Текст книги "От Сайгона до Треугольника (сборник)"

Коммунальное

Всю жизнь мне фантастически везло на города, людей и жилища, и единственно чего боюсь – как бы ненароком это везение не сглазить и не спугнуть.

Так, например, года четыре я прожила в одном из самых красивых домов Петроградской стороны, неоклассицизм архитектора Щуко, в доме, за расселение которого дрались самые уважаемые бизнесмены города. Наша коммуналка была как раз частью бывшей квартиры самого Щуко, братски поделенной торжествующим пролетариатом. Сорокаметровые комнаты, пятиметровые потолки, огромная кухня, столовая, какой не было у Айседоры Дункан, двери орехового дерева с бронзовыми львиными мордами вместо ручек, и с кольцами во рту, за которые полагалось тянуть, и длиннющий коридор, по которому я носилась на щетках, как на роликовых коньках, натирая мастикой дубовый паркет, врубив на всю мощность пинкфлойдовскую «Стену».

Были тут едва не все петербургские сословия: старший научный сотрудник Лев Арсеньевич, юная гопница Оленька, разнорабочий дядя Коля, главбух тетя Нина, балетмейстер Эльза Павловна, курсант Дима, и даже человек-невидимка (знали, что прописан, и подозревали, что живет).

И был у нас огромный черный телефон в коридоре, с удивительным, запоминающимся с лету в строку номером. Теперь таких не делают. Кажется иногда: все растеряю в пятнистой амнезии, а тот петроградский номер, давно обрезанный и молчащий, сохранится, как детская считалочка: два-три-четыре-пять-восемь-восемь-шесть…

И была у нас круглая парадная лестница, с расписным плафоном и лепными фигурами кентавров у потолка. А потолки, напоминаю, пятиметровые. Даже чуть выше. Вопрос: каким образом поклонники гопницы Оленьки (или прочая чуткая к прекрасному молодежь) умудрялись на такой высоте долепить кентаврам, в приаповской манере, недостающее телесное? А ведь долепляли. Пластилином, под цвет, рельефно и накрепко. Наверно, вставали друг другу на плечи.

Однажды ясным субботним утром ко мне в дверь постучала балетмейстер Эльза Павловна с вопросом: «Доколе?» В смысле, выпороть Ольку бесполезно, здорова уже, и поклонникам ее навалять две хрупкие леди не смогли бы, но отковырять приаповщину от модерна, даже на пяти метрах – не вопрос, я принесу стремянку, а Эльза ее подержит. Потому что разнорабочий дядя Коля с утра уже, а научный сотрудник еще не, курсант на курсах, человека-невидимку даже с исполнительным листом не поймать… в общем, притащила я стремянку, шпатель и ацетон. И со всем этим добром присмотрелась к кентаврам (нет, мне точно везет на срамные лошадиные части – это просто карма какая-то).

Пластилин оказался податлив, и мы, ворча на незапланированный субботник, довольно шустро перемещались от одного кентаврова межножья к другому, когда зазвонил в коридоре телефон. Это был мой шеф. Хотел знать, а не на работе ли я, и если нет, то почему. Ответа «потому что выходной» шеф категорически не принимал.

Ах, если б только к телефону подошла велеречиво-изысканная Эльза Павловна, – у меня были бы шансы войти в историю, как человека, который в выходной день, например, совершенно безвозмездно возвращает городу его культурное наследие (картина углем: «Митьки показывают губернатору Санкт-Петербурга Янтарную комнату»)… Увы, Эльза Павловна держала стремянку.

– Ну так что? – допытывался настырный шеф. – Что она там такое делает, что даже к телефону подойти не может?

– Яйца кентаврам отрывает, – пояснил простодушный дядя Коля.

Надо сказать, шеф после этого зарекся любопытствовать по телефону. Не потому, что смущался, его смутить невозможно, – а потому, что высшего градуса уже достиг и понижать не хотел. А если кто донимал вопросами в рабочее время, типа, куда это ваш литред запропастился, вынь да положь, здесь и сейчас, – отвечал невозмутимо: «Не волнуйтесь, подождите. Придет. Вот только яйца кентаврам оторвет – и придет».

Родом из детства

Когда деревья были большими, я жила в огромном сером доме на берегу канала Грибоедова. И мои интернациональные друзья – а нашему двору по разнарядке досталось крепить дружбу с социалистической Германией – присылали письма по адресу: Ленинград, набережная имени Канала Грибоедова, дом 150. Канал грустил, канал скучал, и водку пил со дна, и вот однажды написал он «Горе от ума». И осенью здесь пахло прелыми листьями, а зимой – новогодней елкой, а весной – талыми собачьими какашками, а летом – пивом, квасом и тополями, – и это было самое красивое место на Земле.

