Текст книги "От Сайгона до Треугольника (сборник)"

Было время

…идет дождь, ветрено, иногда проглядывает солнце. Середина октября. Моя погода, мое время, мой Город. Однажды – тому уж двадцать семь лет, я имел неосторожность ступить на его территорию и вдохнуть его миазмов – огурца, йода, железнодорожного запаха его булыжной влажной шкуры. Он поцеловал меня в сердце шершавыми серыми губами и возвел в свиту ужаленных – прилепив на рукав шеврон каштанового листа…

…мы валялись на газонах посреди рухнувшей империи и пили портвейн, орали на гитарах, а ветер кружил фантики мороженого и теребил обрывки кумачовых лозунгов ушедшего… и мы твердо знали, что свобода – это ветер в лицо, и не надо следить за неразрывностью стажа, и все хорошо впереди, и жадно говорили, говорили, говори-и-или без умолку. Любили кого попало, и дружно ненавидели прошлое…

…свобода оказалась не тоненькой девчонкой с шалыми глазами, а изможденной и скупой старухой… Рига, 91-го, полумертвые кварталы, без света, тепла и надежды, свинцовые волны Даугавы, жадно жрущие октябрьский мокрый снег… свобода – это сирены за окнами, контрольный в голову и танки на улицах, каски на Горбатом мостике и пирожки с человечиной на Арбате, «Шестой лесничий» и карточки вместо денег, свобода словно роза во рту – красота и вкус крови на языке…

…было одно время, я жил, не видя дневного света, совой, одна долгая зимняя ночь, сухие камыши в эркере, гулкие крики в колодце двора, пианино врущее «соль», «Санта-Лючия», романсы Лещенки, Агафонов, Ахматова в рамке, круглый стол с холщовой скатертью, армянский коньяк, если есть… а если нет – «паленка» у шинкарки тети Лили. По ночам мы выходили на лед – темные окна промоин под мостом, плети поземки, мутная луна над тюрьмой, «Кресты» на другом берегу довлеют надо всем…

Лаваш – ах, что за лаваш мы покупали ночью в пекарне! Таврический, весь стеклянный после вечернего январского дождя, был в распоряжении нашем, и пес съезжал на заднице с горки, и мы вслед за ним… дробилась луна в паутине оранжерейных стекол, была тишина, было лиловое, ночное, городское, тесное небо.

Девяносто второй – это как после войны, не мне вам рассказывать. Эх, барахолочки!..

Мне мучительно – именно мучительно не хватает слов – как описать то время, для себя или для других. А может быть это никому не нужно? Это прожито и надо забыть, и жить настоящим и будущим? Но для меня это важно, это часть меня, часть моей личности – сгоревший Дом Литераторов, ледяные подворотни с наметами снега, шартрез цвета бодяженой зеленки и вкуса бурячной патоки…

Ленивый вечер, возле круглого стола кружок Одного Актера. Актер – младшая из сестер, как и полагается главному действующему лицу в центре внимания. Поют, со старшей, на два голоса романс Бернса, переложенный на русский, «В горах мое сердце».

Рядом страдают поголовно влюбленные в нее персонажи – начинающий режиссер, сумасшедший поэт, поэт бесшабашный, фрик безбашенный, наркоман-нефтянник и торговец рыбой с нежной душой ковыля на ветру и рыжими коровьими глазами…

Шелестели дни, желтый лед с вмерзшими окурками и винными пробками скапливался в углах глаз, отягчал крылья сирен, искажал перспективу, дни становились короче, ночи длиннее, серебро вплеталось в дреды легких на подъем ангелов. Псы выли на одной, раз и навсегда фиксированной частоте, приходилось наращивать интенсивность покупной эйфории и все тяжелей давалось достичь ее…

Я помню, как просыпаясь по утрам, не знал, как закончу свой день, не загадывал ничего, ничего не планировал – просто жил. Или – или. Или запинают ночью во дворе пьяные гопники, или дня три бухать с каким-нибудь запойным сибиряком – фартовым в «Прибалтоне».

Мертвая зыбь девяностых.

Драный, летный кожушок, расписанный первой женой, заплатанные штаны-бананы, на плече – банджо в рюкзаке, под мышкой – сильно беременная Котичка, на вписку, на «Тамбовник». Банка соевой тушенки, кило риса, одна луковица. Покупаю в ларьках у «Норда» – «Севера» – «Норы» – «Горы».

