Текст книги "От Сайгона до Треугольника (сборник)"

Болезнь № 303

«Болезнь № 303» – название алкоголизма в медицинских справочниках

* * *

 
Состав грохочет, вагон качает.
Ублюдок дрочит и не кончает.
Мы едем рядом, в конце вагона
От Ленинграда и до Сайгона.
 
 
Как был недолог, тот путь недолог,
От разливного и до иголок.
Коньяк «Метакса», коньяк «Метакса»,
Поздняк метаться, поздняк метаться.
 

Извиняюсь за слегка депрессивное начало. Я просто слегка подзае…ался после вчерашних посиделок, да и еще не отошел до конца (эк, клево: две двусмысленности в одной фразе после запятой!)

Итак, привычки и очень вредные привычки. Кому – косяк, а, кому – спички.

Как кого вывернет, так того и натянет.

После очередного запоя в «Пале-Ройяле»[8]8
  «Пале-Ройяль» – садик на Литейном проспекте, за Шереметьевским дворцом, где можно было выменять или купить любые книги. Там же, собснно, и распивали…


[Закрыть], мы, почти тихо, отдыхали на пересечении «Жуков» с Литейным проспектом (пивбар такой был, если кто не помнит, на Жуковского), и тут узрели надвигающуюся картину в стиле Репина: приход трех сразу богатырей: Суворова, Миши Букиниста (потрясающий еврей, дай Бог здоровья ему и нашей нации!) и Сереги Бобкова – спекуль книжный начинающий и еще не до конца уразумевший, куда приложить свои усилия, с тяжелой сумкой на плече.

Дойдя и войдя в «Жуки», Бобков произносит:

– А не усугубить ли нам?… – доставая из сумки бутылку коньяку. Потребив сию бутылку, кто с кофе (я вообще всегда внутрь вливал), кто вчистую, слышим пророческий голос Тони Европейского:

– Бобков! Одна бутылка в сумке звенеть не может!

Серега, смущенно улыбаясь, предлагает всем переместиться в соседнюю мороженицу, дабы там продолжить, да хвосты лишние обрезать.

Все перемещаются туда, берут по стакану сока, он начинает доставать что-то из своей сумки и вновь предательски доносится: «Звяк!» Батл разливается и опять слышен голос Тони:

– Бобков! Вторая бутылка в одиночестве тоже звенеть не может!

Потом был Эльф, где при доставании из сумки так же звенело. Потом, то ли Пять Углов[9]9
  «Пять Углов» – неофициальное название перекрестка в Санкт-Петербурге, образованного пересечением Загородного проспекта с улицами Разъезжая, Рубинштейна и Ломоносова. Как пел Владимир Семенович Высоцкий: «В Ленинграде-городе у Пяти Углов получил по морде Саша Соколов…»


[Закрыть], то ли Лиговка, потом…

Скупость вкупе с благими намерениями явиться домой с получкой и напитками, при неправильном навыке, но желании слегка оттянуться, не является добродетелью. Здесь она помеха.

 
Если жизни ход не в радость –
В организм добавим градус.
И в компании приличной
Ход изменим жизни личной.
 

* * *

Пить надо начинать с утра, чтобы ни на что другое далее не отвлекаться.

Лев Сергеевич Пушкин, младший брат, майор артиллерии

Как достичь состояния, когда не понимаешь – где ты: у Склифосовского[10]10
  «У Склифосовского» – институт скорой помощи.


[Закрыть] или на Южном[11]11
  «Южное» – кладбище на юге Питера, близ метро «Московская».


[Закрыть]?

Все просто: упаковка «Боярышника» – и ты уже и там и там одновременно!

 
Я спьяну вижу
Все вещи трезво.
Я обездвижен –
Плачу за резвость.
 

Не приведи Господь тебе попробовать ЭТО! К счастью, большая часть ассортимента того времени уже не продается. Хотя я могу тут такие «напитки» выложить, что и Веничка, покойный, за меня не покраснел бы, причем, потреблял их лично!

Хм, но я ж не сразу все это выпивал, да и староват стал. Это в молодости девять-двенадцать кружек за вечер в баре – как нефиг делать.

