Текст книги "Философия и идеология: от Маркса до постмодерна"

Вместе с тем все эти идеологические усилия и процессы в таком описании почти не учитывают главных моментов в реабилитации идеологического и реинкарнации идеократии. Речь идёт о достаточно новых феноменах «теневой», «латентной», «диффузной» и «проникающей» идеологии, требующих отдельного разговора в рамках анализа иллюзий деидеологизации.

В данной части мы продолжаем тему «Иллюзий деидеологизации», обсуждавшуюся на Общеинститутском семинаре Института философии РАН 14 декабря 2017 г.[106]106
  Рубцов А.В. Иллюзии деидеологизации. К концепции «диффузной» и «проникающей» идеологии. Реферат доклада (части 1 и 2): Https://Iphras.Ru/Uplfile/ Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017.Pdf Https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/ News/Archive_Events/2017/14_12_2017_2.Pdf. Видеотрансляция: Https://Www. Youtube.Com/Watch?V=Rhlbn9Gp1Je&App=Desktop.


[Закрыть] В первой публикации по материалам доклада[107]107
  Рубцов А.В. Иллюзии деидеологизации. Между реабилитацией идеологического и запретом на огосударствление идеологии // Вопр. философии. 2018. № 6. С. 66–75.


[Закрыть] был рассмотрен переход от демонтажа партийной идеократии к новейшим попыткам реабилитации идеологии. На фоне неудачных попыток реконструкции советского официоза, такого рода тенденция гораздо успешнее воплощается в форматах, связанных с теневыми идеологическими институтами и латентной идеологией. Стандартными понятиями эти процессы не всегда описываются или не опознаются вовсе. Отсюда потребность в расширенной трактовке идеологии, в том числе как системы институтов и практик, обеспечивающих особого рода диффузное, «проникающее» воздействие на сознание и идеологическое бессознательное. Одновременно понятие идеологии выходит за пределы узко понимаемой политики и в своём «предельном» расширении обнаруживается в самых разных сферах познания, культуры, экономики и повседневной жизни.

1. Идеи и институты. Теневая идеология

Идеология существует как система идей и как система институтов. Вместе с тем редукция идеологии к «идеям» и ментальности проходит от автора термина Дестюта де Траси через всю классику философии и политической теории предмета. Цитировать здесь можно до бесконечности. Даже Дуглас Норт, один из столпов новой институциональной теории, в своей нобелевской лекции заявляет: «Идеология – это то общее, что имеется в ментальных формах людей…»[108]108
  Норт Д. Функционирование экономики во времени. Нобелевская лекция (9 декабря 1993 года) // Отечественные записки. 2004. № 6(21). С. 53.


[Закрыть]. Подходы к идеологии как к относительно самостоятельной констелляции институтов редки и менее акцентированы. Тем не менее, сюда входят, как минимум: весь установочный, программный дискурс власти, инфраструктура СМИ и пропаганды, образовательные и воспитательные институции, инструментарий культурной политики и пр. Наряду с «идеологическими аппаратами государства»[109]109
  Альтюссер Л. Идеология и идеологические аппараты государства (заметки для исследования) // Неприкосновенный запас. 2011. № 3(77).


[Закрыть] существуют независимые идеологические институты гражданского общества. Плюс «теневая» идеология – пространства, в которых идеологическая работа и борьба как таковые не афишируются, но ведутся контрабандой, скрытно и почти партизанскими методами – в том числе самим государством.

Теоретически возможны сильные идеи без институтов и, наоборот, идеологические институты, для которых идеи вторичны и заменяемы. Уже в симбиозе марксизма-ленинизма и КПСС партийная идеократия была скорее не вполне идейной партократией (как церковь бывает «выше» веры). Аппарат командовал теорией, а не наоборот. Формула «Это вопрос политический!» воплощала особый статус идеологии как конечной инстанции не по смыслу, но по определению. Апелляции к идейно сакральному действовали гипнотически, закрывая любой вопрос тут же и без углубления в суть. Это и сейчас вызывает ностальгию.