С Обводного тянет гнилой водой. Лиговка, черные, немые дворы глядят из тьмы бельмастыми лунами каждого окошка, мигают окурками, неясно, угрожающе переговариваются хмельными голосами.

Зажатое в потной ладони шило рождает иллюзию безопасности…

Имя тебе град Петров. Подобно немому и холодному, чахоточному, надменному командору, тянешь ты в свои каменные объятия души, завороженные твоей смертной элегантностью и маститой дряхлостью…

 
Ты обоссавшийся, безропотный,
Сидишь, на ледяном граните.
А норны – суки подзаборные
Беззлобно, спутывают нити.
 

Я рад. Рад тому, что мне выпало жить среди твоих ущелий, мой славный Город. Жить во времена перемен. И пусть китайское проклятие сбылось с нами, оно не имеет сакральной силы в России. Я рад, что мы дышали ветром свободы, я рад, что жизнь меняется, и меняется вновь. Обновление – вот в чем смысл жизни, который давно и безуспешно пытаются разыскать философы.

После трехлетней реставрации открыт к посещению Летний сад. Искусствоведы горюют о том, что оригинальные скульптуры в нем заменены копиями. Что ж, хоть что-нибудь, доживет и до правнуков. В девяносто шестом, Андрей «Матроскин» Блауне работал реставратором в мастерской сада, что напротив училища Штиглица, через Фонтанку.

Мы пили, пили целыми ночами, среди запасных мраморных пальцев, членов и прочих выдающихся частей скульптур, которые вандалы регулярно отламывали на сувениры, или отбивали просто так. Возможно, придет время и оригинальные произведения вновь вернутся на свои пьедесталы. А пока в Риме готы…

…дней карусель, грохочет колесница. Фаэтон сжимает обожженными руками пылающие вожжи зари. Селена обращает безразличный взор на город в белом цвете ночей. Когда-нибудь, настанет день, и я полечу горсткой невесомого праха, запущенной с грохочущего неба. Полечу, и лягу на крыши, карнизы, кану в реки и опущусь на газоны твоих скверов, чтобы смешаться там с мерзкой грязью, а весной прорасти новой жизнью…

2012

Санкт-Петербург

Наталия Полянская-Токарева (Мать Наталия)

Начало

Утро, начало десятого. Еще в Сайгоне чисто, народу никого нет, буфетчица Аллочка возится у стойки, вскрывая пакет с кофием. Нас четверо – после бессонной ночи. Состояние почти плавучее, движения у всех неторопливые, лица добродушные…

Аллочка заканчивает молоть кофий и спрашивает:

– Двойной всем? Или сухим пайком выдать?

– Всем. И с сахаром всем.

Саня достает четвертной билет, кладет на блюдце. Банкнота новенькая, хрустит. Аллочка головой качает:

– Что, всю ночь печатал?

– Ну да, – ухмыляется, кивает на герлу, стоящую рядом, – вот и станок стоит…

День начался.

Часть I. Персонажи

Назвать Каменскую Татьяной как-то сложновато. И Танечкой – тоже неуместно, что ли. Ей, наверно, надо было мужчиной родиться, да вот – не повезло… Постоянно в брюках, в клетчатых мужских рубашках – нет, она не была активной лесби, ощущение такое, что она вообще была вне секса. Нарочито грубоватая речь, «беломор», выхлоп дешевого портвейна. Но сильно пьяной я ее не помню ни разу. Она была настолько своей в этом месте, что иногда думалось, что и родилась она в предбаннике.

Я нисколько не удивлялась, когда утром приходила к открытию после бессонной ночи, чтобы взбодриться, и она открывала нам дверь, словно ночевала там. А может, и ночевала… Видимо, она и создана была именно для того, чтобы открывать и закрывать двери Сайгона да гонять оттуда молодняк, чтобы не курили. По крайней мере, впечатление у меня от нее осталось именно такое.

…Каменскую посадили на нож в начале лихих 90-х. Удивления это не вызвало – для нее не было авторитетов, всегда говорила то, что думала. Но именно ее смерть закрыла навсегда двери Сайгона, стало совершенно ясно, что кафе уже не откроют для нас никогда.

Витя Колесо пока, слава Богу, жив. Хотя уже мало кого узнает, плох совсем.

Про него ходит так много легенд и анекдотов, что, пожалуй, в 80-е, он был самым популярным персонажем Сайгона. Ходят слухи, что когда Сайгон только открылся, еще в 60-х, из двери вышел Витя Колесо и заикаясь изрек свое бессмертное: «Н-н-на ко-офе не богаты?».

