Текст книги "«Синдром публичной немоты». История и современные практики публичных дебатов в России"

«Письма-обличения» и «письма-опровержения»: как создавались каноны советского читательского письма

Исследовать процесс становления некоторых знаковых подвидов «советского общественного языка» и посредничества «правил игры» в них довольно просто благодаря обширной литературе, ориентированной на советские массы и посвященной практическим вопросам сочинения текста («Как писать доклад», «Как писать в газету» и прочее)[92]92
  Примеры приведены ниже. Очевидно, этот жанр «поведенческой литературы» (как и пособие о том, как писать, например, поэзию) начал существовать и до революции: см., например: [Как писать 1910].


[Закрыть]. Аналогичную посредническую роль играло с самого своего начала рабкоровское движение, которое, по крайней мере в идеале, тщательно руководилось советскими и партийными организациями: в инструктивных материалах для рабкоров часто публиковались планы отчетности ячейки рабкоров перед этими организациями. В одном из пособий, опубликованном в 1924 году, появилась следующая таблица (см. с. 127), выражающая подчинение редакции стенгазеты целому ряду отделов парткома: не только отделу стенных газет, но и отделу партийной жизни, отделу телеграфных информаций и т. д. [Рабкор и газета 1924: вклейка между с. 148 и 149][93]93
  Более подробно о роли стенной газеты и вопросах социального контроля в 1920-х и 1930-х годах см.: [Келли 2004].


[Закрыть].

Что касается динамики передачи языковых норм, то здесь процессы были несколько более сложными. По канонам советской пропаганды и официальной литературы тон задавал язык советской прессы. См., например, фрагмент рассказа Бабеля «Мой первый гусь»:

– В газете-то что пишут? – спросил парень с льняным волосом и опростал мне место.

– В газете Ленин пишет, – сказал я, вытаскивая «Правду», – Ленин пишет, что во всем у нас недостача…

И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам ленинскую речь.

Вечер завернул меня в живительную влагу сумеречных своих простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу.

Я читал и ликовал, и подстерегал, ликуя, таинственную кривую ленинской прямой [Бабель 1924: 75].

Но в действительности «таинственная кривая ленинской прямой» представляла собой только один из разных элементов раннесоветского публичного языка. Интересно, что в многочисленных брошюрах под названиями вроде «Как писать в газету» практически не указывали на язык вождей в качестве образца для подражания. Вместо этого имели значение скорее какие-то общие, универсальные понятия о «современном» и «рациональном» поведении и способах самовыражения.

Посмотрим хотя бы бегло ставшие каноническими высказывания Платона Михайловича Керженцева (Лебедева), одной из наиболее важных фигур в процессе развития советской культуры и представлений о культурности. Керженцев, с 1912 по 1917 год проживший в эмиграции, в том числе в Англии, особенно подчеркивал значение английской жизни вообще (например, «правильную размеренность» рабочего дня, когда все обедают в 12 часов и пьют чай в 16.30, или то, что все театры и т. д. закрываются в 11 часов вечера) [Керженцев 1925: 52], а также правильную организацию общественности в стране – то, например, что на английских митингах и заседаниях все терпеливо выслушивают выступления других, не перебивая [Керженцев 1919b]. В книжке «Газета, ее организация и техника» Керженцев особенно подчеркивал значение публикуемых в английских газетах писем от читателей, утверждая, что в образцовой советской газете также должно быть отделение «Письма в редакцию»[94]94
  В этой книге Керженцев писал об английских газетах, что они чересчур пухлые и передовицы почему-то находятся в середине, но вот то, что печатаются письма от читателей, очень хорошо: [Керженцев 1919: 12]; о разделе «Письма в редакцию» см.: [Там же: 72].


[Закрыть]. Далее следовал список писем, «пригодных для печати», которые «можно разбить на несколько групп»:

письма-обличения, т. е. обращения отдельных граждан к печатному слову в целях привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности; письма-призывы о помощи; ‹…› письма-опровержения; ‹…› письма с выражением благодарности.

В газете также предполагались разделы «Вопросы и ответы» и «Недостатки механизма» или «Черная доска», куда относились, например, жалобы на дороговизну советской столовой [Керженцев 1919а: 73–74].

Уже в 1919 году укоренился принцип, ставший фундаментальным в дальнейшем для развития советской прессы в 1920-х годах: максимально поощрять участие читателя в работе газеты. В редакционной статье одного из первых советских женских журналов говорилось: «В коллективном труде читательниц и редакции заложен успех нашей „Работницы“»[95]95
  Работница. 1923. № 1.