Политическая конъюнктура и сейчас модифицирует идеи в зависимости от потребностей изменения курса, однако стратегия изменилась. Раньше в одну идею «вчитывали» разные смыслы – теперь в один смысл (самосохранение власти) вписывают разные, порой взаимоисключающие идеи. В середине 2000-х гг. культ стабильности сменился призывами к модернизации, без которой, как было объявлено, под вопросом «само существование страны». Затем эта же страна в одночасье развернулась к традиционализму в оперении духовных ценностей и скреп, идентичности и недосягаемых высот морали. Плюс культурный код, который, подобно геному, предписывает нам во веки веков быть такими, какие мы есть. Однако модернизация кончилась, не начавшись, а традиционализм наскучил ещё быстрее (успев, однако, выдать пародии на мораль и ценности реального истеблишмента). «Цифровая экономика» и «искусственный интеллект» обозначили новый вектор (опять противоположный традиционализму), однако тоже ненадолго. Идеологический маятник раскачивается с максимальной амплитудой и небывалой в интеллектуальной истории частотой.

Всепобеждающая сила коммунистической идеологии также держалась не только на аттрактивности идей, но и на сверхмощной инфраструктуре. Неограниченный ресурс должен был обеспечить подавляющие конкурентные преимущества на рынках идеологий. Поэтому и деидеологизация означала здесь в первую очередь демонтаж институтов. Идею добили, сломав её экономику и механику – обесточив и разобрав «машину». Сейчас этот аппарат пытаются восстановить, дополняя новыми стратегиями. В теневой зоне «успехи» несомненны, что же до реконструкций идеологического официоза, то здесь больше самодеятельности и конфузов.

Все больший вес институциональным аспектам идеологий придаёт развитие технологической базы коммуникаций. Проповедь сменилась инженерией промывания мозгов и управляемого самовнушения. В арсеналах средств массового поражения сознания «мягкая сила» оказывает проникающее воздействие, сравнимое с радиацией. И чем весомее роль институтов, тем напряженнее их конфликт с идеями: средства начинают доминировать над целями, интересы над принципами.

Здесь важен нюанс: акцентируется не «идеология как институт» (о чем пишут – тот же Норт), но именно функциональные «институты идеологии», обеспечивающие её статус и влияние, распространение и усвоение. Норт понимает институты» прежде всего как нормы и обычаи – установления. Он специально различает «институты» и «организации», но и рассматривает их взаимовлияние вплоть до «сращивания» в «эффекте блокировки»[110]110
  См.: Норт Д. Указ соч. Главы 1 и 9.


[Закрыть]. Здесь вообще хроническая путаница. Иногда именно обычаи и нормы называют институциями. В текстах о художественной культуре институциями называют музеи, регулярные выставки, художественные центры и пр. В более общем виде это «термин, используемый как форма слова “институт” для обозначения каких-либо органов или учреждений»[111]111
  Большой юридический словарь / под ред. А.Я. Сухарева. М., 2006. С. 857.


[Закрыть]. Мы в данном случае рассматриваем институционализм в более традиционном смысле, трактующем институты и как организации и учреждения, государство и его органы. Это более соответствует «естественному политическому» языку[112]112
  Ср.: «…Государственные институты недопустимо использовать в интересах клановой или групповой борьбы» (Путин В.В. «Открытое письмо» избирателям // «Известия», «Коммерсантъ», «Комсомольская правда», 25.02.2000.). Подробнее о терминологии в институциональной теории см.: Иншаков О.В. Институты и институции в современной экономической теории // Вестник ВолГУ. Волгоград, 2007. Серия 3. Вып. 11. С. 6–21.


[Закрыть].