Пожалуй, его смело можно назвать воплощением сайгоновского духа: уродливый внешне, глубоко набожный, профессиональный попрошайка, он был добр и щедр ко всем друзьям, и всегда у него находились нужное слово и чашка кофе для всех, кто печален.

Однажды за первым столиком, где, как известно, любил пить кофий авторитетный в уголовных кругах народ, Володя Полковник, повздоривши с кем-то, стукнул по столу кулаком и громко спросил:

– Кто в Сайгоне хозяин?

На что ковылявший мимо Колесо меланхолично ответил:

– Кто стучит, тот и хозяин…

Полковник шутку оценил и даже налил Вите стаканчик портвешка.

Очень любил Колесо иногородних пионеров. Бывало, поймает кого-нибудь с наивными глазами, и начинает «в систему врубать» – вот, де, сначала надо членские взносы заплатить ему, Вите, потому как какой же ты пионер, если членских взносов не платишь? А потом организует для них за дополнительные 50 копеек экскурсию к памятнику Менту (это во дворе библиотеки Маяковского тумба метрополитеновской вентиляции раскрашена очень смешно: фуражка, глаза и широко раззявленный рот). А если совсем повезет пионерам, то за трешник знакомил с Гребенщиковым или Цоем – ну, это в начале 80-х еще, когда и тот и другой еще в Сайгон забегали кофию хлебнуть. Деньги, естественно, пропивались…

Алекс Гаврилин, мужчина внешности брутальной, бородат, лохмат, морда в шрамах как у старого деревенского кота, да и повадки те же. Резкий и стремительный, как понос, он был способен, что называется, «на поступок». Пил Алекс много, разнообразно и весело.

Однажды среди бела дня мы с Оксаной Рэйни дошли до Сайгона, в расположении духа весьма скверном, а веселиться не с чего – бабла нет, бухла нет, курева нет. Похмелье не шибко чтоб мучило, ну так… мерзенько.

Заходим в Сайгон – стоит среди прочего народу возле последнего столика Алекс Гаврилин. Стоит себе, улыбается в бороду, руками нам машет, мол, идите сюда, девчонки!..

– Ну, че грустные такие?

– Да не с чего веселиться…

– А выпить хотите? – и сумкой под столом шевелит.

– Да как же не хотеть, хотим, конечно! Вот вопросы странные… – мы оживились.

И наливает нам Алекс под столиком из неведомой емкости в чашечку некую жидкость прозрачную, и подает, ехидненько так посмеиваясь. Я насторожилась, понюхала – пахнет медом. Спрашиваю удивленно, не ожидая подвоха:

– Че, медовуха, штоль? Где разжился?

Алекс смеется:

– Ну да, ну, да, медовуха! Пей давай, тару не задерживай!

Выпили мы с Оксанкою – вкусно. Настроение поднялось, кровь потекла быстрее, разговор непринужденный, шуточки. Выпили по второй. По третьей. Оксанчик подустала стоять и присела на широкий сайгоновский подоконник. Взгляд ее стек под стол, и я увидела, как улыбка сползает с лица, глаз становится узкий, злой, а лицо перекашивается:

– Сволочь, Алекс! Убью! – и изо всех сил лягает Гаврилина ногою, пытаясь попасть в район коленки.

Я, уже изрядно хмельная, не в состоянии понять таких метаморфоз, сажусь к ней, чтоб успокоить и вижу под столом десяток пустых фуриков из-под лосьона «Медовый»… Как говорила Матильда – «сражаясь, уходят…».

Так первый раз в жизни я пила парфюм.

Был в моей жизни и второй раз. Все тот же Алекс Гаврилин с женою Любашей пригласили однажды меня к себе в гости, с целью совместной встречи Нового Года. Поскольку пить начали задолго до 31 го числа – участников мероприятия не помню начисто. Ну, кроме Алекса с Любаней, разумеется. Их в жисть не забуду…

Праздник был в разгаре, народ развлекался кто как умеет, на шкафу красовалась елочка, украшенная шприцами, фуриками[4]4
  Фурик – контейнер, емкость для порошка или раствора (прим. редактора)


[Закрыть], крышками и этикетками от алкоголя и прочими неформальскими игрушками.