А потом еще и через пьяную Казань да на всю ночь на Треугольник…

После моих многолетних отходняков по запоям подзаборным, мною брошенных немилосердно – это все семечки! Я, подозреваю, и забыл, что такое опьянение. А, тем более, опьянение по-настоящему.

Я, когда пить бросал, усвоил: хочется выпить немножко – выпей, только ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сколько тебе сейчас нужно, а потом спроси себя, а что завтра?

Это как измена, наверное.

Я глубоко не против алкоголя, могу и сейчас литра два водки выпить, а потом?

Просто выбираешь, что ты больше любишь.

* * *

 
Мадам, коль есть оказия,
Устроим безобразия
Келейно, здесь, во дворике,
С портвейном «Три топорика»?
 

Известно, что алкоголь усиливает половое влечение. Бывает, выпьешь, ляжешь на пол – и все….

Между прочим, у многих наших сограждан совсем непьющий человек вызывает подозрение. У женщин, особенно при знакомстве, это очень заметно. За показываемым одобрением сего факта обычно скрываются сомнения:

– Может болен чем-то венерическим и на излечении, и потому нельзя?

– Может что-то с желудком, допустим, язва?

– Может скрытый алкаш, да запоями хлещет?

– Может в завязке, да сорваться боится?

– Может с бывшей из-за пьянки расстался?

– Может буйный во хмелю, вот и опасается?

и т. д.

Существует также распространенное заблуждение, что мужчинам нравятся подхмельковые дамы, с ними, дескать, проще и веселее.

Сударыни, только слегка и до определенной степени потребления (не подумайте плохого, туда может и просто общение входить)!

Сколько раз поутру не выпускал со словами:

– Не уйдешь, пока тобой облеванный ковер не отчистишь!

 
Мадам, вы любите «Агдам»?
И я люблю, но вам – не дам.
Вам не понять «Агдама» сути:
Увы, мадам, не обессудьте!
 

* * *

Человек любит лишь собственные иллюзии. Лиши его их – и он сразу же поймет, что король-то голый!

Ему просто необходима красивая сказка, сколь бы он ни был прагматичен. Вера в ее существование, хотя бы, как эмоциональная разрядка.

И «если Бога нет на небе – значит, будет на земле!», он начинает создавать их сам. Пьянство и наркотики – как следствие.

Причина не только внутри, но и снаружи, и дело не в слабости человека, а в разочаровании.

Сильные становятся циниками и прагматиками, чтобы двигаться дальше, это не страшно. Купить немного волшебства, «ноль пять» или «ноль семь» можно пока где угодно! Не напиваться, а чуть-чуть, чтобы совсем в бревно таранного типа не превратиться!

Романтик не ушел, он просто дремлет…

* * *

 
О, сколько нам открытий чудных
Сулит «сухое» как всегда!
В нем пробку вытащить столь трудно,
Как после запихать туда.
 

В 80-е, в пору борьбы с алкоголизмом, забрали меня прямо с рабочего места – винного у «Пяти углов», где мы с Колькой Аргентиной, Максом Купчевским, Сашкой Гаврилиным по очереди бомбили, да на дверях стояли – в вытрезвитель на Торговом, дом 2, «Ватрушку» то есть.

Фигня, издержки производства. Проспался, речку пересек, да потопал к себе за опохмелом.

У нас санитарный день был, так к соседям на Рубинштейна двинул, там по очереди, учитывая ее вечную длину, тоже свои стояли, как и на «Стременах».

Подхожу, поздоровался со всеми, проник внутрь поближе к кассе, достаю неотобранные ментами бабки (ныкать уметь надо!), подхожу к кассе с желанием пробить пару сухого, да водовки ребятам, и, вдруг, из-за ее амбразуры слышу:

– А не рано ли вам водочку с винцом потреблять, молодой человек?

Удивленно шевельнулось сонное сознание, я глянул на свое отражение в витрине: спутанный хаер, фингал под глазом, недельная буйная небритость – все в норме.

Хотел, было, полезть за документом, но тут осенило, что по паспорту-то мне только двадцать, а бухло, благодаря Меченому, только с двадцати одного продают!

