Текст книги "Петр I"

Пришел момент, когда русские историки задумались над нравственной природой петровских преобразований, об их моральной органичности.

В. О. Ключевский, ученик, но и оппонент С. М. Соловьева, предлагал свое объяснение особости этой «природы»: «Реформа вместе со старым платьем сняла с них и сросшиеся с этим платьем старые обычаи, вывела их из чопорно-строгого древнерусского чина жизни. Такая эмансипация была для них большим нравственным несчастием, потому что этот чин все же несколько сдерживал их дурные наклонности, теперь они проявили беспримерную разнузданность»[33]33
  Ключевский В. О. Соч.: в 9 т. Т. 4. М., 1989. С. 232.


[Закрыть].

Мысль Ключевского может быть справедлива по отношению к русским сподвижникам Петра. Но как быть, скажем, с П. И. Ягужинским и А. И. Остерманом? Наблюдениями двух великих историков проблема, увы, не исчерпывается.

Требует объяснения не только разнузданность бытового поведения «птенцов», примеры которого читатель найдет в свидетельствах мемуаристов и авторов дневников, но и беспримерная коррумпированность строителей нового государства, с которой царь боролся сколь безжалостно, столь и безуспешно.

В дневнике камер-юнкера Ф.-В. Берхгольца читатель обнаружит страшные сцены казней сибирского губернатора князя Гагарина, уличенного в казнокрадстве, и обер-фискала Нестерова, призванного быть блюстителем государственного интереса и оказавшегося бессовестным мздоимцем.

Очевидно, дело было не просто в незрелости русского общества и личных качествах «птенцов». Дело было и в характере той системы, которую они строили вместе со своим властелином.

Система, работавшая прежде всего на военную мощь и ради этого безжалостно эксплуатировавшая страну, формировала безжалостную же прагматику и в отношении к миру вообще, к конкретному человеку, и – горький парадокс! – к самой системе тоже. Строители не воспринимали возводимое здание как нечто органично свое. Отсюда и безудержное казнокрадство, приводившее Петра в отчаяние. Самый верный и близкий ему человек – Меншиков – только по причине своих и в самом деле огромных заслуг и благодаря заступничеству Екатерины избежал смерти на плахе.

Создатель великой империи, победитель сильнейшей в Европе армии оказался бессилен против собственного детища – системы. И к концу жизни был фигурой, безусловно, трагической.

Существовала и проблема «низовой» коррупции, связанная с укоренившейся и фактически узаконенной традицией. Это явление подробно рассматривает Е. В. Анисимов в монографии «Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого»: «…Здесь мы сталкиваемся с довольно сложным явлением, которое некоторые исследователи попросту называют взяткой, внося его в число пороков приказной системы. Между тем не всегда получение денег или подарков от челобитчиков за приказную работу (при условии, если она не была сопряжена с нарушением законов) рассматривалась в XVII – начале XVIII в. как взятка – должностное преступление, а являлась нормой, нередко основным источником пропитания приказного. <…> Нет сомнения, что „подкормки” от челобитчиков составляли большую часть доходов подьячего. Подсчеты показывают, что подьячий П. Трофимов из Артиллерийского приказа в 1708 году получал до тысячи рублей от челобитчиков, а от государя ему полагалось жалований всего 30 руб. в год»[34]34
  Анисимов Е. В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997. С. 84.


[Закрыть].

В тяжелые моменты Северной войны государство вообще прекращало выплату жалования чиновникам. И традиция «подкормки» естественным образом перетекла из приказной системы в систему коллегий, а позже министерств, департаментов и любых государственных структур.

У Ключевского, исследователя сурового и скептического, было отнюдь не простое отношение к Петру. Поучительно наблюдать, как историк – и здесь он напоминает Пушкина – нащупывал необходимое равновесие в подходе и к самому царю, и к его деяниям.