[Закрыть].

Уважение к «коллективному труду» объяснялось, конечно, и прагматическими факторами – журналистов-профессионалов ощутимо не хватало, к тому же работа в газете была эффективным способом агитации масс. Но речь шла не только о внедрении политграмотности, но и о внушении поведенческих норм советской общественности в самом широком смысле. В этом процессе крайне важной считалась роль читательского письма – формы обращения, до этого характерной прежде всего для англоязычной прессы.

История читательского письма в Британии: от «Обозревателя» до «Таймс»

К сожалению, универсальных научных исследований истории читательского письма как жанра на данный момент не существует (показательна крайняя беспомощность статьи в Wikipedia «Letter to the Editor», которая описывает историю этого жанра письменной продукции только в Америке, и то в общих чертах). Но интересно, что в 1711 году в самом первом номере журнала «Обозреватель» (The Spectator), родоначальника современной английской журналистики, Джозеф Аддисон обращается прямо к мнению читателей об авторах:

Я обращал внимание на то, что Читатель очень редко изучает с Удовольствием какую-нибудь Книгу, пока он не уяснил себе, кто ее автор – темноволосый или белокурый, тихого или беспокойного Нрава, Женат или Холост, вместе с другими такого рода Подробностями, которые премного содействуют правильному Пониманию любого Автора. Чтобы удовлетворить Любопытству, такому естественному для Читателя, я рассчитывал, что эта Газета и та, которая за ней последует, послужат Введением к моим дальнейшим Сочинениям, и в них я собираюсь дать некоторое Представление еще и о других лицах, участвующих в этой Работе[96]96
  Здесь и далее цитируется по изданию: The Spectator: A New Edition in Three Volumes Reproducing the Original Text Both as First Issued and as Corrected by its Authors with Introduction, Notes, and Index / Ed. by H. Morley. Vol. 1. London: George, Routledge and Sons Ltd., 1891 [http://www.gutenberg.org/files/12030/12030-h/12030-h/SV1/Spectator1.html#section1].


[Закрыть].

А в конце своего обращения к читателю Аддисон предлагал адрес для переписки с редактором: «…те, которые намерены переписываться со мной, могут направлять свои письма по адресу: Обозревателю, в доме Мистера Бакли, в Литтл-Бритене (Маленькой Британии)».

Уже в № 8 журнала появились первые ответы на это приглашение. Аддисон писал: «Я здесь собираюсь обнародовать пару Писем, которые, как я считаю, послужат Читателю не худшим развлечением, чем мои собственные творения, и поэтому за них Прощения просить не собираюсь». Первое письмо состояло из обширной жалобы на развратное сборище где-то в Лондоне, где, как автор сетовал, «…если мы правильно поняли, Порядки, которые соблюдает это новое Общество, замечательно устроены для Поощрения Прелюбодеяния». Вслед за этим прекрасным примером жанра, названного Керженцевым «обращением отдельных граждан к печатному слову в целях привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности», последовал образец «самокритики» времени английского Просвещения, а именно исповедь молодого повесы, начинающаяся так: «Когда Мужчина виновен в каком-нибудь Пороке или Глупости, я считаю, что лучший способ выражения Раскаяния – предупредить других не поступать так, как он». Далее шло описание того, как к автору письма на маскараде начала приставать целая компания мнимых квакерш, оказавшихся женщинами легкого поведения («Как только я появился [на этом сборище], на меня напали с полдюжины квакерш, которые как будто хотели меня взять в братья; но, приглядевшись, я быстро понял, что это – сестринство кокеток, для обмана нарядившихся в эти облачения»). Потом автор письма познакомился с какой-то «графиней», которую через три дня разоблачил как жительницу Ковент-Гардена (в те времена – района квартир актрис и лондонских борделей, что было фактически одно и то же).