Вот что значит, новую дуру на работу взяли. Осеняет. Достаю из кармана справку из вытрезвителя об уплате штрафа (я ими у себя дома сортир обклеивал, красиво!), датированную сегодняшним числом, и показываю ей в плексигласовую дырку со словами:

– А сюда не рано?

Далее продали все без звука, но все равно, было где-то приятно, что молодо, бля, выгляжу.

* * *

 
Проснувшись под забором,
Слыхал я сотни раз:
Шагами Командора
Идет рабочий класс.
В изгаженнейших ботах
Из пролетарских шоу,
И даже по субботам
Он на работу шел.
А я – домой, до ванны,
Мне с ним – не по пути.
Не брал твоей я Анны!
А если брал, прости!
 

* * *

…Утро. 80-е. «Указ» уже в действии. Глобальное похмелье. Томно бормочет не выключенное с вечера радио:

– А сейчас, дорогие друзья, прослушайте полонез Огинского!

И один, весьма замечательный товарищ, будит другого, лежащего рядом, не менее прекрасного товарища, со словами:

– Вась! Вставай! Уже пол-одиннадцатого!

Последствия вредных привычек

Уходишь от женщины. Молча собираешь самое необходимое под ее отстраненно-внимательным взглядом: белье, милые сердцу мелочи, любимые книжки. Больше ничего не нужно, все в тебе – и все с тобой. Почему-то хочется сварить кофе в последний раз, просто сварить, а не выпить, просто.

Нельзя. Ты уже не имеешь права на это, никогда. Осенние листья – тополиный пух – белые хлопья – последние слезы дождей – за окном, и уже не здесь: они не общие, они теперь для каждого по отдельности. Пыль оседает на прошлом, как на потревоженных створках старенького шкафа с уносимым – протереть, и опять по-новому. Пушистый рыжий кот в недоумении: о чьи ноги сейчас тереться, о те, что уходят или же те, что навсегда остаются – очень по-рыжему вздыхает и идет на кухню ловить несуществующую мышь, навеки предавая уходящего.

Хлопок массивной двери, невысказанность уже ненужного, медленно, по стертым ступеням, вниз. Не оборачиваться.

Позади – все. Позади больше нет дома, позади больше нет родных окон, стен, позади – плохой, но, когда-то очень прекрасный сон.

Уже не мой. Позади – ничего. Спи, мое прошлое, я тебя еще как-нибудь нарисую!

Идешь, неторопливо шаркая тяжелыми, подкованными старой армянкой-башмачницей, вот в этой вот сапожной будке, ботинками, идиотски улыбаясь всем – от пьяных бомжих, до полуагрессивных милиционеров, думая, а что же ты там все-таки оставил? Мечты? Надежды? Эфемерность кем-то сказанного: «…быть плотью от плоти, жить долго и счастливо, и умереть в один день…»? Нет этого. Ничего этого нет. Ничего…

Вру! Есть! Там, где-то в тайных моих закромах, спрятанная от ненужного взора, притаилась одинокая запаутиненная бутылка водки, которую теперь я точно не увижу больше, никогда. И тут становится по-настоящему грустно…

 
Я встаю, проверяя посуду
В омерзение нового дня.
Сохрани мне, Всевышний, рассудок,
Коли все остальное отнял.
 

Утро. Или не совсем. За окном вчерашняя шняга, которая, кажется, застыла неподвижно. Родная питерская окраинная жопа.

Жизни больше нет, так как отсутствуют ощущения. Обои сползают вниз, а спящий на соседнем диване не сможет даже протянуть тебе воды, потому что слов нет вообще, наружу: он не отзовется. Да и всю воду, сука, уже выпил…

Голос – по минусу, геморроев – хоть отбрыкивайся. Жена исчезла пару лет назад в неизвестном направлении. Удачи ей! Дача… Вроде была накануне… Чья – не помню, но на то и дача. Пытаясь встать, парадоксальным образом задеваешь спящего на кухне, и пугаешь стадо коров, пасущееся на ковре. Каждая размером с небольшую ручную крысу, только, почему-то, матерятся они вполне по-человечески.