В не публиковавшихся при его жизни заметках Ключевский саркастически писал: «Перерождение умов посредством штанов и кафтанов». Или: «Реформа Петра вытягивала из народа силы и средства для борьбы господствующего класса с народом». О военной реформе: «Регулярная армия, оторванная от народа, стала послушным орудием против него, а внешняя политика, опираясь на нее, создавала престиж власти, который еще больше подменял идею государства народного династией и полицией». О результатах внешней политики: «Из большого и пренебрегаемого полуазиатского государства Петр сделал европейскую державу, ставшую еще больше прежнего, но больше прежнего и ненавидимую. Он лучше обеспечил внешнюю безопасность этого государства, но усилил международный страх к нему, международную злобу против страны». Однако с другой стороны, Ключевский записал и подчеркнул красным карандашом: «Петр I. Он действовал как древнерусский царь-самодур; но в нем впервые блеснула идея народного блага, после него погасшая надолго, очень надолго»[35]35
  Ключевский В.О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 392–394.


[Закрыть].

«…Блеснула идея народного блага…»

Тем более стоит прислушаться к мнению историка, стремившегося вникнуть в трагедию первого российского императора: «Можно представить себе душевно состояние Петра, когда, свалив с плеч шведскую войну, он на досуге стал заглядывать в будущее своей империи. Усталый, опускаясь со дня на день от болезни и от сознания своей небывалой славы и заслуженного величия, Петр видел вокруг себя пустыню, а свое дело на воздухе и не находил для престола надежного лица, а для реформы надежной опоры ни в сотрудниках, которым знал цену, ни в основных законах, которых не существовало ни в самом народе, у которого отнята была вековая форма выражения своей воли, земский собор, а вместе с ним и сама воля. Петр остался с глазу на глаз со своей безграничной властью…»[36]36
  Ключевский В. О. Соч. Т. 4. С. 238.


[Закрыть]

Ключевский не прав относительно досуга. На следующий год после заключения триумфального Ништадтского мира, закрепившего за Россией приобретенные в ходе Северной войны территории, Петр начинает тяжелый Персидский поход. Он не давал себе передышки. Возможно, именно потому, что, осознав невозможность воплощения любимой утопии, он занимался тем, что ему, как правило, удавалось – войной.

Азовские походы, несмотря на победоносное завершение, решили весьма ограниченную задачу. До первого столкновения с еще мощной Османской империей было далеко. Петр ощущал потребность в широком европейском опыте, отсюда и Великое посольство, некоторые эпизоды которого представлены читателю.

Гигантское полотно Северной войны предстает основным фоном петровских деяний. Именно война, которую он начал, определила темп стремительных радикальных преобразований, когда действия обгоняли замыслы. Петру, оказавшемуся перед лицом смертельной угрозы со стороны одной из сильнейших европейских держав, выдвинувшей полководца, уже приобретающего репутацию непобедимого, необходимо было срочно создать структуры, позволяющие обеспечить постоянно растущую армию. Для войны требовались не только штыки, сабли и пушечные стволы, но и хозяйственный механизм, и механизм управления государством – в ситуации, когда меняющаяся по воле противника обстановка требовала немедленной реакции. Существующие механизмы такой возможности не обеспечивали.

Обстоятельства, при которых было принято решение о начале войны – роковое решение, – не совсем понятны. Петру ли, с его устремлением на юго-восток, принадлежал решающий шаг?

Читатель познакомится с небольшим фрагментом воспоминаний Яна-Станислава Яблоновского, который, будучи в 1698 году юным сыном крупного польского вельможи, оказался свидетелем встречи Петра, возвращающегося в Россию, с королем польским и курфюрстом саксонским Августом. Яблоновский свидетельствует, что на этой встрече царь и король заключили секретное соглашение о совместной войне против Швеции. Петр, возвращавшийся в Москву раньше намеченного срока, крайне обеспокоенный известиями о мятеже стрелецких полков, вряд ли обдумывал столь масштабные военные планы. А вот у Августа были свои стратегические интересы. Чтобы упрочить положение на польском престоле, он мечтал возвратить под власть польской короны Лифляндию, некогда отторгнутую Швецией. Недаром Северная война – еще до официального объявления – началась с попытки Августа захватить Ригу, «столицу» Лифляндии, опередить Петра и закрепить за собой эту территорию.

Мы не будем здесь останавливаться на сложнейшей военно-политической игре европейских держав в этот период, одной из составляющих которой был антишведский союз России, Польши (соответственно и Саксонии) и Датского королевства.

