Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века"

Опровергая эту точку зрения, Фонвизин, как Лунин и Тургенев, старается вписать декабризм в контекст русской истории и показать его связь с реформаторскими намерениями предыдущего царя. При этом он остается в рамках чисто политического решения проблемы свободы и соотношения России и Европы. Свобода для Фонвизина, как и в годы декабристского движения, ассоциируется в первую очередь с конституционным устройством государства, а Западная Европа – с нормальным путем политического развития. Политический же строй России признается аномальным, тяготеющим к восточному деспотизму. Этот взгляд малооригинален; более интересным представляется то, что вполне традиционные представления увязаны здесь с социальными вопросами, которым в декабристский период внимания практически не уделялось.

Почти все идеологи декабризма (пожалуй, за исключением одного Н.И. Тургенева) проекты социального переустройства России подчиняли проектам переустройства политического. В этом не следует усматривать какую-то ограниченность русских мыслителей и политиков александровской эпохи. Такого рода представления объясняются переходным характером революционного и постреволюционного периодов во всей Европе. Социальные последствия Французской революции XVIII века, в отличие от политических, сказались не сразу. Бурная эпоха Наполеоновских войн, тяжелый и во многом неясный период Реставрации, сопровождавшийся быстрой сменой политических курсов и программ, – все это замедляло установление стабильного порядка. Только Июльская революция 1830 года позволила увидеть новые социальные проблемы и поставить их в центр общественной мысли. Именно с этого времени социализм как идейное течение быстро распространяется по Западной Европе и начинает проникать в Россию. Живущий в Сибири декабрист не остался в стороне от этих новых веяний. Его изолированное положение, конечно, замедляло знакомство с новейшими социальными теориями, зато он был более свободен в их оценках и анализе.

В статье Фонвизина «О коммунизме и социализме» (1849–1851) дано иное, по сравнению с его же «Обозрением политической жизни в России», понимание проблемы «Россия – Запад». Если в политическом и гражданском отношениях самодержавная и крепостническая Россия отстает от конституционной Европы, то в социальном плане у нее имеются определенные преимущества, объясняемые различием исторических путей России и Европы. В результате изучения современного ему устройства европейских государств и чтения социальной литературы Михаил Александрович приходит к выводу, что установление политических свобод само по себе не гарантирует ни справедливого внутреннего устройства, ни социальной стабильности. Его отношение к социалистическим и коммунистическим идеям двойственно. С одной стороны, он согласен с критикой современного буржуазного строя: «Нельзя не признать основательными упреки их, что везде общество находится не в нормальном состоянии, что интересы страждущего большинства во всех землях принесены в жертву благосостоянию меньшего числа граждан, которые, по положению своему в обществе, богатству, образованности, если не по праву, то существенно составляют высшее сословие, участвующее в правительстве и имеющее решительное влияние на законодательную, исполнительную и судебную власти». С другой стороны, позитивная часть социалистического учения, направленная на преобразование общества, вызывает у него скепсис: «Это несбыточные мечты-утопии, которые не устоят перед судом здравой критики».

Эпиграфом к статье взяты слова В. Гюго: «Если вы хотите победить социализм, то лишите его смысла существования». Иными словами, Фонвизин, понимая гибельный путь социализма, предлагает не бороться с ним репрессивными мерами, а устранить его исторические причины. Питательную среду для распространения социалистических идей, представляющих главную угрозу социальному порядку, Фонвизин видит в европейском пролетариате: «Пролетарии – эти жалкие бездомники, по большей части почти без религии, без правил нравственности, почти одичавшие… ненавидя настоящий порядок общества, не обеспечивающий ни их настоящее, ни будущее, только и жаждут ниспровержения всего существующего, надеясь в социальном перевороте обрести улучшения своей бедственной участи». Генезис европейского пролетариата усматривается в феодализме, точнее, в истории развития феодальных городов, пользовавшихся относительной свободой и внутренним самоуправлением и предоставлявших убежище селянам от притеснения их со стороны феодальных сеньоров. Попадая в города, эти люди, лишенные собственности, становились городской чернью. В их среде и зарождался современный пролетариат.