Производство, обмен и расширенное воспроизводство идеологии обслуживается целым комплексом каналов и сетей, силовых структур и органов контроля, бюджетами и кадрами, экономикой и правом. На волне деидеологизации была демонтирована именно эта инфраструктура, и сейчас именно её пытаются реконструировать. Попытки особо озадаченных функционеров явочным порядком имитировать руководство «идеологическим отделом ЦК» слишком раздражают общество и в одиозных случаях пресекаются сверху, однако претензии остаются, даже когда это очевидно вредит самой власти.

Наиболее эффективное проникающее воздействие обеспечивается прежде всего институтами «теневой» идеологии. Её организованности и механизмы обычно скрыты, но, подобно бессознательному в психоанализе, фиксируются по действиям и результатам. Так, расцветшая было риторика «традиции», «скреп», «идентичности» и «кодов» в текстах категории А может вытесняться «цифровой экономикой» и «искусственным интеллектом», однако общий крен в традиционализм сохраняется уже без стимуляции высочайшими напоминаниями – и это процесс явно не стихийный! То же с ресталинизацией, с которой государство себя прямо не отождествляет, но попустительствует, особенно на местах. То, что сейчас так настораживает в опросах, не самопроизвольный тренд; это результат почти невидимой, но регулярной, методичной работы. Видимые эффекты вскрывают невидимую активность.

На уровне политического руководства прямые сигналы к реабилитации сталинизма практически отсутствуют. Более того, первые лица периодически участвуют в мероприятиях, связанных с памятью о репрессиях; государство открывает и содержит соответствующие центры и мемориальные объекты. Однако на уровне министерств и ведомств, тем более в регионах, уже появляются отдельные, но знаковые проявления реставрации, такие как отзыв прокатной лицензии на фильм «Смерть Сталина» или выступление губернатора на открытии памятника Грозному (как историческому псевдониму Джугашвили). Присвоение статуса «иностранного агента» обществу «Мемориал» коррелирует с полной невозмутимостью власти в её реакции на выявляемую социологией динамику отношения к преступлениям тоталитаризма. Все это подтверждает «вертикальное» разделение функций между символическими жестами власти в режиме алиби и теневой политикой на низовом уровне. Однако интегральный результат в итоге важнее любых идеологических сигналов сверху.

Теневая идеология востребована и там, где позиции не могут быть открыто артикулированы, например, из политической стеснительности или в силу одиозности мотивов и самого контента. Такие идеи транслируются через специализированные иносказания, чаще всего через исторические оценки и нарративы. Сейчас это сдвоенный процесс: политика идеологиируется – идеология историзируется (см. доклад, подготовленный для Комитета гражданских инициатив и Вольного исторического общества[113]113
  Доклад вольного исторического общества «Какое прошлое нужно будущему России?» URL: https://komitetgi.ru/analytics/3076/#2.


[Закрыть]). В этой «тени идеологии» история становится гигантской метафорой, служащей легитимации реалий настоящего и проектов будущего. Перефразируя название книги Э.Ю. Соловьева «Прошлое толкует нас», мы сейчас сами толкуем себя именно через прошлое. К этому вынуждает и редуцированность языка политики с огромными смысловыми и даже чисто лексическими лакунами, и необходимость соблюдать остатки идеологических приличий, в том числе заданных Конституцией. История часто позволяет сказать то, что в идеологии и политике прямо сказать нельзя.

Выявление и реконструкция такого рода неявных иносказаний – насущная аналитическая и политическая задача, требующая честной артикуляции теневых и латентных установок – вплоть до идеи эмансипации идеологии и политики от «истории», от её лукавой метафорики.

В итоге в сфере идеологии выстраивается контур с положительной обратной связью: теневые институты продвигают теневые смыслы – и наоборот, продвижение теневых смыслов требует увода институтов в тень. Такого рода «окормление под прикрытием» – прямая противоположность демонстративной, открытой идеократии советского типа и ей подобных. По поводу национальной идеи политическое руководство может обойтись оговоркой, что в этом формате достаточно «патриотизма». Однако для всей прочей идеологической вертикали это не исключает продвижения целого ряда иных идеологем и их комплексов. Ни у кого нет достаточных формальных оснований, чтобы можно было прямо указать на конечные идеологические инстанции в контроле над СМИ, в проекте «единого учебника истории» или в «политике памятников», однако координация процессов очевидна по импульсам и эффектам. Так же как видны и сбои в такого рода координации. В этом теневая идеология мало чем отличается от теневой экономики.