Инициатива Августа оказалась важна. Но Петр отнюдь не был марионеткой в руках этого европейского монарха. Он трезво осознал те выгоды, которые Россия может извлечь из предлагаемого союза. Классический довод, приводимый историками – необходимость выхода к морю, – был глубоко осмысленным.

Нельзя сказать, что Россия вообще не имела этого выхода. Из Архангельска через Белое море велась издавна активная торговля и с англичанами, и с голландцами. Но, конечно же, порт на Балтике давал куда большие возможности.

Петр вряд ли ожидал, что война будет такой долгой, тяжелой и изнурительной. Ключевский с едкой точностью предположил: «Петр сунулся в эту войну, как неофит, думая, что он все понимает»[37]37
  Ключевский В. О. Соч. Т. 4. С. 391.


[Закрыть].

Замысел, возникший в 1698 году и окончательно сформировавшийся в 1699-м, определил ход российской истории на столетия вперед.

Но осознав реальное положение вещей, Петр продемонстрировал всю мощь своей натуры, оказавшись не только талантливым и

находчивым организатором, но и крупным стратегом. Неофит неофитом, но именно как стратег он, безусловно, переиграл Карла XII. Воспользовавшись тем, что шведский король отправился со своей победоносной армией громить саксонские войска и грабить Саксонию, чтобы вывести из войны Августа и передать польский престол своему ставленнику, Петр методично завоевывал прибалтийские земли и Ингрию, реформировал армию, давал ей возможность набраться боевого опыта. А когда Карл, спохватившись, вернулся на российский театр военных действий и катастрофически растянул свои коммуникации, Петр сделал все, чтобы лишить его возможности получить подкрепления, провиант и боеприпасы. Разгром под Лесной корпуса Левенгаупта поставил шведскую армию в критическое положение. К решающей битве под Полтавой Карл пришел с изнуренной армией и фактически без артиллерии – кончились заряды.

Но дело было не только в этом. Под Полтавой Петр проявил себя как блестящий тактик, выбрав пространство действия и расположив русскую армию таким образом, что у шведов не осталось шансов на благополучный для них исход сражения.

В этот крайне опасный для России период – между первой Нарвой и Полтавой – Петр, вопреки своим утопическим наклонностям, и в военном, и в дипломатическом отношении вел себя как трезвый прагматик.

Из донесений Уитворта следует, что Петр настойчиво искал среди европейских монархов посредников, через которых можно было бы завязать мирные переговоры с Карлом. Он безрезультатно пытался вовлечь в этот процесс английскую королеву Анну. Прусский король, на которого Петр в какой-то момент надеялся, по сути дела, предал его. Карл, когда до него доходили сведения о мирных предложениях русского царя, или пренебрежительно от них отмахивался, или выдвигал заведомо неприемлемые условия. При том что Петр, понимая, как тяжко для страны бремя постоянных военных действий, готов был идти на уступки. Непременным его условием было сохранение устья Невы и Петербурга и отказ от контрибуции, которую требовал Карл.

Когда Петр считал нужным, он, ведя дипломатическую игру, мог убедительно опровергать невыгодные в этот момент слухи о своих истинных намерениях. Так 16 мая 1705 года тот же Уитворт доносил в Лондон: «…Граф Головин упомянул о стараниях шведских министров представить успехи царя и его планы относительно Балтийского моря опасными и вредными для Англии, Голландии и Пруссии; представления эти, по мнению русского правительства, уже повредили его отношениям с помянутыми государствами, что особенно сказалось при берлинском договоре. Поэтому графу приказано заявить, что царь готов дать ее величеству самые положительные уверения в своей решимости никогда не стремиться к развитию флота, к постройке больших военных кораблей на балтийских водах; ему нужно только с этой стороны отворить дверь торговле с Россией и возвратить область, несправедливо отторгнутую у его предков в мирное время»[38]38
  Сборник императорского русского исторического общества. С. 92.


[Закрыть].

Но как только положение его упрочилось, Петр, как мы знаем, стал со свойственной ему бурной энергией именно «стремиться к развитию флота, к постройке больших военных кораблей» на Балтике, невзирая на недовольство Англии.