Вспомнил: я их вчера подносил ко рту, высасывая вечернее молоко, устроив им тем самым обещанную дойку. Сушняк, бля! Ладно, еще придут неоднократно!

Один лишь вопрос: что они жевали на этом ублюдке текстильпрома? Трава, вроде, на ковре не растет! А может, да?

При взгляде из окна (с которого моментально сблеванул в близвисящую раковину, кончив при этом в красные обширные семейные труселя с надписью «Спартак» – ибо там я его видал) прослезил, из глаз потек спирт. Во рту – залежи использованного «Тампакса», у пришедшей приласкаться кошки – взгляд несимпатичный, но угрожающий.

Судя по обоям, есть два варианта: либо сосед сверху охренел окончательно, либо кто-то из здесь присутствующих вчера играл в «Ворошиловского ссунка» и, судя по всему, выиграл.

На доисторическом бобинном «Айдасе»[12]12
  «Айдас» – катушечный магнитофон.


[Закрыть] по кольцу идут Нина Хаген, вперемешку с Кобзоном. Заебали настолько, что напрашивается навязчивое желание их поженить…

Отомстим за Россию еще раз! Его туда, или ее обратно!

Радует одно: нет тещ. То есть где-то они, конечно, присутствуют, как класс, но сегодня ни одна сияющая морда не заглянет в дверь с вопросом:

– Тепло ли тебе, уебище? Тепло ли тебе с красного?

Теплый ветер с балкона разворачивает газеты на столе с гороскопом: «Ты уже или еще…»

Ну да, стоящий в неглиже и еще теплый… Зябко. Ту, что лежит рядом – напрочь не знаю, но в выражении ее задницы есть нечто обещающее, потом!

Почему-то вспоминается Андрюха Басманов и хочется, чтобы он за меня отматерился на все происходящее, у самого – сил нет.

Культпоход до сортира приносит некоторое ощущение Бытия, но и там, как всегда возникли сложности: размышляешь, то ли жопу на унитаз сперва посадить, то ли проблеваться по-честному. Одновременно это сделать невозможно, проверено! Ползешь туда с тазиком на коленях. Вот, если бы на двери пристяжной писсуар был!

Все… К заначке… Две трети с перекуром – и снова в койку, дабы на возвратный отходняк не нарваться.

Жизнь – прекрасна и удивительна! Насколько, сука, блин, прекрасна, настолько же, насколько, падла, и удивительна!

Все хорошо: Любовь всем миром правит, а нас уже навряд ли, что исправит…

Баюшки, дурак неповзрослевший, все впереди еще, и сколько же сзади!

Все будет хорошо!

Треугольник и окрестности

 
Уж нет скамеек тех, и урны посередке,
Портвейновый успех давно имеет водка.
Кому-то – ганджубас, а кто-то холит печень.
Вы правы – жизнь борьба, а Треугольник – вечен!
 

Все это было в годины, когда теплыми летними ночами лень куда-то вписываться: чесать языками, кого-то трахать, да и вообще, казаться чуть лучше, чем мы есть на самом деле.

Белая Ночь – она для другого…

Для тех, кто забыл, что это было за место, я так, немножечко напомню. Адмиралтейская набережная, напротив 137 парадняка, где жил Вовка Бан. Приходили идиоты, распиздяи и прочие лица, которых уже не впускали ни в такси, ни в метро, их даже в менты не брали. Приходили, просто садились, навещая перед этим все окрестные Пьяные углы и иногда затягивали, подпевая друг другу, какую-нибудь тему…

Никита Шпиллер, последний романтик и «король» Треугольника, инфантом чьей одухотворенности я был более, чем лет пятнадцать, Петька Самойлов (басист и бэк-вокалист «Алисы»), Фрэнк, Борька Чистый, Андрюха Куприянов «Нупогодяй», Евсеев (басист «Пикника» в то время) и пр. и пр. и пр… В этом был весь ночной Питер, без «бля-буу» – червонных заморочек!