Громкие и скандальные идеологические демарши от лица государства и власти – не из этого стиля и выглядят как нарушение правил конспирации. Главное в идейной борьбе теперь делается бойцами невидимого идеологического фронта. Характер такого рассредоточения и субординации усилий заслуживает специального анализа, полезного и самой власти, уже сейчас не вполне контролирующей отдельные последствия своих же сигналов.

2. Латентная идеология. Идеологическое бессознательное

С теневой идеологией институтов тесно связаны латентные порождения сознания и бессознательного. В ситуации, в которой официальной идеологии нет там, где мы привыкли ее видеть, тем более важны не только манифестированные, квази-рациональные и вербально-дискурсивные идеологические формы, но также не столь очевидные формы, включая особого рода идеологическое бессознательное.

Идеология сплошь и рядом эффективнее воздействует именно через образы, через управление настроениями, эмоциями и страстями, включая ненавязчивые подсказки действий. Это не обычная «социальная психология» и не простое вытесненное, репрессированное рацио. Это именно идеологическое бессознательное als ob, заставляющее человека вести себя так, «как если бы» он исповедовал определенные взгляды, имел определенные понятия и представления, был носителем вполне атрибутируемых идей и убеждений, даже теорий. Идеологическое без оформленных идеологем, индоктринация минус доктрина.

Такого рода бессознательное может переформатироваться в обычную идеологию, но и в латентной фазе «ловится» по внешним следам. Отсутствующие в ментальности понятия, представления и даже целые концепции могут быть задним числом реконструированы внешним наблюдателем-аналитиком и прописаны в виде «квазиидеологии, стоящей за кадром». Субъект (лицо, группа или масса) может быть экзальтированным носителями неформализованных идей, представлений и ценностей, имена и термины которых он элементарно не выговаривает. Классический пример – «постмарксистское» сознание в его советской и постсоветской редакции, в фоновом режиме воспроизводящее экономоцентризм и экономический детерминизм, латентный диамат и истмат, причём именно в советском изводе. Существовать все это может в какой угодно упаковке, вплоть до религиозной (марксоидное православие), идеалистической (морализирующее стяжательство с проповедью духовности и аскезы) и пр.

Само выражение «идеологическое бессознательное» даже в философической среде может вызывать автоматическое отторжение: нонсенс, contradictio in adjecto. В идеологии чаще видят нечто якобы осмысленное и вербально оформленное, похожее на рацио, иногда «почти науку». Но для более читающей аудитории эта идея и само это словосочетание не новость. «В слове “идеология” имплицитно содержится понимание того, что в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других и тем самым стабилизирует его»[114]114
  Манхейм К. Идеология и утопия / К. Манхейм. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 56.


[Закрыть]. «… Как раз в среде этого идеологического бессознательного люди изменяют свои “переживаемые” отношения к миру и приобретают ту новую, специфическую форму бессознательного, которую называют “сознанием”»[115]115
  Альтюссер Л. За Маркса. М., 2006. С. 330.


[Закрыть].

Однако в этих и им подобных формулировках все же полагается, что идеологическое бессознательное актуально трансформируется в превращенные формы сознания, с полным циклом концептуализации и вербализации, лексического оформления. Такое «идеологическое бессознательное» – это «истина» сознания, которая от него скрыта, но им управляет и в нем воплощается. В нашем же случае прямая вербализация может вовсе отсутствовать: взаимодействие ведётся только на уровне бессознательного, на одной интуиции смыслов. Если что-то вербально оформленное и есть, то разве только в конфиденциальных заявках политтехнологов на финансирование проектов, но никак не для общего пользования.