Я, конечно же, пить как Алекс и сотоварищи, не могу, от обилия портвейна слегка подустала и прилегла отдохнуть на старом диванчике. Через какое-то время проснулась оттого, что мне в рот аккуратненько так, с чайной ложки, вливают какую-то мерзкую жидкость…

Чтоб не захлебнуться, глотаю, конечно – соображаю, что склонилась надо мною ехидная бородатая Алексова рожа, и ласково так приговаривает:

– Ну, еще ложечку! За маму, за папу…

Народ вокруг хохочет, веселится, я мотаю головой… встаю… и понимаю, что к шлейке штанов моих привязан лисий воротник, а к нему – консервная банка!

Ну, отвязывать я ее не стала. И потом, когда все пошли гулять на Невский, прохожие удивленно водили носами – я источала дивный аромат свежих огурцов. Ибо поил меня Алекс огуречным лосьоном… Дальнейшее, как понимаете, память выдавать до сих пор не рискует…

Однажды Дима Крыса, Сеня Скорпион, Костя Зверь и Саша Леннон решили бухнуть в параднячке. Нашли подходящий, поднимаются меж этажей, а навстречу им спускается девушка. Крыса спрашивает у девушки:

– Девушка, а вы крыс боитесь?

Следом и Сеня интересуется:

– А скорпионов боитесь?

После спрашивает Костя:

– А прочих зверей?

…И только Леннону сказать было нечего…

Не очень раннее, не очень доброе, слегка похмельное утро. В комнату заходит Моня в махровом халате, почесывая пузо, спрашивает у МамЛены Анархии:

– Лен, дай мне телефон яйцерезки.

– Че??? – Глаз у Ленки округляется.

– Яйцерезки телефон мне дай… – Моня невозмутим.

– Какой яйцерезки???

– Ну, той бабы, что нашему коту яйца отрезала…

Он был беспокойным соседом, порой злилась на него страшно, но теперь, когда его уже нет на этом свете, все чаще замечаю, что не хватает мне этого его беспокойства, вечных идиотских приключений и дурацких ситуаций, которые он мастерски создавал на пустом месте.

Патрик сильно православный был. Хотя пару слов про карму тоже мог сказать, но в Христа верил искренне, как верят дети. И уже тогда, когда совершенно было ясно, что жизни осталось ему на несколько дней, он сказал батюшке, пришедшему его соборовать:

– Батюшка, вот я помру, надо мной же псалтырь надо читать будет!

– Дык, сын мой, мы ж в городе живем, здесь тело в морг сразу забирают, а в морге мне никто не даст псалтырь-то читать.

– А Вы, батюшка, тело мое в морг не отдавайте сразу. В ковер заверните – и на колокольню отнесите, я легкий, вон высох как… А через три дня домой вернете и можно труповозку вызывать.

Батюшка на время лишился дара речи. А Серега задумчиво продолжил:

– Там ведь, батюшка, мытарства начнутся, а это ж вам не кислоты хлебнуть – все по-серьезному…

Нет, она не была роковой красавицей. Роковые красотки надменны и тяжелы, а она была легкой и свободной. Она никогда никому не принадлежала, даже если и жила с кем-то довольно долго. Какая-то шальная магия была в ее глазах, слегка навыкате, в виновато улыбающихся пухлых ребячьих губах. Злиться на нее было невозможно. Только улыбаться, как улыбаются взрослые, глядя, как ребенок расшалился.

Наташка Кошка была ласковая, относилась к мужчинам легко, без претензий. Она была фрилавщицей не по убеждениям, а по природе своей, не понимала ревности жен своих избранников, смеялась над теми, кто влюблялся в нее без памяти, кидала мужчин направо и налево, пользовалась ими беззастенчиво, но на самом деле Наташка Кошка была однолюбом. Историю ее любви мало кто знал. Пожалуй, из тех, кто был в курсе, наверно только я осталась в живых.

Его звали Лешка Соболь. Отчаянный красавец без тормозов. Он умер в Крестах, по официальной версии – повесился, но Наташка была уверена – убили его, не мог он сам, он жизнь любил, любил скорость и азарт – угонял машины мгновенно, чуть ни на глазах изумленного владельца.

Пока Соболь был в Крестах, у Кошки прижился такой же сумасшедший, как и она, Ромка Беспризорник, от которого Наташка забеременела. Она никому и никогда в верности не клялась, а потому не ведая греха изменяла любимому – телом, но не душой… Как мы с ней подсчитали позже – залетела она как раз в тот день, когда погиб Соболь.