Кстати, даже рейс такой существовал – этакая «культурная» программа во второй половинке 80-х: на исходе дня кофе в Сайгоне где-то с 17:30 до 19:00: конец работы и учебы, затем Эльф: там кофе похуже, да может кто-нибудь споет чего-то, далее – через Гастрит, пожрать все-таки нужно, да и гарнирами заправиться, через Казань – и, в сторону набережной до Треугольника. А там уж открытия метро дожидаться.

Треугольник… А был ли он вообще? Удобно составленные три скамейки с урной посередине, которые даже местные дворники плюнули раздвигать обратно: все равно эти чудики сдвинут, какие усилия не прикладывай.

Архитектура построения этих скамеек основанием пирамиды идеально обеспечивала то, что люди, находящиеся внутри, прекрасно слышали друг друга, и их глаза постоянно находились напротив, а это уже элемент некого интима, в хорошем смысле этого слова.

С урнами было хуже. Пытаясь соблюсти некое подобие «правил поведения в общественных местах» и откровенно не гадить там, где живем, мы их хронически тырили с Адмиралтейской набережной и ставили внутрь. Урна – как некий символ костра, куда выбрасывают окурки, пустые бутылки и, вообще, все ненужное. Местные дворники (среди которых, допустим, был и Лешка Туша, выпускник матмеха Универа), глухо матерились и возвращали их на родину.

Атмосфера камерности на Неве просто элементарно необходима, так как от «речки дует», и все слова уносятся по ветру. Вертинскому, допустим, в тех условиях, в которые были поставлены мы, ловить было бы абсолютно нечего. Все слышал бы один лишь воздух, но не другие.

Музыканту вообще трудно петь, не слыша того, как он звучит. Если он поет для себя – то сразу внимание окружающих рассеивается, и тусовку обратно никакой водкой не соберешь. А ведь надо владеть ей, иначе грош тебе цена. Ты – не один, и об этом надо помнить всегда…

Да и то, это было не исполнение собственных песен, а вовлечение совершенно посторонних людей в процесс СОтворчества: неважно, что ты поешь – главное раскрепоститься!

А это уже традиции покойного Курёхина и, дай Бог, живого Андрюхи Пивоварова: Действо на сцене – фигня!

Твоя задача – дать почувствовать зрителю, что он – сам участник, актер, а после – лишь наблюдать за ним со стороны: он словит от этого больший кайф, и будет тебе же за это благодарен!

* * *

В бытность времяпрепровождения Белых Ночей на Адмиралтейской набережной, на Треугольнике, когда начинал накрапывать дождь, а расходиться не хотелось (да и хрен куда доберешься – мосты разведены, и ехать не на что), мы укрывались в соседнем доме: «шестерке», или «137-м» – по коду на двери. Сбегали туда с гитарами и всеми напитками, причем даже жильцы не особо протестовали.

Пили в то время, в основном, сухое вино, да портвейн, которые требовали естественного выхода наружу через низ, а, порой, и через верх, если перебрать слегка.

Мужское население облегчалось, выйдя через черный ход на улицу, а женское предпочитало забраться в старинный лифт попарно, отправиться на нем на последний этаж, и, зная, что их никто не видит, писать там.

Не видит-то – не видит, но зато как слышит!

Сушняк по эффекту мочегонности пиву ни в чем не уступает, пьется по молодости легко и непринужденно в любых количествах, а, следовательно, порой и превосходит!

В старых лифтах – дно весьма условное по герметичности, хорошо, хоть не проваливается, и щели с палец толщиной, просто их сразу не заметно.

И с последнего этажа ударяли две мощнейшие струи с грохотом Ниагарского водопада!

Затем барышни на том же лифте спускались вниз, и продолжался разговор о культуре.

Ничего страшного, более того, многие из них стали впоследствии нашими женами, у кого-то ненадолго, а у кого-то навсегда.

О дружбе

Конец 80-х. Ночевали как-то у меня Макс Купчевский и Кирюха Борман.

Что пили накануне – говорить не стану.

Утро. Ползу в тихом состоянии нестояния до сортира, и вижу как Макс, в полном уже облачении, выгребает у меня из посудного отсека серебряные ложки, приговаривая:

– Рыжов! Я, конечно, свинья, но мне они нужнее!