В России феодализма не было, и сельское население, живущее общиной, всегда преобладало над городским. Следовательно, в России нет почвы для образования пролетариата. «Странный, однако, факт, может быть, многими и не замеченный – в России, государстве самодержавном и в котором в большом размере существует рабство, находится и главный элемент социалистических и коммунистических теорий (по пословице: les extremesse touchent [крайности сходятся, фр.]) – это право общего владения землями четырех пятых всего населения России, т. е. всего земледельческого класса: факт чрезвычайно важный для прочности будущего благосостояния нашего отечества».

Для Фонвизина община – способ избежать социалистических преобразований. Подобно тому как прививка содержит в себе гомеопатические дозы того вируса, от которого ее делают, община «защищает» организм русского народа от заражения его коммунистическими идеями. То, что на Западе социалисты пытаются создать искусственным путем, в России существует в естественном, историческом виде. Таким образом, если главная проблема Европы заключается в том, чтобы избежать социалистической революции, главная проблема социального переустройства России по-прежнему заключается в отмене крепостного права.

Происхождение крепостного права Фонвизин, вслед за профессором Дерптского университета И.Ф.Г. Эверсом, относит к эпохе монголо-татарского нашествия: «Крепостное состояние земледельцев в России есть одно их тех мрачных нравственных пятен, которые наложены на наше отечество в бедственную эпоху монгольского владычества». Это ошибочное положение привело и к тенденциозному истолкованию законодательства Московской Руси (Судебники 1497 и 1550 годов) как направленного на облегчение участи крестьян путем предоставления им права свободного перехода в Юрьев день от одного помещика к другому. В действительности же речь шла не о раскрепощении, а о закрепощении крестьян. Однако для Фонвизина, считавшего, что крепостное право может и должно быть отменено только сверху, важно найти прецеденты в родной истории. Утверждая, что «крестьяне окончательно прикреплены к земле» в царствование первых Романовых – Михаила и Алексея, – он объясняет это не только действиями правительства, но и «тем апатическим равнодушием, до которого доведен был народ продолжительным рабством под игом татар».

Полагая, что «рабство есть главное условие несовершенства нашего общественного состава», Фонвизин разрабатывает программу отмены крепостного права, явно рассчитанную на правительство Николая I. Судя по всему, со времен, предшествующих декабристскому восстанию, в его взглядах на проблему освобождения крестьян произошли существенные изменения. Большинство идеологов декабризма видели решение крестьянского вопроса в чисто политической плоскости. По их мнению, достаточно объявить крестьян свободными, чтобы сами собой установились справедливые социальные отношения и Россия превратилась в развитую экономическую страну. Отсюда проекты и попытки безземельного освобождения крестьян Н.М. Муравьева, Н.И. Тургенева, И.Д. Якушкина. Пожалуй, один только Пестель понимал, что решение крестьянского вопроса лежит как в политической, так и в социальной сфере.

Освобождению крестьян, считает Фонвизин, должны предшествовать социальные преобразования в деревне, проведенные правительством. Понимая, что освобождение крестьян с землей может задеть имущественные интересы дворянства, он предлагает ряд мер, способных, по его мнению, компенсировать дворянству материальные потери, а также обеспечить «сохранение его политического значения». Правительству следует, в продолжение известного времени, «скупить по вольной цене всех находящихся в дворянском владении крестьян и дворовых людей с землями, на которых они поселены». Гарантией того, что освобождение крестьян не приведет к массовой пауперизации, служит общинное землевладение. «Упрочится навсегда благосостояние многочисленного класса земледельцев уравнением купленных крестьян с государственными, имеющими в России общественное право владения землями, принадлежащими не частным лицам, а государству: важное, существенное преимущество нашего отечества пред другими европейскими народами, изнемогающими под бременем многолюдного класса бездомников (proletaires)».