Здесь расположились десятки коммунальных квартир – общежитие Ленинградского Адмиралтейского Завода. Дальше за домом канал упирался в Фонтанку, и в то самое место, откуда заводские корабли сходили по промасленным рельсам в залив, на первый тренировочный круг. Меня брали иногда смотреть, как корабли спускают на воду, и ничего красивее и торжественнее этого зрелища я не видела. Да и сейчас трудно припомнить что-нибудь красивее корабля – разве что птица?

Запомнился больше всего спуск на воду корабля «Алексей Чуев». В честь новатора промышленного производства, бригадира токарей Балтийского судостроительного, дважды героя Соцтруда. И вот, октябрьским солнечным утром население нашего дома, разинув рты от счастья, глядело, как Чуев сходит на воду, а тем же октябрьским промозглым вечером старшее поколение, прихватив семиструнку, стулья и стаканы, оставило младших на дежурстве в квартире – дуться в подкидного с соседями, рассказывать страшные истории и делать уроки – а кто сказал, что жизнь справедлива?

В соседях у меня ходили братья Кашеваровы, Игорь и Валерка (Каша-младший и Каша-старший), вреднючий плакса Костик и рыжая Ленка. Выше этажом жили хулиганы – братья Филатовы, а наверху – признанный король адмиралтейских Сашка Терещенко, по кличке Щука. Я в этой компании была самая мелкая, но на полках у родителей (а если поставить стул на стол, то можно запросто дотянуться) стояли сочинения Гофмана и Эдгара По, и когда до меня дошла очередь рассказывать, Костик подозрительно захлюпал, Ленка поежилась, а Каша-младший вспомнил, что у Филатовых задание забыл. По математике. А сделать его надо прямо сейчас. То-то же. Маска Красной смерти и Песочный человек – это вам не какая-нибудь дурацкая красная роза в черной комнате. Каша-старший, подумав немного, отправился искать братишку. Ну да, он же заблудится. Целых два лестничных пролета.

– По-моему, они просто струсили, – сказала Ленка, когда мы остались одни, и на всякий случай отодвинулась подальше от кашиного дивана, на котором подозрительно оттопыривалась плюшевая бахрома, как щупальца Морского дьявола (да, кстати, Беляев у нас полкой ниже стоял).

– Пойдем, посмотрим, куда они все делись? – предложила я, аккуратно обогнув дьявольские козни и постаравшись не зацепиться за занавеску, откуда в темноте нехорошим смехом шелестел Песочный человек. Ленка, стуча зубами, дожидалась меня в коридоре.

– На ихнюю истерику шагнем широким строем, Колумб открыл Америку, а мы ее закроем, – забухтела я для бодрости, и мы выдвинулись на лестницу.

Дверь в квартиру Филатовых была приоткрыта. На самом деле, ерунда, в наших коммуналках никогда внешнюю дверь не запирали, а если и запирали, то все всегда знали, в какой дерматиновой дырке искать ключ. Мы осторожно просунулись внутрь. Никого.

– Гляди! – Ленка ткнула пальцем в потолок. Там было на что посмотреть: в потолке была самая настоящая дыра. Маленькая, между перекладинами. – Как думаешь, она вчера была?

– Нет. Я думаю, это окно в другой мир.

– Открывается раз в столетие, и всех за собой утаскивает.

– Ну и зачем им Костик с Кашей понадобились? – практично поинтересовалась я.

– Завидно?

– Ни капельки. И вообще, знаешь, Ленка, я не удивлюсь, если это окно не туда, а оттуда. Ну да, открывается раз в столетие, и оттуда к нам приходят всякие существа.

– Как?

– Ну… так… вниз ногами. И ходят среди нас, неузнанные. В Красной маске и штанах из песка.

– Перестань, а то как двину! – Ой, жуть!

В этот самый момент из дыры свесились ноги. Длинные, тощие, перемазанные глиной брючины.

– Это он! – завопила Ленка. – Песочный человек пришел за нами! – и драпанула вниз по лестнице. Я завопила из солидарности, не бросать же друга в беде, и ломанулась за ней. В кашиной комнате мы немного отдышались и спрятались за диван, тот самый, с красными щупальцами. Сейчас они на щупальца вовсе не были похожи, и вообще – любые книжные страшилки, скажу я вам, это настоящая ерунда по сравнению с парой тянущихся из потустороннего мира ног, перепачканных глиной сотворения мира.