Мысль ушла куда-то вбок. Осталось белое безмолвие…

* * *

 
Ко мне идут мои друзья,
Не часто, раз в столетье.
Их фото размещаю я
На дверце в туалете.
 
 
Когда сюда они зайдут,
Так, для уединенья.
Они поймут, что здесь их ждут
И любят без сомненья!
 

Леша Охтинский и Женя Джексон

Сакко и Ванцетти, Гржимилек и Вахмурка, Болек и Лелек…

С той поры, как я потерял их из виду, они были так же неразлучны, плюс на определенной стадии запоя стали похожи, как два ботинка: пара одна, только каждый со своим заворотом.

Однако…по порядку.

Фамилия Охтинского – Бобров, и представляясь незнакомым дамам, он всегда говорил:

– Меня зовут Леша, Бобров! А так как я еще и немножечко рисую, то мои друзья зовут меня: Бобров-Водкин!

Какой он был художник (еще раз извиняюсь за прошедшее время, просто туда переношусь) – это отдельная история, но степень его обязательности была линейно пропорциональна уровню его раздолбайства. В конце 80-х или начале 90-х получили мы с женой заказ из Норвегии на роспись всяческих изделий: матрешек, брошек, и прочего. Сгоняв в Москву в Измайлово за заготовками, стали подряжать всех знакомых художников, дабы управиться в срок и дать тем заработать.

Вспомнили о Лешке и вручили ему шкатулки… Основная его особенность была в том, что сердиться на него было абсолютно невозможно, по крайней мере, долго. Шкатулки он не принес ни в срок, ни через неделю, никогда. А где-то через пару месяцев встретился нам в пивбаре на «Жуках» с такими невинными и страждущими глазами, что, простив все, пришлось похмелять его, родимого. Ну жил он так!

А жил он на Охте, кажется, в трехкомнатной квартире, где и напивался до полного отторжения остальным пространством и окружением (кстати, говорили, там и окончила свои дни Таня Каменская).

Как-то, лежа вповалку у него на диване, на приходе, на вынужденных подсознательных стремаках, открываем глаза и видим хозяина квартиры, словившего не одну стайку белочек, с топором в руках. Не имея сил пошевелиться, кто-то, или Тони, или Аргентина, произносит:

– Уйди, Раскольников к своей старушке! – и мы захрапели дальше. Выжили. Привычка.

Что у Охтинского, что у Джексона бывали периоды ремиссии, когда они не пили почти ничего и выглядели относительно цивильно.

Лешка стирал свой светлый плащ и свитер, Женька – рубашку и гладил брюки, доставал свои очки в золотой оправе, оба чистили ботинки и приезжали к Сайгу, Гастриту или Огрызку.

Но сил на благопристойность хватало ненадолго. Где-то через месяц (или раньше!) они уже были прежними. Джексон летом вообще босиком ходить предпочитал, считая, что «так ноги лучше дышат, да и с носками проще», а Лешкин плащ расцветкой начинал смахивать на скатерть после двухнедельного загула.

Но всегда приходила Осень.

Как и приходило неоднократное желание «опять бросить пить!» И они уезжали трудниками в какой-нибудь монастырь, где, порой, держались до теплых дней. Не знаю, насколько это было постоянно, но несколько лет это работало как система.

Но суть, то есть натуру, не обманешь: отбыв там тот или иной срок (порой, продолжительный – устанавливали себе сами или их просто гнали за нарушение режима), они всегда возвращались обратно, и колесо вращалось заново, без них было бы в чем-то скучно, как и без каждого из нас!

Ничего не знаю об их нынешней судьбе, надеюсь только на хорошее. Я просто запомнил их такими: в чем-то несуразными и просто замечательными!

 
На босую ногу в калошах,
В когда-то хорошем плаще,
Стоял у Сайгона Алеша:
Художник, эстет и вообще.
 
 
А через дорогу, небритый,
Томясь несвареньем души,
Евгений стоял у Гастрита,
Как гений похмельных вершин.
 
 
Секунды неспешно бежали,
И, к вечеру Судного Дня,
Вдвоем они нежно лежали
На Эльфе, скамейку обняв…