В общине бывший декабрист видел средство избежать революционных потрясений и тем самым продемонстрировать миру особый русский (и, шире, – славянский) путь развития. Полемизируя с Гегелем, отказавшимся, как известно, признать за славянскими народами право считаться историческими, т. е. участвующими в мировом историческом движении, Фонвизин, как ему казалось, нашел для них raison d’etre в общинном устройстве. Отсюда его идея панславизма: «Может быть, так называемый панславизм, о котором с таким пренебрежением отзываются немцы и французы, не есть порождение фантазии и не пустая мечта, как многие из них утверждают». Однако при этом он не только избежал крайностей славянофилов, но и вступил с ними в полемику. В статье «О подражании русских европейцам», написанной не ранее 1852 года, Фонвизин обратил внимание на то, что либерализация политического режима в России всегда сопровождалась ориентацией правительства на Европу: «Из русских государей Екатерина II и Александр I более всех дорожили мнением Европы и увлекались духом подражания, и зато сколько полезных и блистательных явлений ознаменовали эти два царствования, сколько славного совершилось в них!» Этому противопоставляется николаевское царствование с его «официальной народностью» и критическим отношением к европеизму. Не отделяя славянофилов от теоретиков «официальной народности», автор статьи, в качестве курьеза, показал немецкие истоки их доктрины: «Это есть запоздалое заимствование – подражание немцам, которые в эпоху освобождения Германии от ига Наполеонова с таким жаром толковали о своей народности (Volkstum), в стихах и в прозе выхваляли феодальный быт средних веков, проклинали влияние Франции на Германию и страсть немцев, особенно прирейнских, подражать французам. Стало быть, те, которые восстают против подражания иностранному, сами увлекаются духом его, невольно подражая примеру немцев».

Россия, по мнению Фонвизина, достаточно самобытная страна, чтобы пострадать от подражания европейцам. Сам процесс подражания, свойственный юношескому возрасту, как отдельного человека, так и национальных культур в целом, является необходимым историческим этапом. И в этом смысле Петр I принес «России более пользы, нежели вреда». Дальнейшая европеизация русской монархии должна неизбежно привести к отмене крепостного права.

Таким образом, выстраивается сложная система политико-социальных отношений России и Европы. В политическом плане у России нет иного пути, чем у Западной Европы, и на этом пути она явно отстает от конституционных режимов Запада. В социальной же сфере у России свой особый путь, обладающий потенциальными преимуществами перед Западом. Это община, сохранение которой в перспективе позволит избежать как появления пролетариата, так и распространения социализма и коммунизма.

В сочинениях Фонвизина выделяется еще один очень важный для него пласт религиозных идей. Религии отводится значительная роль в социальном переустройстве общества. Христианская церковь, особенно первых веков ее существования, по Фонвизину, являлась своего рода социалистической общиной – «святым коммунизмом». В этом смысле христианизация европейской жизни могла сыграть роль той же прививки, что и община – против «заражения» общества социалистическими утопиями. Однако мыслитель прекрасно понимает невозможность повсеместного распространения «святого коммунизма», на который «способны только избранные, облагодатствованные души или отрекшиеся от мира отшельники, заключавшиеся от мира в монастырских стенах, а не целый народ». Чтобы показать различие между «христианином иерусалимской церкви» и «нынешним коммунистом», Фонвизин приводит остроумное замечание одного архиерея: «Первый говорил брату: все мое – твое, а коммунист: все твое – мое». Однако надежд на то, что современная церковь способна совершить христианский переворот, нет: «У нас перед глазами не пастырь, а волк в пастырской одежде». Ограниченности существующих конфессий, будь то католичество или православие, их неспособности удовлетворять духовные потребности людей Фонвизин противопоставлял мистическую идею «высшей, невидимой, внутренней церкви, состоящей в прямом общении с церковью небесной». В этом отношении он надеялся на секты с их ограниченным кругом приверженцев и высокими нравственными требованиями: «И в наше время существует благоустроенный коммунизм в известном религиозном обществе моравских братьев, или генгуторов, которых колонии находятся в разных странах старого и Нового света».