Если читательские письма самого раннего времени были источником не только пользы, но, по канонам «polite literature» XVIII века, одновременно и развлечения, то к началу XIX века укоренилось значение жанра как выражение некоей общественной позиции[97]97
  Тем временем в России до конца 1830-х годов так называемое читательское письмо продолжало служить прежде всего инструментом выражения мнений и взглядов редакции (см., например: Словесность. Письмо к издателям // Северная пчела (далее СП). 1825. № 18. С. 3); под этим названием печатались также наблюдения или мнимые наблюдения читателей о жизни русской провинции, см., например: М. Письмо к Издателям, Одесса. 13 февраля 1825 года // СП. 1825. № 24. С. 3 («Никто из жителей Одессы не запомнит, чтобы когда-либо здесь было так много снегу, как в нынешнюю зиму»). Похожие материалы печатались и далее (см., например: Письмо к Гречу // СП. 1828. № 6. С. 4 – о том, что хорошо было бы опубликовать русскую версию словаря синонимов Жирара). К началу 1840-х годов СП стала более похожей на современную европейскую газету (уже уйдя от традиции светских публикаций Аддисона XVIII века), но тогда же исчезли и читательские письма.


[Закрыть]. В лондонской «Таймс» в 1812 году, например, были напечатаны три обращения «в целях», так сказать, «привлечения общественного внимания к вопиющим фактам действительности». Это были письма французского генерала Жана Сарразена, бежавшего в Англию от Наполеона, но и в новой стране не нашедшего покоя[98]98
  О биографии Жана Сарразена (1770–1840), заменявшего генерала Гумберта во время неудавшегося вторжения французских войск в Ирландию в 1798 году, см. книгу Валериана Грибаедова «Вторжение французских войск в Ирландию» [Gribayedoff 1890], см. также: [http://www.libraryireland.com/frenchinvasion1798/general-humbert-killala.php].


[Закрыть]. Генерал Сарразен жаловался на хамство и жестокость английской публики и на отсутствие щедрости со стороны правительства – ему не назначили пособия, соразмерного с его значением в обществе. Эта публикация сопровождалась спокойно-нейтральным комментарием редакции:

Сего дня мы публикуем три письма генерала САРРАЗЕНА. Первое обращено к редактору Таймс, второе Лорду КОХРАНУ, и последнее ПРИНЦУ РЕГЕНТУ. Как бы мы ни относились к утверждениям Генерала, мы тем не менее считаем, что Офицер, состоящий в подобном чине и в подобных обстоятельствах, имеет право высказывать свои жалобы общественному уху через посредство общественного журнала.

Таким образом, газета в это время становилась местом для обсуждения спорных тем, для диалога между враждебными сторонами. Им она оставалась и позже: например, в 1910 году в «Таймс» обращался некий «Валлийский нонконформист» (в религиозном смысле: христианин евангелистского толка) с жалобой на вмешательство в политику пасторов его же общины:

ПАСТОРЫ И ПОЛИТИКА.

Редактору «Таймс»

Милостивый государь,

В моей молодости нонконформисты с полным основанием критиковали вмешательство англиканских священников в политику. Теперь же последние воздерживаются от этого, и виновными [в подобного рода вмешательствах] стали пасторы-нонконформисты, которые не довольствуются своей функцией духовной опеки прихожан, а вторгаются в сферу политики, действуя со вспыльчивостью и жесткостью, не подобающими духовному званию.

К тому же, как мне кажется, большая часть мирян сразу со мной согласится, что в мирских делах пасторы – не самые надежные учители: то, что они лишены чувства пропорций, их воспитание в ранние годы, их узкий кругозор и отдаленность от обычной повседневной жизни делают их влияние небезопасным в том, что прямо не касается их духовной должности.

ВАЛЛИЙСКИЙ НОНКОНФОРМИСТ[99]99
  The Times. 1910. 4 January; The Times Digital Archive. 2012. 31 December.


[Закрыть].

В этот период уже развивалось несколько разных традиций диалога с публикой: читательского письма в качестве публичного обращения; письма в качестве иллюстрации (и/или легитимирующего материала) в назидательной беседе редактора; письма-полемики; письма-сообщения (например, в ранний период своего существования «Таймс» довольно часто печатала описания ситуации в городе N, отправленные господином таким-то)[100]100
  См., например: Extract of a Letter from Brussels, Oct. 6 // The Times (London, England). 1785. Thursday, Oct. 13. P. 3; The Times Digital Archive. 2012. 31 December.


[Закрыть].

Джентльмены и обыватели: язык читательского письма

В любом случае подразумевалось, что читатели – те же gentlemen, или «чистая публика», как и члены истеблишмента вообще. Так полагали и до, и после того, как возникла постоянная рубрика «письма редактору»[101]101
  Специального отдела «писем редактору», какой сейчас существует в современной «Таймс» (и в других британских и американских газетах), в XIX – начале ХХ века не было, но читательские письма обычно печатались на одной странице.