Будучи трезвым прагматиком в конкретных ситуациях, первый император в общем своем гигантском замысле оставался утопистом. Он проделал работу, соответствующую масштабам его замысла. Он принципиально реорганизовал всю систему управления государством. Он создал лучшую в тот период в Европе армию. Он создал эффективный карательный аппарат. Он, как уже говорилось, создал новую безжалостную налоговую систему. Он дал мощный толчок развитию промышленности, правда, под жестким контролем государства и при фактическом бесправии перед властью, как перед «сильными персонами» типа Меншикова, так и разного рода средней руки чиновниками.

При этом указом от 1 июня 1722 года император повелел, чтобы в государстве больше не было «вольных государевых гулящих людей». Все свободные люди, работавшие по найму, этот мощный резерв для развития свободной экономики, стали либо крепостными рабами, либо солдатами. Что резко искажало экономическую перспективу, не говоря уже о социально-психологической атмосфере в стране. В «Исторических замечаниях» 1822 года Пушкин идеально охарактеризовал ситуацию: «История представляет около него всеобщее рабство <…>. Все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою». Подати за крестьянина теперь должен был платить его владелец. Этим прервалась последняя связь крестьянина с государством. Начался опасный процесс отчуждения от государства массы населения.

В то же время Петр по-настоящему открыл для русских людей европейскую культуру. Но уже цитированный нами М. А. Фонвизин писал: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации – дух законной свободы и гражданственности – был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей…»[39]39
  Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. 2. С. 114.


[Закрыть]

Чувство человеческого достоинства тем не менее пробуждалось в русских людях как результат деятельности Петра помимо его желания. Оно даст о себе знать через пять лет после смерти императора в 1730 году, когда соратники Петра, замешанные в «дело» царевича Алексея, попытаются ограничить самодержавие и обеспечить права личности не только для дворянства, но и для подобия третьего сословия.

Декабристы, для которых чувство собственного достоинства и желание распространить необходимые права на все население России оказалось одним из главных побудительных мотивов к действию, были одновременно и противниками петровской государственной модели, и порождением его преобразований.

Результаты титанической работы Петра были многообразны и парадоксальны. Великий царь – воистину великий по масштабу замыслов и усилиям, вложенным в осуществление этих замыслов, не говоря уже о великих жертвах, которые принесла страна на алтарь этих преобразований, – был безгранично предан своей ведущей идее – построению на вулканической почве России «регулярного», устойчивого государства. Он желал общего блага, как он его понимал. Но темп и методы неудержимо искажали суть этого грандиозного замысла. Самовластие и бесчеловечность оказались опасными инструментами. Метод определял результат. Построенная императором государственная машина двигалась от кризиса к кризису. Могучая империя через триумфальные победы и горькие поражения, через периоды народного единства и свирепые мятежи, провоцировавшие не менее свирепые подавления, через периоды экономического подъема и политического застоя двигалась к катастрофе 1917 года…

Преобразования Петра Великого ставят перед нами целую череду трудно разрешимых вопросов.

Что реально угрожало в конце XVII века Московскому государству – угрожало настолько, что требовались немедленные костоломные реформы? Насколько необходим был именно такой темп и метод реформ? Почему неискоренимы оказались пороки военно-бюрократической системы, созданной сокрушительной волей первого императора? Об этом задумывались лучшие умы России.

Еще предстоит подробный анализ эволюции взглядов Пушкина на деяния первого российского императора на обширном пространстве его незаконченной «Истории Петра».

Еще предстоит анализ эволюции взглядов Льва Толстого на деяния и личность Петра. 2 апреля 1870 года он занес в записную книжку: «Петр, т. е время Петра, сделало великое необходимое дело…» А до этого он говорил в феврале того же года Софье Андреевне: «Он был орудием своего времени <…>, ему самому было мучительно, но он судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром». И в конце 1880-х годов: «пьяный сыноубийца», «Беснующийся, пьяный <…> зверь четверть столетия губит людей…» Что привело Толстого к этому яростному отрицанию своих сравнительно недавних представлений о Петре?

Отношение к петровским преобразованиям Ф. М. Достоевского заслуживает отдельного исследования. Имя Петра проходит сквозь всю его публицистику. В данном случае будет только намечен подход Достоевского к личности Петра и его деятельности.

