Текст книги "Философия и идеология: от Маркса до постмодерна"

А.В. Рубцов
Иллюзии деидеологизации

1. Как можно говорить об идеологии с позиций философии

Выступлению, предварившему данную статью[93]93
  Реферат и видеотрансляцию доклада «Иллюзии деидеологизации» на Общеинститутском семинаре Института философии РАН 14 декабря 2017 г. см.: Рубцов А.В. Иллюзии деидеологизации. К концепции «диффузной» и «проникающей» идеологии. Реферат доклада (части 1 и 2): Https://Iphras.Ru/Uplfile/ Root/News/Archive_Events/2017/14_12_2017.Pdf Https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/ News/Archive_Events/2017/14_12_2017_2.Pdf. Видеотрансляция: Https://Www. Youtube.Com/Watch?V=Rhlbn9Gp1Je&App=Desktop.


[Закрыть], в рамках Общеинститутского семинара ИФ РАН предшествовали доклады Э.Ю. Соловьева «Философия как критика идеологий»[94]94
  Тезисы, видеотрансляцию и статьи см.: Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Проспект доклада: Https://Iphras.Ru/Uplfile/Root/News/ Archive_Events/2016/07_06_2016_Soloviev.Pdf. Видеотрансляция: Https:// Iphras.Ru/Page24871165.Htm; Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть I // Филос. журн. М., 2016. Т. 9. № 4. С. 5–17; Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть II // Филос. журн. М, 2017. Т. 10. № 3. С. 5–31.


[Закрыть] и В.М. Межуева «Философия как идеология»[95]95
  Видеотрансляцию и статью см.: Межуев В.М. Философия как идеология. Видеотрансляция: Https://Iphras.Ru/27_04_17.Htm; Межуев В.М. Философия как идеология // Филос. журн. М, 2017. № 4. С. 172–180.


[Закрыть]. Различия этих подходов напоминают о разнообразии форм суждения об идеологии с позиций философии[96]96
  См.: Малинова О.Ю. Концепт идеологии в современных политических исследованиях // Политическая наука. 2003. № 4. С. 8–31; Рубцов А.В., Любимова Т.Б., Сыродеева А.А. Практическая идеология. К аналитике идеологических процессов в политической и социокультурной реальности. М., 2016.


[Закрыть].

Такого рода принципиальные различия в подходах часто не отслеживаются участниками полемики, дискутирующими по конкретным поводам, но при этом реализующими «по умолчанию» гораздо более общие интенции, друг с другом плохо совместимые или несовместимые вовсе.

Речь, таким образом, идёт о теневой и латентной, непромысливаемой идеологии, не только задействованной в политике или где-либо ещё, но и стоящей за кадром философствования о чем угодно, в том числе об идеологическом. Даже в очень концентрированных и при этом, казалось бы, вполне теоретических дискуссиях их участниками сплошь и рядом реализуются стратегии фоновой идеологии, аналогичные тем, что работают в системах власти, в масштабах социума и государства – с теми же иллюзиями деидеологизации и эффектами идеологической дрессуры, манипуляции сознанием аудитории, оппонента, а часто и своим собственным. То, что власть посредством идеологии проделывает с массой, человек легко повторяет в споре или в общении с самим собой – самовнушением, самооправданием, рационализацией, идеализацией и пр. «Сознание для других» реализуется в «другом себе» по тем же лекалам. Схемы господства и подчинения реализуются в том числе и как схемы идейного господства над собой – и (или) подчинения себе, своим же собственным внушениям и концептуализации. Полемика уподобляется идеологическому микросоциуму.

В этом плане вышеозначенные доклады одновременно и схожи внешне, и различны по установкам. На первый взгляд, это полемика внутри одного интеллектуального тренда и поколения, одной философской культуры. Но вместе с тем, в ней реализованы разные установки в зазоре между чистой теорией и живой реальностью, а тем самым и разное конституирование самого предмета. Не случайно В.М. Межуев начинает свой доклад с заявления о том, что в тексте Э.Ю. Соловьева «Философия как критика идеологий» ему непонятны «всего» три момента: что такое «философия», что такое «идеология» и что такое «критика». Даже если это всего лишь литературный «арабеск», проблема есть, и она много шире семантических неурядиц.