Католицизм и православие представляются Михаилу Александровичу двумя ошибочными путями. Впрочем, это касается не только религиозной сферы, но и вообще европейского и русского путей развития, взятых в их целостности. Прогрессивный в политическом отношении Запад испытает серьезные трудности в социальной сфере. Отсталая в политическом развитии Россия имеет условия для будущего нормального социального развития. Религия – это своего рода благотворный синтез социальной и политической сфер. Когда идеи социализма и коммунизма перестанут быть орудием политических махинаций, и сами политические системы исчезнут, и «не будет ни монархий неограниченных, ни конституционных и т. д., а царствовать будет один Бог: будет истинная теократия, которой прообразованием была израильская и первенствующая церковь, – тогда церковь и человеческое общество будет одно».

Таким образом, идеал Фонвизин видит не в политических или социальных преобразованиях самих по себе, а в их соотнесенности с распространением «духа Христова». «Царствие Божие настало в некоторых душах, а не мире, а оно должно настать по обетованию, – и мы, по завету самого Спасителя, должны молиться: да придет оно как на небеси, так и на земли».

В отличие от М.С. Лунина, который своими сибирскими сочинениями лишь дразнил правительство, или Н.И. Тургенева, который стремился оправдаться, Фонвизину важнее было нащупать точки соприкосновения между собственными взглядами и политикой Николая I. С момента поселения в Тобольске он не терял надежды на возвращение в Европейскую Россию и готов был даже отправиться на Кавказ. Однако, несмотря на многочисленные обращения его родственников к царю и даже покровительство тобольского генерал-губернатора П.Д. Горчакова, в его положении никаких изменений не происходило. Только в 1853 году разрешено было ему вернуться домой и жить под надзором в поместье Марьино. Возвращение на родину оказалось безрадостным. К этому времени умерли оба сына Фонвизиных, остававшиеся в России на воспитании брата Ивана Александровича. Сам приезд в Москву омрачился смертью брата, который фактически выхлопотал ссыльному декабристу Высочайшее прощение. В Марьине Михаилу Александровичу было суждено прожить всего одиннадцать месяцев. Он скончался 30 апреля 1854 года.

«Развернуть в человеке способность мышления, а значит, и политического самосознания…»
Иван Дмитриевич Якушкин

Нина Минаева

Ключом к постижению облика декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина (1793–1857) как нельзя лучше служит короткая пушкинская характеристика:

 
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал…
 

Но «кинжал» – лишь одна грань его политической позиции. Другой современник – В.А. Жуковский – с присущим ему широким просветительским взглядом, окрашенным религиозным миросозерцанием, дал более усложненную характеристику: «Я читал письма Якушкина к жене и детям из Ялуторовска, и читал их с умилением, и спрашивал себя: этот заблужденный Якушкин, который когда-то произвольно вызвался на убийство и который теперь так христиански победил судьбу земную, дошел ли бы он до этого величия другой дорогою?»

И.Д. Якушкин родился в 1793 году и происходил из старинного польского рода. Его мать, Прасковья Филагриевна (в девичестве Станкевич), умерла вскоре после рождения сына. Рано скончался и отец – Дмитрий Андреевич Якушкин. В раннем детстве Иван воспитывался дома, а с 1808 года – в пансионе профессора Московского университета А.Ф. Мерзлякова. В том же году он был зачислен в число студентов Московского университета на словесный факультет, где слушал лекции по теории словесности Мерзлякова и по международному праву – Л.А. Цветаева. Сохранились его записи цветаевских лекций о правах знатнейших древних и новых народов.

Сведения о студенческой жизни Якушкина скудны. Из формулярного списка узнаем: «По-русски и по-французски читать и писать умеет, географии, математике и истории знает». Достоверно известно, что в университете он был знаком и даже дружен с А.С. Грибоедовым (М.В. Нечкина предположила, что именно Якушкин послужил прототипом Чацкого в комедии «Горе от ума»).

