

Олю прошибло холодным потом. Седовласый мужчина в белом халате, похожий на персонажа из «Король-лев», повернул ключ в замке кабинета заведующего и кивнул Оле, чтобы заходила. У заведующего отделением был взгляд, который проникал в самый позвоночник. Он посмотрел Олину запись с МРТ и сказал:

– Операция сложная, но я другого выхода не вижу.

– Операция? – прошептала Оля.

– Диск раздробился на секвестры, – глаза хирурга светились холодной синевой.

Оля понятия не имела, что такое секвестры. Она подумала, что заведующему часто приходится иметь дело с идиотами, которые согласны лечиться только травами и медвежьим жиром. Но она чувствовала, что ее тело само не справится. Оля только уточнила:

– Резать?

Он перебил:

– Не резать – оперировать!

Оле стало стыдно, что она к нему как к мяснику.

– А я буду потом ходить? – смогла прошептать она.

– Даже бегать будете, ну что у вас за глупости в голове, – доктор сделал вид, что окончательно рассердился.

Оле определили кровать в палате на шесть человек. Больница была забита под завязку, свободных одиночных палат не было. Оля лежала между двумя прооперированными бабушками, ее душили слезы. На койке в самом углу мучилась женщина, которой было плохо с утра, ее дочь стелила себе матрас на полу под кроватью больной. Невозможно было унять слезы, они текли беззвучно, как вода. Оля оплакивала свой раздробленный диск, свою глупую любовь и вот это путешествие себя, такой молодой и прекрасной, в царство коллективно бессознательной боли. Выбирай, что важнее: любить или сдохнуть. А если выберешь неправильно, организм скорректирует решение за тебя. И тогда останется только надеть на морду маску с эфиром, сделать дыру в спине и вырезать к черту заразу. Перед грозой операции Егор отошел на дальний план, его больше не было.

Наркоз как шедевр медицины

Назавтра Олины мысли стали чисты. Стонавшую всю ночь женщину прооперировали, она весь день спала. Вечером к Оле пришли подруги. «Проводить в последний путь», – вяло пошутила она. Она гнала от себя мысли о том, что от общего наркоза бывает кома. Как это возможно: заснуть и не проснуться? Она вышла к подругам в коридор, прихрамывая, как больная лошадь. На диванчике сидел Егор. Было неясно, то ли девочки притащили его силком, взывая к чувству гуманизма, то ли он сам пришел. У Егора был растерянный вид, будто он осознал, как Оля будет выглядеть в семьдесят лет. Она видела по глазам, что ему хочется выпить. Егор вывез кровать с Олей на колесиках в коридор, чтобы бабушки не подслушивали, о чем будут говорить подруги, и принес следом ее туфли. Как настоящая девушка, Оля взяла в больницу не пошлые тапки, но лаковые лодочки без каблука. Когда друзья ушли, Оля почувствовала моральное право на последнюю сигарету. Это как солдат, раненный в живот, который хрипит однополчанину: «дай затянуть», а потом вместе с дымом испускает дух. Она выползла в халатике на заснеженное крыльцо, пальцы дрожали от холода. У двери курили медсестры, одна из них была очень похожа на Кейт Мосс. Оля пожаловалась девушкам, что завтра у нее операция. Затушив окурок, проковыляла в палату и улеглась на кровать на четвереньки. Слез уже не было. Ей не хотелось, чтобы пациентки учуяли запах табака. Но медсестры Олю сдали. В покой ворвался лечащий врач:

– Я сейчас тебе эту сигарету засуну в задницу! – закричал Иван Семенович стоящей в двусмысленной позе Оле и обернулся к сбежавшимся на крик санитаркам: – Сделайте ей укол. А то она так до операции раком и простоит.

Соседки по палате говорили, что от наркотика эффект – будто бахнула рюмку коньяку. Оля знала ощущения от рюмки, укол работал иначе. Ей дали два часа тяжелого медикаментозного кайфа, а потом она уснула. Перед сном бабушка с соседней койки зашептала: «Я смотрела расписание операций. Твоя первая, оперирует заведующий отделением». Оля успокоила: из всех врачей больницы она интуитивно больше всего доверяла вот этому первому, который смотрит жестко, как мясник. Олю здорово успокаивал тот факт, что все организмы всех людей на земле похожи. Если подфартило не родиться о трех ногах, то на заводе в НИИ микрохирургии тебе непременно найдут запчасти. Даже бабушки с соседних коек встают на ноги, неужели Оле в первый раз в жизни так глобально не повезет?