Речь не о формальных определениях ключевых понятий дискуссии. Гуманитариям, чувствительным к симуляции «строгой научности», вообще свойственно избыточное доверие к возможностям лексических, формальных дефиниций. Однако эти процедуры, как известно из логической семантики и теории определения, далеко не всемогущи. В любом случае они упираются в альтернативу «дурной бесконечности», когда приходится вводить все новые ранее не определённые термины, и «порочного круга», в котором понятие рано или поздно определяется через самоё себя. Не менее приемлемыми и даже необходимыми считаются и другие типы определений: операциональные, остенсивные, контекстуальные[97]97
  «В лексических определениях мы поясняем язык через язык. Поэтому в их рамках невозможно избежать определённого замкнутого круга. Свидетельством этого являются одноязычные словари. Как отмечает К.И. Льюис, ряды лексических определений отличаются между собой лишь величиной кругов, к которым они ведут, то есть числом операций определения, в результате которых в определяющем появляются термины, для которых ранее были построены другие лексические определения. Попытка избежать порочного круга в лексических определениях приводит к другой крайности – к так называемой дурной бесконечности. Выход из этой альтернативы состоит в допущении внелингвистических – остенсивных и операционных – определений, в рамках которых некоторое число терминов, так называемый “минимальный словарь”, усваивается познающим субъектом с помощью непосредственного соотнесение этих терминов с воспринимаемыми наглядными (“остенсивными”) или поведенческо-праксеологическими ситуациями или контекстами. Семантическая теория в конечном итоге должна опираться на поведение и праксеологию» (Попа К. Теория определения. М., 1976).


[Закрыть].

Известную неопределенность понятий вообще не надо излишне, а тем более специально драматизировать. Из представленных в дискуссии контекстов достаточно ясно, о какой философии, идеологии и критике идёт речь. Вопрос скорее в том, насколько эти трактовки актуализированы в плане их соответствия расширенному смысловому объему проблемы, как она представлена теоретически и особенно практически здесь и сейчас – в наше время и в наших условиях. В новой ситуации этого смыслового объема может элементарно не хватать. Речь, таким образом, даже не о конкуренции частных трактовок и соревновании дефиниций, но об изменениях в задачах, смыслах и самих формах существования философии и идеологии в постсовременном контексте. Не исключено, что в условиях постмодерна вообще уже нет той «вечной» философии, которая поддерживает этот спор и эту борьбу, и нет той привычной открыто торжествующей идеологии, с которой эта философия продолжает мужественно бороться.

Более того, предметный анализ показывает, что этой прежней, хорошо различимой и организованной идеологии все меньше уже и в самой политике. Идеологическое сохраняется, но в новых ипостасях и других организованностях. В результате можно писать очень разумные, неотразимые и даже отчаянно острые тексты, но с практической точки зрения это будут ковровые бомбардировки оставленного плацдарма. При этом позиции «нового идеологического» окажутся незатронутыми.

Фундаментальное различие в самих интенциях философствования обнаруживается и в более общем, в том числе отечественном опыте. Строго говоря, это вообще два разных типа интеллектуальной работы – исследователей и исследований. Либо это подчёркнуто академические и отвлечённые спекуляции от автора к автору, от мысли к мысли и из книги в книгу (философия как самодостаточная эволюция идей и представлений). Либо, наоборот, погружение в «злобу дня» и отталкивание от той или иной жизненной проблемы, «внешней» по отношению к собственно философской теории. Вечный спор между «правильным» и «полезным»[98]98
  В своё время у нас эта «практическая», а в известном смысле и политическая ориентация философии усиленно продвигалась И.Т. Фроловым, всей стратегией тогдашнего журнала «Вопросы философии». Поскольку трудно было рассчитывать, что научная идеология так легко впустит на свою территорию практическую философию, предпринимались в основном обходные манёвры: «философия и актуальные проблемы современности», «философия человека» и пр. В наше время одним из наиболее продуктивных примеров «философской работы» является биоэтика, основы которой в России заложил Б.Г. Юдин, продвигавший это активно развивающееся направление как на отечественной почве, так и во взаимодействии с международными биоэтическим сообществом. Такая деятельность менее ориентирована на «написание книги», но предполагает систематическое и концептуально, методически выверенное взаимодействие как с философской и научной средой, так и с практикующей биомедициной, межгосударственными институциями, законодательной и исполнительной властью, гуманитарными и религиозными организациями. В последнее время Б.Г. Юдин формулировал эту позицию следующим образом: «философия как гуманитарная экспертиза». Здесь философия фундаментальных апорий вплоть до критичных переходов жизни и смерти неотделима от идеологии живой, реальной деятельности.


[Закрыть].