В самом конце 1811 года молодой человек поступил подпрапорщиком в лейб-гвардии гусарский Семеновский полк. Оценивая события, с которых и начинаются его знаменитые «Записки», Якушкин прежде всего считает нужным подчеркнуть, что «война 1812 года пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании. Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении».

О жизни в армии свидетельствует его «Дневник», вернее, отрывки из него, сохранившиеся в семейном архиве. Первые фрагменты относятся к начатому 9 марта 1812 года походу Семеновского полка к западной границе, навстречу уже надвигавшейся армии Наполеона. Упомянуты товарищи по походу: М.И. Муравьев-Апостол, братья Михаил и Петр Чаадаевы, князья И.Д. Щербатов, С.П. Трубецкой… Это узкая дружеская группа, члены которой, проникнутые молодым критицизмом, сыграют немалую роль в истории России.

Иван Дмитриевич участвует в сражениях при Бородине, Тарутине, Малоярославце, а в заграничном походе – при Люцене, под Кульмом и Лейпцигом. Вместе с полком он вступает в Париж. Посленаполеоновской Европе посвящены несколько документов, принадлежащих перу Якушкина. Обращает на себя внимание «План статьи о Французской революции и Наполеоне», датированный августом 1814 года. Набросок сделан по живым следам отшумевших военных и политических событий. Сопоставляя его со свидетельствами о тех же событиях в «Записках», можно зафиксировать важные вехи в становлении политических взглядов их автора.

Иллюзии, которые питали офицеры-победители относительно императора Александра, покорившего Париж, рассеялись в прах в родном отечестве. Живописный эпизод запечатлен на страницах «Записок»: «Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки… Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было первое во мне разочарование на его счет».

Наблюдения европейских форм жизни, резкий контраст с заскорузлыми российскими порядками уже тогда выработали у Якушкина оппозиционные настроения. Какого рода были эти настроения, можно судить по «Плану статьи о Французской революции». Молодой автор настроен в пользу легитимизма; он – сторонник монархии, но монархии, ограниченной конституцией; он порицает «тиранию» якобинцев и узурпацию власти Наполеоном. Однако совершенно явственно выступают требование отменить крепостное право – «главную язву» отечества – и внимание к конституционным проектам революционной и послереволюционной Франции (некоторые из них послужили впоследствии прототипами декабристских конституций).

К 1815 году в Семеновском полку, где служил Якушкин, сложилось своеобразное офицерское сообщество – «артель». Подобные объединения («Священная артель» офицеров Генерального штаба, «Орден русских рыцарей» М.А. Дмитриева-Мамонова и М.Ф. Орлова, Кишиневский кружок В. Раевского и др.) постепенно превратились в преддекабристские организации и положили начало созданию тайных обществ в русской армии. «Офицерская артель Семеновского полка» объединяла друзей-единомышленников: самого Якушкина, братьев Матвея и Сергея Муравьевых-Апостолов, С.П. Трубецкого, И.Д. Щербатова. Они серьезно обсуждали политические события, внимательно читали и анализировали иностранные газеты, что выделяло их из обычных дружеских собраний офицеров. Вскоре, однако, последовал царский запрет, и «офицерская артель» прекратила свое существование.

Якушкин перешел в 37-й егерский полк, которым командовал полковник М.А. Фонвизин, племянник знаменитого писателя Дениса Фонвизина – соавтора (вместе с Никитой Паниным) первой русской Конституции. Михаил Фонвизин был известен в армии как отличный офицер. Позднее, возмущенный порядками в армии, он вышел в отставку в чине генерал-майора. Вместе с Якушкиным участвовал в декабристских тайных организациях, а в Сибири продолжал глубоко уважать Якушкина и черпал мужество у этого незаурядного и стойкого человека.