– Это ты накаркала, – обозлилась Ленка. – Что мне теперь родители скажут, когда узнают, что мы Песочника вызвали?

О родителях я как-то не подумала. Да, пожалуй, за такой факт, как общение с привидениями, можно было полвоскресенья в углу простоять.

– Тихо! Слышишь?

Шаги заскрипели по коридору, быстрые, торопливые, но какие-то крадущиеся при этом. Легкие шаги. Прямо к нашей двери. Закрытый замок начал медленно поворачиваться.

Как от нашего визга не вылетели стекла, до сих пор не понимаю. И взрослые от своих пиршественных кубков, на первом этаже, так и не оторвались. Им хоть Воланда бал над головой устраивай, не почешутся. А нас с Ленкой едва кондратий не хватил в тот вечер.

Каше-старшему, надо сказать, тоже не повезло. Сначала его взял на слабо один из Филатовых, сказав, что из щукиного коридора на их шестой этаж никто в дырку не пролезет, потом, когда Каша уже почти протиснулся в этот шкуродер на глазах у всей честной компании и считай что выиграл, снизу донеслись жуткие вопли про Песочника и Красную смерть, и забыв про пари, перепуганный Валерка дунул к себе домой. Открывает дверь, своим ключом – а оттуда из-за дивана та же песочница, здрасьте.

Но больше всех, как выяснилось, не повезло главному инженеру-конструктору парохода «Алексей Чуев». Потому что за праздничным столом оказались гости из Германской Демократической республики. Те самые работяги, на которых было взято повышенное обязательство интернационально дружить. На верфи иностранцев, само собой, не пускали, а на торжественную часть в цивильной обстановке, под присмотром капитана в штатском, – пожалуйста. И уважающие нас братские народы первые подняли тост по бумажке за счастливое плавание по морям des Shiff Alexey Chuev – ну кто виноват, что в немецкой транскрипции сочетание ch читается как х? Главный-то в школе английский учил, да и то давно.

Дураки, ей-богу. Лучше б Грибоедовым назвали. Атомный ледокол имени Канала Грибоедова.

Страшно подумать, а ведь я помню то время, когда он замерзал…

Рыжов и другие…

Байдарка называлась «Таймень». Это такое лего для взрослых. Кто собирал хоть раз, тому любая икея нипочем с ее шариками, винтиками, а главное – чертежами. Сколько ни плавали, моя почетная роль сводилась к одному – я стерегла детали, чтоб не разбежались, пока адмирал танцевал с бубном вокруг каркаса.

В этот раз танец был на удивление коротким. Видно, могучие боги ленинградских болот помогли. А может, боги тоже любят посмеяться, а небесный телевизор в этот раз забарахлил, – так и было определено наше предназначение.

Развлекать богов – штука не из легких. Трехместная байдарка весила тридцать пять килограммов, а в собранном виде – еще и метра три длиной. Мы бережно вытащили это сокровище в окно второго этажа, на веревках, и спускали на землю. Похитители руна так не тряслись над своим «Арго».

Тут, конечно, пришел Рыжов, и возжелал быть в байдарке в момент спуска. В смысле, возлечь, и под тихие песни прекрасных полонянок быть спущенным прямо на воду со второго этажа. На что Гришка сварливо заметил, что ежели Рыжов возляжет, то прорвет в байдарке дыру раньше, чем кабестаны крикнут «майна», и Рыжов пошел вниз пешком.

В итоге, байдарку донесли до спуска на Мойку, и угнездились впятером: Гриша, Аня, я, Мишель, и, конечно, Рыжов. До сих пор не знаю, как нам это удалось. Впрочем, один гаишник как-то рассказывал по телевизору, что остановил «Оку», в которой сидели 9 (девять!) человек и пели песню. Он пообещал их даже не штрафовать, если они снова туда залезут и песню допоют. Не смогли.