Наташка плакала по нему с улыбкой на лице, она вообще всегда плакала улыбаясь. Смеется, а слезы текут…

Мы нашли его могилу довольно быстро на Южном кладбище – песчаный холмик-насыпь, бетонная табличка с датами. Выпили водочки, поставили ему пайку в бумажном стаканчике из-под мороженого, и Наташка мне тихо сказала:

– А знаешь, Мамка, я похоже с ума схожу… Лешка-то со мной разговаривает, я даже вижу его иногда краем глаза – сядет рядом и улыбается… Рассказывает, что ему хорошо, чтоб я не плакала. А вчера подсказал мне, где у него заначка была, в шкафу: я заглянула – а там стольник. Четыре четвертных билета (по тем временам – месячная зарплата…) А я ему говорю: «Ты че, Леш, от меня деньги ныкал?», а он смеется: «Не, не от тебя, а для тебя…» А еще дурищей называет и грит, что всегда теперь рядом будет… Как думаешь, Мамк, он рядом, даже когда я с другими трахаюсь?

– Ну… Не знаю… Тут уж как договоритесь…

И мы засмеялись.

Родила она уже на зоне, куда попала вскорости за пакет анаши, и была амнистирована. Сына, конечно же, назвала Алексеем. Его довольно быстро забрала к себе бабушка, а Наташка заторчала…

В последние годы она уже кидала профессионально, но мужчины все равно ей все прощали – этой Кармен невозможно было ни в чем отказать. Даже сильно поистаскавшись, она не утеряла своего шарма, и магический ее взгляд по-прежнему цеплял мужиков. Когда я видела ей последний раз, она четко понимала, что скоро умрет, и ей ужасно не хотелось помирать в постели или с передозу, ей хотелось гибели, а не спокойной смерти. Так она и поступила – нарвалась на нож в пьяной драке.

Рыжов любил эпатировать публику. На пляже Петропавловки, куда мы, бывало забредали после Треугольника поспать на песочке, покуда пушка в полдень не прогремит над самым ухом, он частенько проделывал такой фокус: засовывал в трусы кусок краковской колбасы, чтобы привлечь внимание загорающих барышень, а потом, когда их внимание становилось назойливым, вынимал его и съедал на глазах у изумленной публики.

Но однажды в магазине краковской не было, и Рыжов купил ливерную. А она – вот конфуз! – выпала из рыжовских трусов в тот момент, когда он играл с барышнями в волейбол. Ни грамма не смутившись, он поднял кусок, стряхнул с него грязноватый песочек, понюхал, сморщился и засунул обратно. Публика потеряла дар речи. А Рыжов громогласно зачитал отрывок из петровского указа о нравах дворянства: «Дабы дам не вводить в заблуждение – огурцы и заячьи лапки в панталоны не прятать!» И добавил:

– А про колбасу ни слова не сказано!

Мы звали его «вездессущий Рыжов», потому как он никогда на улице не стеснялся, и если приспичило ему отлить, то делал это либо в ближайшую урну, считая, что она вполне годна под писуар, либо просто у стенки. Ну, в кусты – это уже верх скромности.

Однажды стояли мы на троллейбусной остановке рядом с Сайгоном: я, МамЛена, Анька Вдова и Рыжов. Шел дождь, и мы спрятались под козырьком входа в гостиницу. Тут Игорище приспичило. Он деловито расстегнул ширинку, явно не собираясь никуда уходить, потом посмотрел на нас и сказал: «Надо от людей отвернуться». Повернулся лицом к проезжей части, где на остановке стояла толпа под зонтами, и преспокойно отлил…

Подруга напомнила мне одну забавную историю, случившуюся в конце 80-х с моими… э-э-э-э… друзьями? собутыльниками? братьями-распиздяями? – вот жеж и слова-то подходящего не найти…

Жили-были в те времена два друга, одного друзья звали Тони Европейский, второго – Олег Тутанхамон. Оба они были провинциальные битнички, из Подмосковья глубокого, но занесло их в Питер и больше из него не вынесло. Бо запили мальчишки крепко, и из треша алкогольного выбраться так и не смогли. Были они оба красавцы-удальцы, гренадерского росту, с этаким простецким шиком, свойственным ребятам с окраины. Одевались стильно, и при всем своем разухабистом образе жизни носки у них не воняли никогда.