[Закрыть] – по-видимому, где-то в конце 1860-х годов. В начале ХХ века форум читателей «Таймс» более демократичным не стал, как показывает, например, письмо некоего Роберта Эндерсона из западного Лондона, отправленное редактору в 1910 году:

РЕДАКТОРУ «ТАЙМС»

Милостивый государь –

Во время своего просмотра для других целей «Таймс» за 1880 год я набрел на следующий материал, который Вы, может быть, сочтете возможным напечатать утром в субботу. Лорд Морли (тогда еще мистер Джон Морли) был кандидатом на выборах в Вестминстер (то есть в британский парламент. – К. К.) того же года, и в речи, приведенной в Ваших колонках 29 марта того года, он сказал:

Если бы пришлось платить налог не два пенса, а целых пять, члены высшего и среднего класса были бы в состоянии тратить гораздо меньше денег на все то, что производят рабочие классы.

Возможно ли было бы выразить более лаконично самоочевидную истину, которую рабочие классы должны иметь в виду, голосуя и на этих выборах?

Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорный слуга,

Роберт Эндерсон.

Письмо показательно не только своим изложением характерной аргументации обеспеченного меньшинства относительно гибельности высоких налогов, неизбежно снижающих покупательную способность (того, что сейчас называется trickle-down в экономике), но еще своей риторикой: 1) утверждение случайности идеи написать в газету (джентльмен никуда не спешит); 2) признание, приличия ради, властной асимметрии между читателем и редактором («материал, который Вы, может быть, сочтете возможным напечатать»); 3) ссылка на авторитет («лорд Морли»); 4) педантичное внимание к деталям («тогда еще мистер Джон Морли»; «в речи, приведенной в Ваших колонках 29 марта того года», – что одновременно лишний раз адресует к стратегии 2, то есть отдает дань важности газеты и ключевой роли редактора в ее работе); 5) риторический вопрос («Возможно ли…»); 6) упоминание о «посторонних» в третьем лице и с использованием имплицитного императива: («самоочевидная истина, которую рабочие классы должны иметь в виду»). И по сей день колонка «Letters to the Editor» в «Таймс» во многом следует этим риторическим образцам; меняются только авторитеты.

Конечно, такого рода языковые стратегии в условиях «диктатуры пролетариата» совершенно не годились. Да и в британской радикальной прессе к началу ХХ века уже стали появляться другие отношения и другая стилистика. Например, в лондонской левой газете «The Herald» («Глашатай») печатались не только «читательские письма» как таковые, но и всякого рода обращения и даже акростихи:

 
Daring and doing for the sake of the weak
Always defending the lowly and meek.
Into the fight ever rushing with speed
Laying about you till Mammon doth bleed –
You are the friend of the toilers indeed.
Help of the world – of the great underworld
Evermore may your red flag keep unfurled
Rally, then, comrades: the HERALD must live:
And to keep life in it we must all give.
Let your hands into your pockets dive deep –
Don’t send your best friend in silence to sleep.
 
 
Отважно вступаясь за слабых,
Ты всегда защищаешь униженных и беспомощных,
Всегда стремительно кидаешься в схватку,
Бьешься, пока Маммона не начнет кровоточить, –
Ты – настоящий друг трудящихся.
Друг мира, мира трущоб,
Пусть реет твой красный флаг.
Вперед, товарищи: «The Herald» должен жить,
А чтобы он жил – мы все должны жертвовать.
Пусть ваши руки нырнут глубоко в карман –
Не дайте молча уснуть вашему лучшему другу[102]102
  The «Herald» Fight: A «Herald» Acrostic // Bluebell. 1912. 4 November. P. 8. Благодарю Н. Б. Вахтина за перевод.


[Закрыть].
 

В 1912 году фракция английских социальных демократов объявила «борьбу с формалистами», но в то же самое время призвала к единству:

Нужны не две армии, а одна, нужны не два движения, а одно, которое должно проявляться то на одном поле брани, то на другом, сражаясь и в пешем строю, и в конном, и с артиллерией, но с одной только целью – бороться против капиталистического строя в промышленности и, вместо него, за демократизацию промышленности[103]103
  Formalists’ Dogma // The Herald. 1912. 1 November. P. 1.


[Закрыть].