Эти формы бессознательного позволяют создавать эклектические, порой монструозные типы: антифашиствущих фашистов, предельно агрессивных пацифистов и миротворцев, монархистов на почве народовластия, либералов «железной руки» и т. п. Идеологема «страна в кольце врагов под угрозой вторжения» вовсе не обязательно внедряется прямым текстом и тем более не формулируется наверху. «Теория» неизбежной новой войны и реальной угрозы нападения «осмысленно» и вербально воспроизводится далеко не всеми, кто в действительности уже давно насквозь поражён этим комплексом неврозов и фобий. То, что лидер незаменим и что без него страна исчезнет, можно услышать всего один раз, а можно было не услышать и вовсе – однако с таким умонастроением живут многие, включая тех, кто на вербальном уровне с подобной прямолинейной констатацией не согласился бы.

Эти формы латентности заслуживаеют специального анализа: субъект может приходить в искреннее негодование при экспликации и атрибуции его латентных установок, ничуть не менее искренне им отрицаемых на рациональном уровне и в вербальных формах.

3. Диффузная модель. Идеология проникающая и включённая

Присутствие теневой и латентной идеологии меняет взгляд на саму онтологию идеологического и «географию» его ареалов. Более адекватными оказываются не жестко локализованные, а «диффузные» представления о характере присутствия идеологии, причём одновременно и в метальной, и в институциональной её ипостасях. По аналогии с диффузной и невидимой властью у Мишеля Фуко, идеология активна не только там, где она сама себя локализует и манифестирует.

Как и в отношении власти все большее значение приобретают рассредоточенные формы идеологических активов и инвестиций. «Не хватит ни Маркса, ни Фрейда, чтобы помочь нам познать эту столь загадочную вещь, одновременно видимую и невидимую, присутствующую и скрытую, инвестированную повсюду, которую мы называем властью»[116]116
  Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. В 3 ч.: Ч. 1. М., 2002. С. 75.


[Закрыть]. В этой сентенции об «инвестированном повсюду» слово «власть» вполне корректно заменить словом «идеология».

В стандартном понимании идеология есть нечто, что сначала создаётся идеологами, а потом впечатывается в мозги, насквозь промываемые «мегамашинами мысли». В наше время это редукционизм, и снимается он анализом проникающих и одновременно порождающих свойств идеологии, не столько монтируемой в головы готовыми блоками, сколько репродуцируемой и продуцируемой, впитываемой и выделяемой «пористыми телами» сознания и бессознательного. Без этих форм идеологического нельзя понять, каким образом фанатизм нагнетается в отсутствие идей, а мирные обыватели, измученные десятилетиями идейных домогательств власти, вдруг сами впадают в бешенство мозга на почве мировоззрения.

Диффузная модель показывает, что идеологического в жизни больше, чем кажется, причем количество здесь переходит в качество. Традиционная «метафизика идеологии» жестко маркирует и ее, и сами места её локализации. Диффузное идеологическое, наоборот, обнаруживает себя в самых неожиданных критических зонах, в том числе в тех, что в теории и аналитике обычно считаются пространствами идейной эмансипации – уклонения и ускользание от идеологии, даже активного противостояния с ней (например, в науке). Отсюда дополнительные основания для критики иллюзий радикальной деидеологизации не только в политике, но и во всей топологии «обиталищ сознания».

Однако история привязки идеологии именно с политикой стара и тянется до наших дней. Еще Наполеон I, заподозрив первых «идеологов» из сообщества Дестюта де Траси (Д.Ж. Гара, К.Ф. Вольней, П.Ж.Ж. Кабанис) в желании влиять на политику, прикрыл направление, оставив идеологию без собственных институтов. Политическое прочтение идеологии в большинстве своём безальтернативно и нередко радикально. Это со всей определённостью выражено в «Истоках тоталитаризма»: «Каждая идеология создавалась как политическое оружие, а не как теоретическая доктрина»[117]117
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 230.