Волею судьбы в 88 году жили они в моем доме, потому как случилась у меня с Тони страсть роковая, а Тутанхамон поселился автоматически, на правах друга. Но, поскольку пить я в таком количестве как они, не могла, да и к этому времени меня уже интересовали другие вещества, изменяющие сознание, взаимное сосуществование наше было весьма сложным, ибо они не одобряли моих пристрастий, а я втайне презирала их беспробудное пиянство. Откуда взяться взаимопониманию, если люди в разных состояниях? Впрочем, эта песня вовсе не о любви.

Тони умел немножко играть на гитаре, хотя репертуар был весьма скуден. Пара песен Пресли, пара Хампердинга, три-четыре мотивчика из Утесова, да «Шуба-дуба». Ну и коронка – «Самара-городок», причем исполнялся только припев, а куплетов не знал никто. Как раз в тот период, когда они жили у меня, всякий раз после принятия третьего стакана мальчишки начинали голосить что есть мочи: «Ой, Самара-городок, неспокойная я, неспокойная я, успокой ты меня!» Иногда, для разнообразия, пели «Ой, Гомара-сародок, я спокойная не…». Веселило их это ужасно.

И вот однажды я, Рыжов, Тони, Тутанхамон и еще какая-то девица заложили крутой вираж на девицину дачу, где пробухали несколько дней. Я свалила оттуда раньше всех, потому как репетиции, а мальчишки выбрались оттуда только на следующий день. Как они рассказывали – первым по дороге потерялся Рыжов. Он не дошел до станции. Тони с Тутанхамоном сели в электричку вместе, где и уснули. Проснувшись на вокзале, Олег Тони не обнаружил, зато обнаружил двух ментов, коими и был сопровожден в состоянии начинающегося страшного похмелья в вытрезвитель на Торговый пер., дом 2 – знаменитую «Ватрушку» (три квитанции оттуда потом долго висели на стене в моей комнате как вещдок). Куда по дороге делся Тони, он совершенно не помнил, чем был очень опечален.

И вот, размышляя о горькой своей одинокой участи на койке в трезваке, Олег вдруг услышал до боли знакомое заунывное пение: «Ой, Самара-городок»… И привстав, обнаружил, что на соседней койке лежит Тони. Он так обрадовался, что громко запел, поддерживая друга: «Неспокойная я!» Их радостная песня разбудила и Рыжова, который, как выяснилось, почивал в койке напротив. Похмельное трио было тут же успокоено ментами… Когда их вытолкали из трезвака, красавцы опохмелились и приехали ко мне, наперебой рассказывая свое незамысловатое приключение…

Особенно порадовал Тони, который воодушевленно размахивая руками, поведал, что когда менты его раздевали, то хотели снять с лацкана пиджака значок общества трезвости, на что он обеими ладонями значок закрыл и закричал: «Святое – не трожь!»…

* * *

Тони любил проверять свою степень опьянения тремя именами: Энгельберт Хампердинг, Леон Фейхтвангер и Джеавахарлал Неру. Если выговорить он их не мог, то ложился спать…

* * *

Тутанхамон во сне частенько храпел и разговаривал. Однажды мы записали этот концерт на магнитофон и поутру ему прокрутили – он был очень опечален, что храпит не в той тональности…

* * *

Однажды Тони с Тутанхамоном сильно поспорили из-за количества закуски. Тони утверждал, что с двух банок килек в томате у Олега рожа треснет, а Олег был с ним категорически не согласен и обе банки схарчил в одну харю. Ночью Тони взял у меня яичную маску для лица и намазал ею спящего Тутанхамона. Поутру, когда Олег проснулся, и высохшая маска на его лице начала трескаться от малейшего мимического движения, Тони меланхолично сказал: «А я тебя предупреждал – две банки – это перебор…»

* * *

Тони был подвержен приступам чистоплюйства. Свои единственные белые носки он всегда тщательно стирал, а однажды, увазюкав их спьяну до ужасающего состояния, решил прокипятить. Взял алюминиевую кастрюлю, насыпал порошка, синьки, и туда бросил носки. Через некоторое время он обнаружил, что носки стали голубыми. Решив, что лучше всего отбеливает мороз (а на дворе был июль месяц), он засунул носки в морозилку, в надежде, что там они побелеют… Я была очень удивлена, когда через пару дней нашла их там. На мой недоуменный вопрос: «Что делают носки в морозилке?» мне был дан очень двусмысленный ответ: «От синьки лечатся…»

…Двоих из них уже нет… Тони в начале 90-х утонул по пьяни в Маркизовой луже, Рыжова мы похоронили в мае 2010-го. Тутанхамона видели в середине 90-х последний раз, и вид его не оставлял надежды…