Но этот стиль был характерен лишь для воззваний вождей профсоюзов и партий. Письма читателей попроще давались иначе, в рубрике «Почтовый ящик», где они печатались не дословно, а в пересказе редакции. Например, 2 ноября 1912 года обращение одного читателя по поводу зарплат учителей передавалось так:

Аргумент, предлагаемый некоторыми Вашими корреспондентами, что люди, делающие одну и ту же работу, должны получать одинаковую зарплату, нужно считать нелепым (говорит Д. Эванс)[104]104
  Our Post-Bag: Teachers’ Salaries // The Herald. 1912. 2 November. P. 4.


[Закрыть].

Таким образом, пространство для участия читателей тщательно регулировалось редакцией газеты: читатели-рабочие занимали иное место в работе газеты, чем читатели «Таймс». В некотором роде работа газеты с ними представляла возврат к практикам начала XVIII века – письмо опять стало важным, прежде всего как легитимирующий текст для «генеральной линии» самой редакции. Тем временем с точки зрения своего языка «The Herald» заметно отличался от элитных газет вроде «Таймс». Журналистский стиль был намного ближе к разговорному. Здесь, как в газетах другого политического толка, но также претендовавших на внимание массового читателя, опять стало важным и воспитывать читателя, и развлекать его. Ключевой в начале ХХ века стала работа газеты «Daily Express», пост редактора в которой с 1904 по 1932 год занимал Ральф Дэвид Блюменфельд (американец немецкого происхождения). Он и стал главным зачинателем нового стиля британской прессы. Блюменфельд всячески подчеркивал «простоту, точность, краткость и чистоту стиля» (simplicity, accuracy, conciseness and purity of style)[105]105
  В оригинале эти слова выделены курсивом.


[Закрыть], считая, что предложения должны быть «лаконичными, остроумными и четкими» (short, sharp and clear-cut). Следовало всемерно избегать многословия, максимально прибегать к стилистической эффективности (употребляя «выразительные слова вроде „должен“ и „будет“» («emphatic words like must and will») [Bloomenfeld; цит. по: LeMahieu 1988: 27][106]106
  О Блюменфельде см. также: [Richards 1997: 11].


[Закрыть]. По Д. ЛеМахью, для британской прессы этого периода характерен своеобразный «стенографический», или «телеграфный», стиль, отличающийся крайней сосредоточенностью и эмоциональной насыщенностью [Ibid.: 28–29].

«Быстро откликнуться на важнейшие явления в жизни нашей страны»: язык советского читательского письма

С начала 1920-х стиль американско-британских массовых газет стал образцом и в Советской России. В своей статье 1924 года «Язык газеты» Керженцев предупреждал читателей:

Прежде всего, обратим внимание, что газету читают быстро, на ходу. Перечитывать ее некогда. Долго обдумывать непонятную фразу – тоже некогда.

Дальше – будет большая разница между языком крестьянской газеты и рабочей, например, слова фабричного обихода («трансмиссия», «спецодежда», «револьверный станок», «полуфабрикат», «цех» и пр.) будут чужды и непонятны крестьянину.

Поэтому газетный язык должен быть проще, яснее, лаконичнее, чем язык журнала или книги.

Тем более будут непонятны иностранные слова, в рода <так!> «нота», «меморандум», «интенсивный», или русские, например, «целесообразность», «планомерный», «непоследовательность», «возмущение», «прохождение заказа», «емкость рынка».

Нужно всякий раз дать себе отчет, для какого читателя газета предназначена. Это определит характер газетного языка.

Далее следовали конкретные рекомендации: «…первое правило – фразы короче» (в оригинале – разрядкой. – К. К.). «Сложность фразы часто зависит от неясности мысли». Как подытожил Керженцев, «постарайся приблизить речь газеты к разговорной, живой речи, но усиль точность и лаконичность» [Керженцев 1924: 26–27].

В многочисленных брошюрах для тех, кто хотел «писать в газету», опубликованных начиная с 1923–1924 годов, встречались такие термины, как «местность», «злободневность», «оперативность», «динамичность» (см., например: [Докунин 1925: 27]). Как сказано в брошюре 1928 года, нужны были:

…подвижность и гибкость, уменье быстро откликнуться на важнейшие явления в жизни нашей страны, уменье через печать сосредоточить внимание рабочей массы на отдельных участках нашей работы, мобилизовать ее на борьбу с плохим, на поддержку хорошего [Полоцкая, Докунин 1928: 7].

То, что писалось для советских газет (включая стенгазеты), должно было тщательно следовать определенным «правилам игры». Куда более важным, чем процесс сочинения заметок и т. д., считался процесс редактуры таковых:

Кто же и когда отказывался от таланта?

Если рабкор его имеет – очень хорошо. Но если и не имеет – не плохо.