В дневниковой записи от 8 октября 1866 года Анна Григорьевна Достоевская среди прочего сообщает: «… Бранил он (Достоевский. – Я. Г.) Петра Великого, которого просто считал своим врагом – и теперь винил его в том, что он ввел иностранные обычаи и истребил народность»[40]40
  Литературное наследство. М., 1973. Т. 86: Расшифрованный дневник А. Г. Достоевской. С. 234.


[Закрыть].

Но за пять лет до этого в введении к циклу статей о русской литературе Достоевский писал: «Петр почувствовал в себе каким-то инстинктом новую силу и угадал потребность расширения взгляда и поля действия для всех русских – потребность, скрытую в них бессознательно и бессознательно вырвавшуюся наружу и которая была в их крови еще со славянских времен. Говорят, что он хотел сделать из России только Голландию? Не знаем; лицо Петра, несмотря на все исторические разъяснения и изыскания последнего времени, до сих пор еще очень для нас загадочно. Мы понимаем только одно: что нужно было быть слишком оригинальным, чтоб, быв московским царем, вздумать – не только полюбить, но даже поехать в Голландию. Неужели же один женевец Лефорт был и в самом дела тому причиною? Во всяком случае в лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек, когда он выживет себе полное убеждение и почувствует, что пора пришла, а в нем уже созрели и сказались новые силы. И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением!»[41]41
  Достоевский Ф. М. Поли. собр. худож. произведений: в 13 т. Т. 13. М.-Л., 1930. С. 46.


[Закрыть]

Здесь, несомненно, восхищенная интонация. Но в том же 1861 году в первой статье цикла «Книжность и грамотность» Достоевский существенно меняет свой взгляд: «Велик был тот момент русской жизни, когда великая, вполне русская воля Петра решилась разорвать оковы, слишком туго сдавившие наше развитие. В деле Петра (мы уж об этом теперь не спорим) было много истины. Сознательно ли он угадывал общечеловеческое значение русского племени, или бессознательно шел вперед, по одному чувству, стремившему его, но дело в том, что шел он верно. А между тем форма его деятельности, по чрезвычайной резкости своей, может быть, была ошибочна. Форма же, в которую он преобразовал Россию, была, бесспорно, ошибочна. Факт преобразований был верен, но формы его были не русские, не национальные, а нередко и прямо, основным образом противоречащие народному духу.

Народ не мог видеть окончательной цели реформы, да вряд кто-нибудь понимал ее даже из тех, кто пошел за Петром, даже из так называемых „птенцов гнезда Петрова”; они пошли за преобразователем слепо и помогали власти для своих выгод. Если не все, то почти так»[42]42
  Там же. 108.


[Закрыть].

Естественно, встает вопрос об эволюции и противоречивости взглядов Достоевского на дело Петра. И это понятно – Достоевский был в непрерывном движении.

В 1875 году – в последние годы жизни – Достоевский подвел некий итог своему анализу петровской деятельности.

«Второстепенность и мелочность „взглядов” Петра.

– Флот (для одной Швеции).

– Петербург – перемещение центра грубое.

– Забыл и совсем не понимал идеи веры и православия.

– Народ как податный материал.

– Раскольники (лишь бы платили деньги).

– Чины (обратились в то же дворянство, но только слегка <?> подточенное. Как бы не сознавали, что делали).

– Совершенное отсутствие экономического чутья в идее помещики и все его слуги с уничтожением частных хозяйств и личности. Идея, достойная персидского шаха.

– Развратник и нигилятина. Понятие о чести и шпаге.

– Изверг – сыноубийца»[43]43
  Литературное наследство. М., 1971. Т. 83: Неизданный Достоевский: Записные книжки и тетради 1860–1881 гг. С. 364.


[Закрыть].

Это заметки из записных тетрадей, сделанные для себя.

Последний пассаж вполне совпадает с толстовским: «Пьяный сыноубийца» – «Изверг-сыноубийца».

И дело не в том, насколько справедливы выводы Достоевского. Важно – к чему он в конце концов пришел. И хотя в последующие несколько лет иногда проскальзывают более лояльные отрывочные оценки, но приговор произнесен.

Связь художественных текстов Достоевского с психологическими последствиями петровских преобразований – революции Петра – особая многообещающая тема.

В эпоху Александра I, в предреформенное и пореформенное время, интерес русских писателей к Петру был живым и острым. И принимал на первый взгляд неожиданные формы.