[Закрыть]. Или у Эдварда Шилза: «Идеологиями и являются системы ценностей, выступающие в качестве политического мировоззрения, обладающего силой веры и большим ориентационным потенциалом»[118]118
  Shils Edward. The Constitution of Society. Chicago, 1982. Р. 34.


[Закрыть].

Радикальная политизация идеологии по сути аналогична столь же односторонней политизации феномена власти. Фуко показывает, что, вопреки расхожим (в том числе в теории) представлениям, политическая власть есть лишь одна из форм власти[119]119
  Фуко М. Указ соч. С. 119–120.


[Закрыть]. То же можно отнести к политической идеологии, далеко не исчерпывающей пространство идеологического. Иначе говоря, если власть не сводится к политике, то и сама идеология не сводится к политической власти.

Включение идеологии в более общие контексты проще понять по аналогии с представлениями о культуре, которую тоже обычно слишком упрощенно понимают, подобно политике, власти или идеологии, как нечто локализованное в «отрасли». В этой системе представлений все сосуществует «по отдельности и рядом друг с другом, через запятую или через «и»: экономика, политика, идеология, культура, знание, философия. Такие представления в пределе сводят культуру к тому, чем занимаются её деятели и ведают ведомства (театры, музеи, библиотеки, кинематограф). Однако в живом языке не случайно есть понятия политической, правовой, предпринимательской, исследовательской, коммуникационной, экологической и т. п. культуры. Этими «культурами специально почти занимаются (они всегда «между») – отсюда такие малокультурные результаты в жизни. Точно так же можно говорить об особой, собственной «политике культуры», которая часто радикально отличается от «культурной политики» государства и даже с ней конфликтует.

Если формула «культура и…» не всегда корректна, то так же в предельном расширении далеко не во всем корректны формулы «идеология и политика», «идеология и наука», «идеология и искусство». Лишь в одной из штатных ипостасей идеология локализована на своём собственном месте, но это отнюдь не отменяет её включённого присутствия «повсюду». Особенно показательны в этом отношении такие, казалось бы, прямо противостоящие идеологии сферы, как наука, бизнес, искусство.

Как выяснилось уже в прошлом веке, из науки не удаётся элиминировать её идеологическую аксиоматику, в том числе концептуально, теоретически нагруженные термины и высказывания. Как выясняется, «храмы» рационального знания и свободного творчества не только не защищены от проникновения идеологического, но и сами генерируют идеологию, в том числе с политикой не связанную. Более того, идеология неустранима и из самой науки – как собственная идеология теории, как мировоззрение общей парадигмы и локальной концепции. «Существуеют два аспекта взаимоотношения идеологии и науки. Один из них – это наука и идеология. Другой – идеология в науке»[120]120
  Мамчур Е.А. Наука, метафизика, идеология / Т.Б. Любимова. (ред.). Ориентиры. Вып. 6. М., 2010. С. 58.


[Закрыть].

Точно так же нельзя элиминировать идеологическую составляющую из такой, казалось бы, деидеологизированной сферы как экономика и сугубо деловая активность. «Конструктивный подход к природе человеческого познания невозможен без пересмотра одного из основных постулатов экономической теории – о рациональности экономического поведения. История показывает, что идеи, идеологии, мифы, догмы и предрассудки имеют большое значение. Поэтому без правильного понимания того, как они эволюционируют, мы не сможем выработать концептуальный аппарат для объяснения происходящих в обществе изменений»[121]121
  Норт Д. Указ. соч.


[Закрыть]. Ранее о том же писал Джон Мейнард Кейнс в «Общей теории занятости, процента и денег»: «Идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром»[122]122
  Кейнс Дж. Общая теория занятости, процента и денег. Избранное. М., 2007. С. 340.


[Закрыть]. Этот пассаж зацитирован до дыр, но не все помнят яркое продолжение: «Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого.

Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей»[123]123
  Кейнс Дж. Указ. соч.


[Закрыть]. Здесь важно ещё раз подчеркнуть, что речь идёт не о внешнем влиянии идеологии на экономику, но об идеологическом в самой экономике (подобно различению позиций «аука и идеология» и «идеология в науке»).

Характерной аналогией этого различения является оппозиция: «искусство и идеология» – либо «идеология в искусстве». Существует множество исследований, посвящённых взаимосвязям искусства и идеологии, однако большей частью они воспроизводят стандартные сюжеты: «искусство и политика», «искусство и власть», «искусство и государство». Идеология как собственная, внутренняя и именно эстетическая составляющая художественного направления, вида творчества, отдельного автора или произведения рассматривается в данной терминологии гораздо реже и то в пределах явно читаемого. В нашем контексте интереснее фоновые мировоззренческие установки, подобные ньютоновскому механицизму и лапласовскому детерминизму в сюжетной конструкции «Опасных связей» Шодерло де Лакло (классический сюжет для иллюстрации связей логики искусства и эстетики философии своего времени). По большому счёту это мало чем отличается от принимаемого по молчанию мировоззрения учёных, включая позитивистски настроенных естественников.

Противоположный пример – не фоновое мировоззрение, а именно осмысленная, авторски проработанная и даже литературно оформленная идеология отдельной программной вещи или целого направления. Именно благодаря этой прописанной идеологии «Чёрный квадрат» Малевича стал самым известным и наиболее знаковым произведением всего русского авангарда (возможно, не только русского и не только авангарда) – идеалом полотна-концепции, картины-философии.

Известно, что задолго до Малевича нечто, внешне подобное иконе супрематизма, изображали многие. В 1617 г. чёрный квадрат с названим «Великая тьма» создал Роберт Фладд – английский врач, военный и путешественник, философ-мистик, эзотерик, астролог и теоретик музыки. В 1843 г. Берталь (анаграмма имени Albert, придуманная с участием Бальзака) создал полотно «Вид на Ла-Хог (ночной эффект), Жан-Луи Пети» – черный прямоугольник в горизонтальной позиции. Это сделал «утонченный график страницы», иллюстратор Андерсена, Дюма, Диккенса и Перро, однако и его изделие кануло в лету как частный анекдот. В 1854 г. Густав Доре в альбоме «Живописная, драматическая и карикатурная история Святой Руси на основании текстов хроникеров и историков Нестора, Сильвестра, Карамзина, Сегюра и т. д. в 500 рисунках с комментариями» исполнил неправильный чёрный квадрат с символическим названием «Русская тьма», однако не задержался даже этот приём. В 1874 г. Генри Холлидей в иллюстрациях к Льюису Кэроллу приводит «Карту Океана» в виде пустого прямоугольника. Затем в 1882 г. Пол Бийо выставляет на одной из парижских выставок черный прямоугольник в раме: «Битва негров в туннеле». И буквально через год близкий ему литератор и музыкант Альфонс Алле создаёт полотно «Битва негров в пещере глубокой ночью». Далее следует серия монохромных прямоугольников: белый – «Первое причастие страдающих хлорозом девиц в снежную пору»; красный – «Уборка урожая помидоров апоплексическими кардиналами на берегу Красного моря»; синий – «Оцепение молодых новобранцев, первый раз увидевших лазурь Средиземного моря»; зелёный – «Сутенеры в самом расцвете сил, на животах в траве, пьющие абсент»; желтый – «Желтушные азиаты, пьющие анисовый аперитив на пшеничном поле»; серый – «Хоровод пьяных в тумане».

Вся эта история оказалась ничем в сравнении с художественным концертом Малевича, хотя последние просвечивания якобы выявили на белых полях «Черного квадрата» следы, говорящее о его знакомстве с «Дракой негров…». Самое резонансное художественное событие истории ИЗО состоялось исключительно благодаря его собственной идеологии – философии нефигуративности, «перехода через ноль» и пр. Эта идеология одной вещи в итоге оказалась несравнимо более значимой для истории художника и искусства, чем все перипетии взаимоотношений Малевича и его школы с революцией идеологией, пропагандой, политикой, партией, государством, госзаказом, внешней цензурой и внутренним конформизмом.