Научиться писать в газету всегда можно [Слесарь Засим 1924: 27–28].

Ключевое слово здесь – учиться. В этом важном деле «младшим братьям» всячески помогали журналисты-профессионалы (или считавшие себя такими)[107]107
  Ср. отношение к литературному производству пролетарских писателей и поэтов; например, вскоре после начала выхода журнала «Работница» в 1923 году в нем появилась рубрика «Почтовый ящик» с советами начинающим авторам: «Давным-давно пережитым, изжитым, забытым веет от Ваших стихов, дорогой товарищ!»; «Ваш рассказ „Фатьма“ не может быть опубликован, так как очень длинен и мало рисует быт мусульманок», см.: Почтовый ящик // Работница. 1923. № 5. С. 33. № 6 (на задней стороне обложки).


[Закрыть].

Так как язык советского народа в его «сыром» варианте чаще всего не был «народным» в том смысле, в каком понимали народность культработники и активисты, продвигавшие рабкоровское движение, заметки рекомендовали тщательно переписывать. Забавный пример – образцовое письмо из деревни в газету «Крестьянская правда» до и после его обработки знающими людьми – приводится на обложке брошюры, вышедшей в Самаре в 1923 году.

Письмо Крестьянина

Таварищ Редактур

У нашим силе Красноярки што в Боклинской в, живет поп. Уж куды хужи его – незнай. Как каки требы так наровит садрать поболе – похороны 5 пудов пшеницы, крестины тож самое 5 пудов, свадьба 15 пудов, поминки 5 фун. Берет с кажнова. Сельсовет наш не чо не делат. Пишу у вашу Газету, надо ть пропечатать.

К-в.

Оно же (в переработанном виде):

Стрижет и бреет.

«На наш век дураков хватит». Так наверное думает «батюшка» села Красноярки, Боклинской вол., Бугурусланского уезда.

Ну, а раз так, обложил он крестьян своей небесной такцией.

За похороны 5 пудов пшеницы. За крещенье – тоже. За свадьбу 15 пудов. За помин 5 фунтов и т. п.

Кряхтят мужички, а тащут: уж больно у них в голове туману поповского много – оттого их поп так легко стрижет и бреет.

Сельсовет же наш помалкивает: грабь, мол, батюшка, грабь, родименький [Как и о чем 1923].

С одной стороны, тщательно убраны все следы местного диалекта («пишу у вашу газету», «не делат»), а с другой – добавлен «общефольклорный колорит» вроде «Кряхтят мужички, а тащут» и «грабь, мол, батюшка, грабь, родименький». Язык настоящей деревни уступил языку нарочитой «народнической» стилизации.

Но обычно о редактуре так открыто не писали: вместо этого акцент делался на поощрении или на цитировании примеров, показывающих, как не нужно писать для (стен)газеты. Вот достаточно колоритный пример второго подхода из книги, опубликованной в Екатеринбурге в 1924 году:

Шаг к просвещению

Товарищи!

Силами коллективного объединения всех сотрудников и милиционеров Губмилиции, мы приступили к изданию своей Стенной Газеты. Это новое проявление в наших рядах, это есть первый шаг к просвещению, в достижении цели литературной воспитательности. Пусть будет наша стенная газета реальным направлением наших мыслей, пусть будет правдивым исполнителем чувств, нашего самосознания[108]108
  Здесь и далее курсив в оригинале.


[Закрыть]. Базируясь на логичном течении нашей жизни, протекающей в наших рядах и, детально, учитывая все порядки и недостатки, рождающиеся при наших обстоятельствах, мы должны помнить, что у нас есть своя стенная газета, в которой наш долг – отражать все вытекающие дефекты. Не место здесь равнодушию, не место пассивному взгляду, ибо пассивность, равнодушие – есть самый вредный порок человека. Дорогу тенденции, направленной к обогащению литературой. Дорогу, полную дорогу потоку литературному вдохновению. Вот нашей «Колючки»:

Нас учат, мы будем учиться, ибо мы должны учить других, и так мы будем питать надежду, что все честные и сознательные товарищи, прислушиваясь к голосу нашей газеты, откликнутся и примут участие вместе с нами. В этой сфере, сфере как литературности, так и планомерности, плюс продуктивности нашей работы, которая должна быть в наших рядах. Михаил Гуляев [Чарный 1924: 35].