Утро встретило Олю пустой и прозрачной. Ей не давали есть со вчерашнего дня. «Голая девушка под простыней – блеск!» – пошутил Иван Семенович, когда санитарки уложили Олю на хирургическую кушетку. Медсестра со шприцем обнажила Оле плечо. Интересно, сколько раз тебя должны уколоть, чтобы развилась зависимость, – думала Оля, уносясь в страну розовых грез. Ее кушетку с грохотом вывезли в коридор, казалось, Оля снимается в клипе отчаянной рок-группы. Зеленые стены, лампы дневного света, скрип каталки по пути в операционную – Оля смотрела по сторонам во все глаза, стараясь на всякий случай запомнить больше картинок. Все это происходило с ней не потому, что она была нехорошим человеком. Не потому, что плохим был Егор. Оля просто слишком много взвалила на свои плечи. Медсестра Кейт Мосс везла каталку с Олей, поверх белого больничного халата был наброшен байковый для тепла. Рядом с каталкой шел Иван Семенович, лысый доктор в очках. На Олю напало желание говорить без остановки. Она задавала дурацкие вопросы доктору и хихикала сама вместо ответа. Наверное, по пути в операционную не принято смеяться шуткам пациента. Но Оля была уверена, что, когда ее выключат из реальности, хирург начнет петь арии. Наконец, реаниматолог не выдержал и заткнул Оле рот с носом маской с анестезией. Она сделала два глубоких вдоха, газ в маске отдавал привкусом пластикового пакета.

Жизнь с дыркой в спине

Человек, которого привозят из реанимации, пахнет ладаном. Оля поняла это потом, чуть позже, когда в палате менялись жильцы, и новых бабушек увозили в операционную одну за другой. Из наркоза Олю растолкал хирург-заведующий:

– Болит?

Прилежная Оля медленно возвращалась из расфокуса, чтобы старательно шевелить ногой:

– Нет, не болит!

Доктор улыбнулся, стальные глаза стали по-детски счастливыми. Оля отметила про себя, что нога шевелится. А этот доктор целое утро вырезал Олины двадцать восемь миллиметров боли. Он видел ее изнутри.

Оля приходила в себя. Она не видела Элвиса, не шла по светлому коридору, она просто хорошо выспалась впервые за долгое время, правда, проснулась с разрезом в спине. «Ты такая крутая лежишь, в пластырях», – сказала санитарка, отдирая от плеча хирургический датчик. Она притащила Оле утку и поставила под кровать. Оле стало страшно. Легче пережить момент, когда в тебя втыкают катетер, чем один раз описаться под себя. Она смотрела, как усердно тужится женщина, которой стало намного легче после операции, дочь придерживала ей железное судно и хвалила, как маленькую, будто они с матерью поменялись ролями.

Оле нельзя было вставать четверо суток. Казалось бы, лежи и радуйся. Но человеку ведь поминутно что-то надо: стакан воды, влажную салфетку, зубную щетку. Для этого в больницу к Оле приехала мама. Ночью она спала на матрасе под Олиной кроватью. Ее хрупкая мама, которая хватает ангину от хлопка форточки, жила на полу. Оля делила с мамой больничный обед напополам. Мама заплетала Оле косы и говорила, что все болезни от нервов. А Оля чувствовала запах сырого мяса. Даже ее запястья пахли этим разрезом в спине. Удивительно, что спину продырявили всего сантиметров на пять, а запах был так силен, будто отняли ногу. «Доброе утро», – пискнул телефон сообщением от Егора. Оля нажала отбой и отвернулась на другой бок, впервые не найдя что же сказать возлюбленному. Она попросила маму потрогать ей пятку и пальцы на правой ноге. Вдруг чувствительность вернулась, раз боли нет. Нога все равно была деревяшкой. Иван Семенович сказал, что онемение проходит очень долго, но это не страшно, главное – бедро не болит:

– Умеет Палыч генеральские грыжи выбирать! – говорил Иван Семенович про хирурга.

И вот этот термин «выбирать грыжу» звучал так по-свойски, будто Палыч вместо Олиного позвоночника выбрал ягоды клюквы из ведерка с черникой. Оля радовалась вместе с врачами, что вот эта дробленая генеральская мерзость, которая отравляла ей жизнь, исчезла, и теперь все пойдет по-другому.