Якушкин рассказывает в своих «Записках» об одном дружеском собрании (9 февраля 1816 года): «Трубецкой и я, мы были у братьев Муравьевых-Апостолов, Матвея и Сергея; к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением учредить тайное общество, целью которого стало бы составить „благо России в обширном смысле“». Учрежденное общество стало известно под именем Союза спасения; вскоре в него вошли адъютанты графа Витгенштейна Пестель и Бурцев. Павлу Пестелю и было поручено написать Устав общества. В нем следовало оговорить прежде всего два положения: все ключевые должности военной и гражданской службы по возможности замещаются членами тайного общества; если царствующий император не даст прав независимости своему народу, ни в коем случае не присягать его наследнику, не ограничив предварительно его самодержавие. Устав, несколько перегруженный масонской ритуалистикой, был готов к 1817 году, когда организация получила новое название – «Общество истинных и верных сынов Отечества».

Это время занимает особое место в становлении политических взглядов молодого Якушкина. В конце 1817 года царская семья отправляется в Москву. Еще в августе сюда начала прибывать гвардия, и в числе первых батальонов был начальник штаба генерала Розена – Александр Муравьев, учредитель Союза спасения.

В Москве оказалось большинство членов тайного общества. Их собрания становились все более многолюдными, разгорались жаркие споры.

Обычно друзья собирались у Михаила Фонвизина в его родовом доме или у Александра Муравьева в Хамовнических казармах. Для И.Д. Якушкина перекрестком судьбы стал все более энергично обсуждаемый вопрос о возможности цареубийства.

Координаты этого рокового сочетания – «Якушкин и цареубийство» – были как внешними, так и внутренними. Внешние определило письмо Сергея Трубецкого из Петербурга в Москву товарищам по тайному обществу. Он сообщал, что русский царь даровал Конституцию Польше вопреки несвободе, царящей в России. В разгоряченном воображении Трубецкого, страдающего за судьбу России, рисовались картины попрания прав его отечества, возможное отторжение исконно русских земель в пользу Польши, перенос столицы Империи из Петербурга – в Варшаву. Тогда-то участники тайных совещаний в Москве и решили, что «для предотвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра».

Нетерпение, желание приблизить развязку усугублялись гнетущей общественной атмосферой. Переход царизма к откровенной реакции во время «аракчеевщины», правительственное давление в духовной жизни, засилье иезуитов на самых высоких постах в государственном аппарате, военные поселения, лежащие тяжелым грузом на плечах и без того задавленного крестьянства, – все это до крайности раздражало пылких заговорщиков. Среди нескольких энтузиастов, вызвавшихся исполнить акт цареубийства, сильнее других звучал голос Якушкина.

Разумеется, эта идея не была спонтанным порывом, душевным всплеском. Она носилась в воздухе и на более ранних этапах истории декабризма. В 1815 году возник проект Михаила Лунина: отрядом в масках встретить царя на Царскосельской дороге и напасть на него. Сам акт цареубийства не имел самодовлеющего значения – он лишь создавал ситуацию междуцарствия, дающего юридическое право на восстание, так как прерывалась присяга, данная монарху верноподданными.

Но и в 1817 году идея цареубийства не получила поддержки в декабристской среде. Отговорить Якушкина, однако, оказалось не так просто; М.А. Фонвизин употребил на это немало сил. Иван Дмитриевич заверял, что в его намерении нет безнравственного оттенка, что его план – не убийство, а поединок. «Я решился, – вспоминал он позже, – по прибытии Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь войдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих».

И все-таки реакция товарищей заставила Якушкина отказаться от своего замысла. К этому времени он вышел из тайного общества. Между тем история тайного революционного движения вступила в новую фазу. Созрело намерение распустить организацию, о которой стало известно царю, и через год создать новую – формально на легальных началах, а по существу содержащую «сокровенную» цель уничтожения самодержавия и крепостничества. Такой организацией стал Союз благоденствия, во многом воспроизводивший устав и принципы деятельности «Тугенд-бунда» – Союза добродетели, созданного в Пруссии по инициативе прусского канцлера Штейна для сотрудничества с королевским правительством в период борьбы с Наполеоном. Русский Союз благоденствия, усвоив и обогатив просветительскую сторону «Тугендбунда», имел скрытую радикальную часть, предусматривающую государственный переворот «посредством действия войск». Однако перевороту должен был предшествовать двадцатилетний период подготовки общественного мнения России.