А в редакциях советских газет (включая, надо полагать, и стенгазеты) действовали скорее путем прямого вмешательства в работу рабкоров. Интересно, например, как поступила редакция ленинградской «Красной газеты», получив от рабочих одного из местных заводов обращение о закрытии часовни Святой Параскевы Пятницы, ставшее сюжетом целой кампании в конце 1920-х годов. В фондах Петроградского губернского комитета 1929 года хранится само обращение:

Мы рабочие и служащие завода Руберойд вполне согласны с рабочими Механического завода № 7 и др. в свою очередь настоятельно требуем немедленного закрытия часовни «Святой» Параскевы, считая празднества устраиваемые в ней ежегодно в день Ильиной пятницы вздором и чепухой, а исцеления ее (святой Параскевы) поповским обманом. [Следует 30 позиций для подписей, из которых 26 заполнены][109]109
  ЦГА-СПб. Ф. 1000. Оп. 13. Д. 92. Л. 64.


[Закрыть].

А в «Красной газете» от 18 июня 1929 года эта заметка была приведена в таком виде:

Прошло то время

Прошло то время, когда можно было дурачить народ. Это одурачивание нужно было царю и его приспешникам, но оно совсем не нужно пролетарскому государству.

Полностью поддерживаем вызов механического завода № 7 и также требуем скорейшего закрытия часовни «святой» Параскевы. [Следуют 26 подписей рабочих и служащих завода «Руберойд»].

Интереснее всего то, что и первая версия обращения сформулирована вполне «по-советски»: чего стоит хотя бы оборот «настоятельно требуем». Даже инвективу («вздор и чепуха») вряд ли можно считать выходящей за пределы дозволенного.

Сочетание этих источников делает возможным экстраполировать следующие общие принципы «диалога с читателем» в советской прессе 1920-х годов:

а) редактировать заметку нужно всегда (сам процесс «фильтровки» для создания языка власти крайне важен: получается, что рядовые советские граждане всегда пишут неправильно, даже тогда, когда пишут правильно) – так «настоятельно требуем» становится просто «требуем»;

б) «народность» должна быть всячески подчеркнута («Прошло то время, когда можно было дурачить народ»);

в) конкретное должно быть превращено в абстрактно-показательное: вместо «устраиваемые в ней ежегодно в день Ильиной пятницы» стоит «одурачивание»;

г) эмоциональность текста должна быть особенно строго управляемой: выражение возмущения свидетелей превращается в выражение возмущения «по заказу».

Естественно, после появления статьи Сталина «Против опошления лозунга самокритики», появившейся в «Правде» 26 июня 1928 года, в которой констатировалось: «…нам нужна не всякая самокритика. Нам нужна такая самокритика, которая подымает культурность рабочего класса» [Сталин 1949: 132], лишь усилилось стремление «редактировать» письма рядового читателя и другие жанры «массового письма». К середине 1930-х годов приведенные в пособиях заметки в стенгазетах уже звучали чисто литературно:

Ряд рабочих механического цеха до сего времени не могут хорошо обращаться со своими станками. Проработают на станке до 4 часов и уходят, не очищая стружки и не обтирая станок.

Здесь потребовалась редактура не на стилистическом, а на идеологическом уровне: в данном случае раздраженное восклицание автора заметки: «Надо судить!» было оценено как «преступление против советской демократии» [В помощь стенгазете 1937: 35].

Но уже в 1920-х годах был заложен основной принцип обращения с читательским текстом: он должен быть подвергнут тщательной стилистической обработке, своеобразному лингвистическому действию, схожему с «работой над собой», которая требовалась от каждого советского человека.

Иными словами, советский общественный язык состоял не только из штампов вроде «звериный оскал» или «отдельные недостатки», вызвавших иронию Оруэлла и эмигрантских писателей. В 1920-е годы, на заре его возникновения, создатели этого языка стремились также к «краткости» и «динамичности», считавшимся характерными для языка западной деловой переписки и журналистики (и действительно котирующимся там, как показывает случай британского «Daily Express»). Практики конструирования советского языка отличались в том смысле, что здесь (как и в «борьбе за новый быт» и распространении новых идей о культурности вообще) были иначе представлены роли участников общественных дискуссий. Преобладало отношение к так называемым «массам» как к объекту миссионерских усилий «сверху»; соответственно, диалог с читателями в советской прессе воспринимался как форма воспитания. Строго ограничивался доступ к таким языковым средствам, как инвективная лексика (которая для Оруэлла была основным маркером языка «диктатур»). Черты диалекта и просторечия практически сводились на нет, зато широко распространилось употребление маркеров псевдонародного стиля – поговорок и пословиц.