Но нас было всего лишь пятеро, а байдарка все же трехместная. Мы медленно выгребали на стык Мойки и Пряжки, к тому самому Поцелуеву мосту, где когда-то моряки прощались со своими возлюбленными, уходя в плавание. «Эту воду в мурашках запруды, это Адмиралтейство и Биржу я уже никогда не забуду, я уже никогда не увижу». Вот мы почти до мурашек и доплыли, как на всю Пряжку взревел мегафон: «Немедленно убирайтесь! Документы!» Из чего я поняла, что, во-первых, мы уже у ворот Новой Голландии, а вояки туда никого не пускают, а во-вторых, что армейские анекдоты по типу «Стой! Иди сюда!» сейчас станут былью. Документов у меня не было, у Мишеля просроченные, а по Гришке плакал военкомат, поэтому нам хватило десяти секунд, чтоб завернуть за поворот и смыться в Крюков канал. Там недалеко был психдиспансер, если что, Гришка успел бы добежать.

Кто не ходил белой ночью на байдарке по Крюкову каналу, посмотрите «Полторы комнаты Бродского». Там в последних кадрах почти как в Венеции, вся панорама с воды, но только нет моей бывшей школы, и разломанная дыра на месте Пятака (Дворца Культуры им. Первой Пятилетки). А слева – Мариинский театр, а чуть дальше – дом с Атлантами, где снимали «Рожденную революцией», а еще дальше – купола Никольского собора и колокольня, и то место, откуда видно семь мостов – над каналами Грибоедова, Крюковым, и речкой Фонтанкой.

Рыжов тоже подумал о Венеции, потому что вдруг проснулся и захотел стать гондольером. Здесь и сейчас. Потому что гондольеры поют, а красота окружающая требует песни.

Мы даже не успели возразить, как наш гондольер выпрямился и затянул: «Мы – дети Галактики, но, самое главное, мы – дети твои, дорогая Земля-я-я…» В мегафон тихо буркнули:

«Щас, товарищ капитан, я этим детям покажу звездное небо…» – и следующая остановка нашей байдарки была уже на Фонтанке. Гондольер к тому времени сильно тюкнулся башкой о свод Никольского моста (ну кто так строит?) и лежал на дне, тихо постанывая, поэтому домой мы добрались спокойно и без приключений, набрав по дороге в воде полный мешок бутылок, которые счастливый Мишель тут же поскакал сдавать.

Очнувшись, гондольер заволновался. Со времени ухода Мишеля прошло полтора часа (допустим, до пункта сдачи десять минут, назад – примерно столько же, это час десять на магазин и дегустацию?). «Заблудился, – причитал Рыжов, – заплутал в подворотнях восточный человек» (Мишель был из Алма-Аты). «Зачем так плохо о госте думаешь?» – заикнулась было я, но тут увидела с балкона Мишеля – он шел по Мойке неуверенным шагом, подслеповато прищуриваясь на окрестные дома, ища вот ту путеводную нить Ариадны, что приведет его на знакомый порог. «Мы – дети Галактики…» – жизнерадостно заголосил Рыжов, и обрадованный Мишель тут же юркнул в знакомый парадняк.

«Рыжов – устало сказал Гришка, когда содержимое мишелевского рюкзака подошло к концу, – из-за твоей Галактики нас всех когда-нибудь повинтят». И Рыжов поклялся, что больше – никогда. И держал слово дня три-четыре, пока одна знакомая не забежала ко мне забрать распечатанные листовки (еще шелкографией, и еще про самых честных в мире депутатов первого созыва «Демвыборы-89», теперь таких не делают, ни листовок, ни депутатов, увы). Листовки знакомая забрала, но икая и недоверчиво глядя на меня, пожаловалась, что явка была оккупирована четырьмя полуголыми поющими фавнами. «Рыжооов!» – с упреком выдохнула я. «А я что, я честный, – ухмыльнулся Рыжов, – никакой Галактики, я же слово дал». Действительно. Пели они арию козы-Гурченко из «Мамы»: «Ля-ля-ля-ля, вернулась я с ярмарки, ля-ляля-ля, стою у дверей…» По-мужски. А капелла.

Забегая вперед, скажу, что даже тогда нас с флэта не выперли. Нас выперли позже, когда начался капремонт, и здание подарили крысам (см. «Дом на Галерной»). Но это уже совсем другая история.

Конечная остановка – Треугольник

Сейчас в этих ваших интернетах стало модно искажать действительность. Врут, как очевидцы. Например, как моряки и железнодорожники по традиции натирают пастой ГОИ причинные места у коня Медного всадника. Каждый год, в летнюю ночь под выпускной. Да что там, наш покорный виртуальный слуга сам натирал.

Тут дело даже не в том, что, если верить каждой интернетной врушке, то бронзовый объект натирания должен быть изначально размером с глобус, или как то ленинское бревно, которое тащили на субботнике тысячи очевидцев. Иначе стерли бы за пару лет напрочь бронзовые яички, курочка-ряба отдыхает.