Устав Союза благоденствия – «Зеленую книгу» – Якушкин хорошо знал, но, вероятно, в «потаенную цель» организации, скрытую для рядовых членов, посвящен не был. От этого, по-видимому, и проистекал его общий скептицизм. Правда, отход от товарищей по тайному обществу оказался непродолжительным. В 1818 году Никита Муравьев познакомил его с Пестелем. Не устояв перед силой ума и убежденности признанного лидера тайного общества, Иван Дмитриевич дал согласие на новое вступление в общество. Он признавал, что Пестель «всегда говорил умно и упорно, защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину… Один раз доказав себе, что тайное общество – верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил свое существование». Дальнейшая судьба Якушкина отныне прочно и навсегда слилась с деятельностью тайных организаций.

Выйдя в 1818 году в отставку, Иван Дмитриевич решил заняться одним из мучивших его вопросов – судьбой собственных крепостных крестьян. Он был небогатым дворянином, ему принадлежали всего 120 душ на разоренной наполеоновским нашествием Смоленщине. Еще в 1816-м он попытался освободить крестьян в своем имении Жуково Рославльского уезда. «В то время, – вспоминал он впоследствии, – я не очень понимал, как это можно устроить, ни того, что из этого выйдет; но, имея полное убеждение, что крепостное состояние – мерзость, я был проникнут чувством прямой моей обязанности освободить крестьян, от меня зависящих». В 1819 году, снова отправившись в имение с желанием облегчить участь своих крестьян, он уменьшил величину барской запашки и отменил ряд поборов.

Занявшись «крестьянским вопросом», Якушкин руководствовался в первую очередь этическими мотивами, полагая личную свободу человека естественным правом любого своего соотечественника. Но задумывался и об экономической эффективности, стараясь сделать труд крестьян рентабельным. Он выработал целую программу, которая оставалась одним из самых радикальных и последовательных вариантов решения крестьянского вопроса до появления развернутых программ Северного и Южного обществ декабристов.

На основе действующего Указа о вольных хлебопашцах 1803 года Якушкин предложил освободить крестьян, но, в отличие от царского указа, не за выкуп, а безвозмездно. Кроме того, он считал необходимым предоставить им «их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгонами». Всю остальную землю помещик оставлял за собой, предлагая половину из нее обрабатывать вольнонаемным трудом, а другую – отдать в аренду своим же крестьянам. В проект входило и предложение крестьянской общине выкупать пахотную землю.

Переписка Якушкина с Министерством внутренних дел и самим министром О.П. Козодавлевым, личной встречи с которым он с большим трудом добился, не принесла никаких результатов. Да и собственные крестьяне не смогли понять добрых намерений барина. На их вопрос, чьей же будет земля в результате их освобождения, Иван Дмитриевич объяснял, что пашенная земля останется за ним. И крестьяне отвечали: «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы будем – ваши, а земля – наша». Однако натура Якушкина не могла примириться с существованием бесправия – вся его дальнейшая деятельность была направлена на разрушение крепостничества и борьбу за свободу.

В 1824–1825 годах И.Д. Якушкин, проживая попеременно в Москве и Жукове, всерьез увлекся философскими проблемами, собрав вокруг себя единомышленников. В этот «кружок метафизиков» входили И.А. Фонвизин, И.Д. Щербатов, П.Х. Граббе, Н.И. Тургенев, М.И. Муравьев-Апостол. Особые отношения сложились с П.Я. Чаадаевым, активная философская переписка с которым продолжалась многие годы.