Так «письмо читателя» постепенно развивалось в особый жанр, отличавшийся от западного прототипа не только функционально (в 1920-е годы, и тем более в сталинской России, такого рода письма как средства выражения личного мнения и взглядов, которые «могут не совпадать с мнениями редакции», практически не играли роли), но также и стилистически. В своем отредактированном и тщательно переписанном конечном виде «письмо читателя» придавало особый колорит журналистике советской страны и становилось одним из важнейших «творческих пространств» для функционирования политики народности режима[110]110
  Условия воспроизведения «письма читателя» в более поздних эпохах советской власти были сходны: и в 1940-х, и в 1960-х, и в 1970-х годах и т. д. такие тексты также печатались в сильно обработанном виде (что подверждается и архивными документами, и устной историей), но полагалось, что не только мнение народа, но и народный устный и письменный стиль в них все-таки отражены. Сами рядовые читатели ожидали, что их тексты будут «улучшать» (см., например, письмо некоего Ф. Суворова в «Ленинградскую правду» 1938 года: «Если где найдете Неправильное выражение прошу исправить» [ЦГА-СПб. Ф. 7384. Оп. 33. Д. 163. Л. 90].


[Закрыть].

Литература

Александров Г. Ф., Галянов В., Рубинштейн Н. (1948). Политический словарь. Анн-Арбор: J. W. Edwards.

Бабель И. (1924). Мой первый гусь // ЛЕФ. № 3. С. 63–75.

Богданов К. А. (2008). Риторика ритуала. Советский социолект в этнолингвистическом освещении // Антропологический форум. № 8. С. 300–338.

Волков В. (1996). Концепция культурности, 1935–1938: Советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. № 1/2. С. 203–221.

В помощь стенгазете (1937). В помощь стенгазете. Лекции, опубликованные в журнале «Рабоче-крестьянский корреспондент» за 1935–1936. Пятигорск: Северо-кавказский большевик.

Городок в табакерке (2008). Городок в табакерке. Детство в России от Николая II до Бориса Ельцина: Антология текстов. Взрослые о детях и дети о себе. Труды семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики». РГГУ. Вып. 2. Ч. 1 / Под ред. В. Безрогова, К. Келли. М.; Тверь: Научная книга.

Гусейнов Г. Ч. (2003а). Материалы к русскому общественно-политическому словарю XX в. М.: Три квадрата.

Гусейнов Г. Ч. (2003b). Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М.: Три квадрата.

Деловой язык (1924). [Без автора] Деловой язык // Время. № 4.

Докунин В. (1925). Как работать рабкору. М.: Правда.

Замятин Е. (2011). Запись вторая // Мы. Текст и материалы к творческой истории романа / Под ред. М. Ю. Любимовой, Дж. Кертис. СПб.: Мир.

Как и о чем (1923). Как и о чем писать в газету. Самара: П/отдел печати Агитпропа Губкома.

Как писать (1910). Как писать газетные статьи. М.: Тип. В. П. Быкова.

Калинин И. (2012). Культурная революция 1920-х годов и формирование советского субъекта: Доклад на конференции ВДНХ в Европейском университете в СПб. 15 декабря 2012 г.

Келли К. (2004). «Лаборатория по выработке пролетарских писателей»: стенгазета, культурность и политический язык в ранний советский период // Русский сборник: исследования по истории России ХIХ – ХХ. Т. 1. С. 243–275.

Керженцев П. (1919а). Газета, ее организация и техника. М.: Изд. ВЦИК.

Керженцев П. (1919b). Как вести собрания. Пг.: Петроградский совет рабочих и крестьянских депутатов.

Керженцев П. (1924). Язык газеты // Рабочий корреспондент. № 1. С. 26–27.

Керженцев П. (1925). Организуй самого себя! М.: Молодая гвардия.

Купина Н. А. (1996). Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатеринбург: Западно-Уральский учебно-научный центр.

Оруэлл Дж. (2003). Политика и английский язык // Лев и Единорог. Эссе, статьи, рецензии. М.: Изд. «Московская школа политических исследований». С. 341–356 [http://orwell.ru/library/essays/politics/russian/r_polit].

Полоцкая Н., Докунин В. (1928). Редколлегия стенной газеты и кружок рабкоров. М.: Правда.

Рабкор и газета (1924). Рабкор и газета. 2-е изд. Пермь: Звезда.