А дело в том, что безнаказанно приблизиться к объекту летними вечерами было непросто. Во-первых, Рыжов сотоварищи таскал оттуда цветы, и с некоторых пор специально обученный милицейский наряд бегал по следу из розовых (тюльпановых, гиацинтовых, гладиолусовых) лепестков по Галерной, словно николаевская картечь за декабристами. И со стороны Галерной никаким морячкам было не подобраться. А с другой стороны, у Дворцового моста, где львы на спуске, был Треугольник.

Каждое лето скамейки там составлялись треугольником, для тех, кого белая ночь застала в дороге с Петроградской на Невский и обратно. Сайгон-то по ночам не работал. Спекулянты, проститутки, волосатые ублюдки, сумасшедшие малютки – мы на лавочках сидим… И, как чует сердцем догадливый читатель – Рыжов сотоварищи. Говоря языком дамских романов, Рыжов тогда был «золотой голос Треугольника» (привет Сержу и Анн Голон).

Я работала тогда на Невском, а жила на Петроградской, и однажды поставила рекорд – десять минут бегом до Троицкого моста, босиком на последних метрах, со шпильками в руках, и все равно не успела. Поэтому лучше каблуки поберечь, да и ноги свои – не резиновые, и остаться на Треугольнике слушать Рыжова. Тем более, что слушателей, как и во все времена в нашей окультуренной столице, было больше, чем исполнителей. Поэтому на «треугольных» скамейках сидели в два ряда плюс коленки, плюс партер на траве – получался небольшой концертный зал.

А зимой Треугольник замерзал. Папа, почему на Чукотке нет хиппи? – Холодно, сынок.

Скамейки растаскивались до майских праздников (традиционное открытие Треугольника), мосты не раскладывались, волосатый народ прятался по квартирникам. А ночью, в поисках тепла под зеленым абажуром, короткими перебежками материализовался в гостях.

Однажды, зимней ночью на Свечном, кончился хлеб и чай, и решено было двинуть в поисках оного ко мне на Петроградскую. Впереди рысил голодный Гриша, за ним – Аня с Мишелем, и замыкала шествие, как обычно, я на каблуках. Потому что с работы и скользко. А эти лоси в вибрамах вымахивали впереди легким альпинистским шагом. С песней. То ли весело шагать, то ли союз нерушимый… точно, союз нерушимый, но на мотив «давайте тихонечко, давайте вполголоса»… и там и там амфибрахий, ложился, как шелк на канву. А на улице минус тридцать, если Боб нам не врет.

И шли мы по улице Дзержинского, нынешней Гороховой, мимо здания холодного сердца, чистой головы и прочих атрибутов Железного Феликса. Где на высоте примерно второго этажа, на специальной подставочке размещалась корзинка с гвоздичками – символом революции. Как они ее туда зафигарили – ума не приложу, наверно, через окно музейные бабульки.

И тут резво шагающие альпинисты допетрили, что идут ко мне в гости без подарка. (Потому что чай и хлеб кончились). А без подарка в гости идут разве что жлобы. А не жлобы идут в гости с букетом. В три секунды волосатый народ составил пирамиду: Аня на Мишку, Мишка на Гришку – и вуаля! – дзержинские цветочки вместе с корзинкой упали к моим ногам. Тут я обозлилась, во-первых, потому что ноги замерзли, а во-вторых, потому что чекистские букеты в подарок принимают только жлобы. А порядочного жлоба в такую погоду из дому не выгонишь…

Разгорелся спор, я упиралась – продолжили на Треугольнике, допев союз нерушимый и – вуаля! – Анька на Гришку, Гришка на Мишку – корзиночка повисла в зубах бронзового льва на Дворцовом спуске. Ужо тебе, строитель чудотворный!

Это я к чему? Да просто: в минус тридцать, декабрьской ночью, можно было хоть самого Феликса из музея спереть и на Треугольнике орлом поставить, а вот в плюс пятнадцать, ночью июньской – никакому курсанту не подобраться, граница на замке. Так что врут очевидцы в интернетах – все на месте пока в бронзе, и у всадника, и у коня его, и даже скамейки треугольные стоят нетронутые в ожидании сезона, правда, метров на двадцать вперед сдвинутые – приходите, располагайтесь.

И соберутся друзья, и подпоют тебе, и станет ясно, как днем, при самой тусклой луне, и мы сойдем с ума, достанем два-ноль-два, и, может быть, тогда жизнь станет так легка…