15 сентября 1857 года Салтыков-Щедрин, отнюдь не славянофил, категорически сформулировал свое отношение к первому российскому императору в письме к литератору И. В. Павлову: «Вот ты ругаешь Петра за крепостное состояние и за бюрократию, однако ж и оправдываешь его обстоятельствами времени; а я так и того не делаю, а просто нахожу, что он был величайший самодур своего времени»[44]44
  Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: в 20 т. Т. 14. М., 1972. С. 183.


[Закрыть]. Салтыков-Щедрин понимал, как мучительно трудно будет России выламываться из петровской модели.

Тень Петра витала над судьбами лучших представителей русской интеллигенции.

Владимир Сергеевич Печерин – один из самых нетривиальных персонажей в истории русской мысли, талантливый филолог, бежавший из николаевской России, перешедший в католичество и на двадцать лет ставший миссионером и проповедником монашеского Ордена редем-птористов, основанного в первой трети XVII века для проповеди слова Божия среди бедных и обездоленных. Разочаровавшись в монашестве, уйдя из Ордена, Печерин, вернувшийся к напряженным размышлениям о судьбе России, писал из Дублина в октябре 1865 года своему племяннику: «Вы, мне кажется, смотрите с мрачной стороны на развитие русского народа. Если народ невежествен и учиться не хочет, то что ж тут делать? Нельзя же насильно его образовывать. Ведь петровская система никуда не годится. Тут надобно иметь терпение. Хорошие доктора, когда видят, что сами не могут помочь больному, оставляют действовать природу»[45]45
  Печерин В. С. APOLOGIA PRO VITA МЕА. Жизнь и приключения русского католика, рассказанные им самим. СПб., 2011. С. 72.


[Закрыть]. То есть умудренный своим мучительным жизненным опытом, опытом радикальных решений, Печерин противопоставляет революционности Петра эволюционный метод.

Но деятельность первого императора – именно деятельность, а не результат, что принципиально, – одобряли люди, казалось бы, совершенно по-иному представлявшие себе смысл русской судьбы и пути ее реализации.

Алексей Степанович Хомяков, один из основателей славянофильства, ведущей историософской идеей которого была идея саморазвития общества, в своей основополагающей работе «О старом и новом», решительно отрицавшей правомочность вмешательства в процесс саморазвития внешних факторов, тем не менее позже писал: «…Один из могущественнейших умов и едва ли не сильнейшая воля, какие представляет нам летопись народов, был Петр. Как бы строго ни судила его будущая история (и бесспорно, много тяжелых обвинений падает на его память), она признает, что направление, которого он был представителем, не было совершенно неправым; оно сделалось неправым только в своем торжестве, а это торжество было полно и совершенно». И еще более определенно: «Трудно сказать, чего именно хотел Петр и сознавал ли он последствия своего дела. По всем вероятностям, он искал пробуждения русского ума.

Многие из его современников, может быть самые достойные его понимать, не поняли его. Петр вводил к нам европейскую науку; через это он вводил к нам всю жизнь Европы. Таково было необходимое последствие его дела, но в этом отношении он был не бессознателен. Его борьба была с целою несколько закосневшею жизнию, и он боролся с нею во всех ее направлениях. Он вводил все формы Запада, все, даже самые неразумные; он искажал многое, чего не должен был касаться; он искажал прекрасный язык русский, он искажал самое свое благородное имя, коверкая его в голландскую форму Питер; но это было ему необходимо. Он хотел потрясти вековой сон, он хотел пробудить спящую русскую мысль посредством болезненного потрясения. – Этот суд не строг. Человек боролся, и в борьбе разгорелись страсти, и он увлекся тем нетерпением, которое так естественно историческим деятелям, которое так естественно всякому человеку при встрече с препонами в подвиге, который он считает добрым»[46]46
  Цит. по: Ранние славянофилы: А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. и И. С. Аксаковы / Сост. Н. Л. Бродский. М., 1910. С. 53.


[Закрыть].

Но характеризуя конечный результат преобразований Петра, Хомяков декларирует: «В России эта ошибка достигла громадных, почти невероятных размеров <…>. Формы, облекающие просвещение, приняты были нами за самое просвещение»[47]47
  Там же. С. 54.