4. Конституирование по Шмитту: идеологическое в оппозициях «вера – знание», «цели – ценности», «интересы – принципы»

Расширенные представления об идеологии закономерно ставят вопрос о соответствующем – и именно предельном! – конституировании данного понятия. Наиболее популярный сейчас образец такого рода конституирования даёт концепция политического от Карла Шмитта и его интерпретаторов. Можно допустить, что сама эта схема (как бы к ней ни относиться в конкретном исполнении) в качестве алгоритма имеет смысл далеко за рамками определения политики[124]124
  Шмитт К. Понятие политического // Вопр. социологии. 1992. № 1. С. 35–67.


[Закрыть].

Главное откровение «ужасного юриста» – необходимость конституирования политического на его собственных уникальных основаниях. Подобно тому, как науку конституирует оппозиция истины и заблуждения, этику – добра и зла, эстетику – прекрасного и безобразного, экономику – выгоду и потери, политику, по Шмитту, конституирует дихотомия «друг – враг», причём в её радикальном варианте: в борьбе на уничтожение.

Из данного алгоритма логически вытекает шанс такого же конституирования идеологии – на основе её собственной базовой оппозиции. Ранее уже вводилось рабочее обозначение идеологии как «веры в упаковке знания». Оппозиция «вера – знание», выглядит достойным аналогом оппозиции «друг – враг» и чисто концептуально может быть опробована в качестве базовой для спецификации идеологии и продолжающей ряд таких дихотомий, как «добро – зло», «истина – заблуждение» и т. п.

Однако в данной оппозиции вновь возникает проблема симметрии – асимметрии: что ближе к сути идеологического – вера, маскирующаяся под знание, или же знание, которое имплементируют через веру? Иными словами: идеология это прежде всего наукообразное суеверие – или все же и особого рода «суеверная наука», знание, индоктринируемое без критики источников, контента и логики, принятой в нормальной науке?

Введенная ранее диффузная модель помогает отказаться от жёсткой логики этой бинарной оппозиции в пользу модели континуального перехода. В реальных отношениях не существует в отдельности веры или знания, то есть знания без веры и веры без знания. Это всегда единый сросток знания-веры, подобный магниту, сохраняющему полюса, как бы его ни распиливали. В самом же континуальном переходе в разных его точках обнаруживаются разные констелляции знания и веры. Если рассматривать диффузию идеологии, например, в науку или религию, то на этих полюсах обнаруживается явно противоположное тяготение, полярные интенции; при этом чистое знание и чистая вера в обоих случаях есть не более чем предельные идеализации (пустые множества).

В научной аксиоматике и метафизической догматике науки всегда есть качество «кредо» – верую. В религиозной догматике, наоборот, «кредо» всегда содержит ересь знания или потребности в нем. Собственно, максимализм формулы «Credo quia absurdum», как раз и отражает качество предельного суждения, обращающего в ноль претензии докетов или гностиков. Но точно такое же качество присутствует, например, в идеологии произведения или художника – в этом особом «кредо» художественной концепции, эстетики или вкуса. Максима «О вкусах не спорят» лишь повторяет квазирелигиозные формулы «достоверно, ибо нелепо», «несомненно, ибо невозможно» и пр.

Разные позиции в этом континуальном переходе занимают не только формы сознания, но и разные их модификации. Если наука и религия тяготеют к полюсам знания и веры, то по таким критериям по-разному локализованы и разные науки, и разные религии – в систематике и в истории, в синхронии и диахронии. Диспозиция рацио и «кредо» по-разному воплощается в разных искусствах, в разные эпохи, в разных стилях и произведениях, у разных авторов на разных этапах их «творческий биографии».