Различия исходных установок, условно говоря, универсализма и вмешательства обычно хорошо видны, хотя чаще их списывают на особенности профессионального этоса и личного темперамента. Иногда приходится даже слышать, что такого рода прямо актуализированная интеллектуальная и коммуникационная деятельность, при всем к ней уважении, вообще не есть философия. При этом не учитывается, что здесь проявляется гораздо более общая тенденция в философии постмодерна и, в частности, постсовременного прагматизма. Ричард Рорти считал, что философия в традиционном смысле слова все более ограничивает свои универсалистские претензии на высшее интегративное знание, компенсируя такого рода «потери» непосредственным подключением ко всему комплексу актуальных жизненных проблем (Рорти называл этот «смазыванием поверхностей»). Таким образом, у этой актуализированной и внедряющейся, проникающей философии есть своя идеология, и у этой идеологии есть своя профессиональная, авторитетная философия[99]99
  Подробнее см.: Философский прагматизм Ричарда Рорти и российский контекст. М.,1997.


[Закрыть].

2. Обусловленность, рефлексия и контексты

Такого рода интенции решающим образом влияют на выбор отношения к идеологии с позиций либо отвлеченно-«теоретической», либо актуально-ориентированной, «практикующей» философии. Э.Ю. Соловьев так комментирует жанр своего текста: «Это ни в коем случае не теория идеологий (занятие социологическое). Это ориентирующая схема контридеологической аналитики, которую философское просвещение, если оно еще возможно, должно противопоставить нынешнему массированному наступлению на разумность»[100]100
  Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть I // Филос. журн. 2016. Т. 9. № 4. С. 6.


[Закрыть]. Даже если сомневаться в корректности именно социологической прописки теории идеологии, эта актуализированная контридеологическая позиция по-человечески, граждански совершенно понятна и обусловлена хорошо узнаваемым политическим контекстом. Здесь как раз предельно ясно, чем аналитик озабочен в конфликте философии и идеологии и с чем он считает необходимым разобраться в концепции и в жизни. Доклад В.М. Межуева в этом отношении, наоборот, более тяготеет к универсалистской традиции – классический «метанарратив». То, что Д.Б. Дондурей в своей редакторской практике называл «взглядом из окна», здесь если и присутствует, то явно на втором плане. Надо иметь особую принципиальность, чтобы в таких отвлечениях говорить об идеологии в Москве 2017 г. Это как рассуждать о небе над головой, когда на голову падает крыша.

Конфликтное взаимопревращение и взаимопроникновение философии и идеологии вынуждает признать, что у нас нет ни малейших оснований не исследовать позиции друг друга точно так же, как мы исследуем подноготную всех других идеологий, являющихся для нас предметом критического анализа. Тем более интересно, когда даже ученики Маркса в анализе идеологий представляются друг другу ничем земным не замутненными источниками чистых идей. Аналитические техники «Немецкой идеологии» или «18 брюмера…» применяются к чему угодно, но не к друг другу и не к самим себе. Будто из вежливости, из поля зрения анализа и самоанализа исключаются интересы и скрытая ангажированность, предрассудочные формы, объективации, не зависящие от сознания, и пр.

Вместе с тем у нас нет никаких прав на привилегированное положение, которое выводило бы из-под такого рода критики и самокритики. Ничто не отменяет необходимости отслеживать в любом философствовании об идеологии своей собственной идеологической установки, формирующейся под воздействием внешнего живого контекста.

В реальности все ещё сложнее. В отношении коллег мы «физически» не можем и методологически не имеем права об этом не думать, но и каким-то образом ограничены в возможности откровенного публичного высказывания. На этой констатации приходится остановиться из опасения этических и межличностных напряжений, хотя именно здесь скрыты мотивы выбора между «башней из слоновой кости» и «смазыванием поверхностей». Ничего личного – только напоминание о возможностях аналитической антропологии и социологии, продуктивной бесцеремонности биографического анализа и т. п.

Тем более значим анализ контекста, в который погружена дискуссия ближайшей предысторией и близкими обстоятельствами. Если прошлые поколения могли сказать о себе «все мы вышли из сталинской шинели», то и сейчас следы переживания советских реалий часто решающим образом влияют на отношение к идеологии вообще и на характер работы с самим этим предметом.

3. Идеологическая идиосинкразия и мнимости идеократии

Потребность в коррекции представлений об идеологии в нашем случае задана крутыми изменениями в транзите от советской к постсоветской модели и особенно новейшими мутациями всей сферы идеологического. Однако начинать приходится с анализа пусть отчасти условной, но все же достаточно внятной идеократии советского издания.