[Закрыть].

Позиция европейски образованного и на Европу ориентированного славянофила Хомякова по своей парадоксальности вполне соответствует парадоксальности петровской эпохи. И это характерно для большинства попыток четко оценить «революцию Петра» (по Пушкину. – Я. Г,!), не поддающуюся простой и плоско объективной оценке.

Н. Я. Данилевский, теоретик панславизма, провозгласивший идею особого пути России и считавший, что Европа нам чужда и враждебна, выразительно начертал картину России, какой она стала после петровских преобразований, и постарался дать этим преобразованиям уравновешенную оценку.

В своем знаменитом труде «Россия и Европа» он писал: «Если Европа внушала Петру страстную любовь, страстное увлечение, то к России относился он двояко. Он вместе и любил, и ненавидел ее. Любил он в ней собственную ее силу и мощь, которую не только предчувствовал, но уже сознавал, – любил в ней орудие своей воли и своих планов, любил материал для здания, которое намеревался возвести по образу и подобию зародившейся в нем идеи, да под влиянием европейского образца; ненавидел же самые начала русской жизни – самую жизнь эту, как с ее недостатками, так и с ее достоинствами. Если бы он не ненавидел ее со всею страстностью своей души, то обходился бы с нею осторожнее, бережливее, любовнее. – Потому в деятельности Петра необходимо строго отличать две стороны: его деятельность государственную, все его военные, флотские, административные, промышленные насаждения, и его деятельность реформативную в тесном смысле этого слова, т. е. изменения в быте, нравах, обычаях и понятиях, которые он старался произвести в русском народе. Первая деятельность заслуживает вечной признательной, благоговейной памяти и благословения потомства. Как ни тяжелы были для современников его рекрутские наборы (которыми он не только пополнял свои войска, но строил города и населял страны), введенная им безжалостная финансовая система, монополии, усиление крепостного права, одним словом, запряжения всего народа в государственное тягло, – всем этим заслужил он себе имя Великого – имя основателя русского государственного величия. Но деятельностью второго рода он не только принес величайший вред будущности России (вред, который так глубоко пустил свои корни, что доселе еще разъедает русское народное тело), он даже бесполезно затруднил свое собственное дело: возбудил негодование своих подданных, смутил их совесть, усложнил свою задачу, сам устроил себе препятствия, на поборение которых должен был употребить огромную долю той необыкновенной энергии, которою был одарен и которая, конечно, могла бы быть употреблена с большею пользою. К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летосчисление, стеснить свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое почетное место и тем накладывать на все русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время? Неужели это могло укрепить народное сознание? Конечно, одних государственных нововведений было недостаточно: надо было развить то, что всему дает крепость и силу, т. е. просвещение; но что же имели общего с истинным просвещением все эти искажения народного облика и характера? Просвещение к тому же не насаждается по произволу, как меняется форма одежды или вводится то или другое административное устройство. Его следовало не насаждать извне, а развивать изнутри. Ход его был бы медленнее, зато вернее и плодотворнее»[48]48
  Данилевский Н. Л. Россия и Европа. СПб., 1895. С. 285.


[Закрыть].

Безусловно, можно согласиться с Данилевским относительно темпа и методов преобразований. Но он странным образом не учитывает, что без введения этих внешних форм было бы невозможно и то, что он так решительно одобряет – создание мощной военной державы. Справедливо говоря – и это важно! – о ненависти к старомосковскому быту во всех его ипостасях, Данилевский игнорирует полную психологическую невозможность для радикального преобразователя сохранять то, что ненавидишь. Не воздействуя на стиль поведения и быт служилого слоя, невозможно было бы создать новую армию и управленческий аппарат, то есть то, что, по мнению Данилевского, обеспечивало «государственное величие».

И тут уместно вспомнить горький вопрос генерала Фонвизина: «Стал ли русский народ оттого счастливее?»

Горький смысл этого вопроса становится тем более ясен, что, по мнению авторитетных исследователей, целые блоки петровских реформ, поглотившие в процессе реализации огромные финансовые затраты и человеческие усилия, были фактически ликвидированы вскоре после смерти реформатора как недееспособные. Старая московская система оказалась более живучей, чем представлялась Петру.