Важный признак – главенствующее положение идеологии в структуре мифа-основания государства. Генсек явно или подспудно выступает как идеолог – если успевает дотянуть до этого статуса. В своё время был подготовлен циркуляр, предлагавший в номенклатурных изданиях впредь именовать Маркса, Энгельса и Ленина «основоположниками» – позиция «классика» освобождалась для Брежнева. Далее по списку: секретарь по идеологии как второй человек в государстве, позиции идеологического отдела ЦК, сравнимые разве что с орготделом; место идеологии в экономике, управлении и политике, в самосознании общества и т. д., включая систему образования и политпросвещения. На идеологии держалась презентация страны в мире – вся «мягкая сила» глобальной экспансии, от соцлагеря до мирового коммунизма и освободительного движения в целом. Издательство «Прогресс» не случайно попало в «Книгу рекордов Гиннесса».

Вместе с тем нельзя не учитывать ряда принципиальных условностей такого рода идеократии. В строгом понимании идеократия, подобно бюрократии, обычно интерпретируется как «власть текста». Что не исключает в такого рода системах и прямо противоположного – реализации отношений господства и подчинения в форме «власти над текстом». У политиков и идеологов, как и у чиновников любой позиции в бюрократической вертикали, это принято скрывать. Классический пример – имитационная борьба советского режима с тем, чего не было: с «догматизмом» в идеологии и «бюрократизмом» в управлении. По большому счёту это была спаренная кампания[101]101
  Подробнее об этом см.: Рубцов А.В. Между «творческим догматизмом» и «демократической бюрократией» // Бюрократия и общество. М., 1991. С. 156–170.


[Закрыть].

В отличие от рациональной бюрократии по Веберу, этот тип «власти стола» реализуется не в слепом повиновении норме, а, наоборот, в свободе манипуляции (норма как «надел кормления»). Помимо коррупционной составляющей в этой власти важен статус чиновника, самооценка его лично, группы и всего класса, вплоть до политических возможностей. Отсюда болезненная реакция на нормы прямого действия (тем более не ведомственные, а законодательные) при клонировании и активной эксплуатации норм открытых, отсылочных, неоднозначно интерпретируемых.

Эта схема взаимоотношения с каноническим текстом воспроизводилась и в идеологии. Решающими были процессы «расширенного воспроизводства» идеологии в социальном пространстве и историческом времени («расширенное воспроизводство сознания» – термин из недописанной книги «Бытие сознания», которую мы в своё время готовили под руководством Б.А. Грушина).

Если говорить о социальном пространстве, то речь идёт о тщательно скрываемых мутациях смысла «одной и той же» идеологии в социальной стратификации общества. Аутентичное воспроизводство смыслов считается в феноменологической социологии залогом социальной интеграции: люди могут жить вместе, только потому что как-то понимают друг друга. Но опыт советской идеократии говорит о парадоксально иной возможности – «интеграции через непонимание» в рамках особого рода «негативной герменевтики». В таких сборках идеологические клише по-разному понимаются («расширенно воспроизводятся») сознанием власти и всей идеологической клиентеллы (партноменклатуры, системы аппаратов, творческой и научно-технической интеллигенции, колхозно-пролетарских масс) – и эти комфортные для каждой страты мутации смысла скрепляют социум именно своим несовпадением. Если бы эти разные и разделенные сознания вдруг стали прозрачны друг для друга, результатом был бы раскол, если не социальный взрыв. Дезинтеграция как следствие неожиданного и функционально недопустимого «взаимопонимания»[102]102
  Подобные схемы могут иметь в определенных культурах почти универсальный характер. В постсоветский период они воспроизводились, например, в бизнесе, когда люди сначала вступали в совместное дело на легком дружеском недопонимании – а потом со стрельбой выясняли семантику понятий.


[Закрыть].

Не меньшее значение для идеологической интеграции имели изменения смысла во времени – реинтерпретации марксистско-ленинской идеологии в советской истории. Партия якобы боролась с догматизмом, хотя сама же его насаждала внизу и не слишком ему следовала наверху. Эти мутации смысла в одной форме позволили стране прожить почти век с «одной и той же» философией, когда другие народы и страны за это время протестировали и сменили целый ряд существенно отличающихся друг от друга философией, интеллектуальных парадигм и светских религий. Ненаписанная история этой великой мутации заслуживает тем большего внимания, что именно она позволяла обслуживать номинально единой идеологией существенно разные политические, культурные, социальные, экономические, технологические и даже репрессивные практики. Нерушимая «монолитность» и «преемственность» идей при непревзойденной динамике смыслов и их превращений ставит вопрос даже не о количестве пережитых «марксизмов-ленинизмов», а о самом мифе их единства в немыслимых для единой идеологии трансформациях.

Пожалуй, единственное, что в этой истории совпадает с тем, что видно на поверхности, это реакция значительной части общества на засилье идеологии в советский период, особенно на излете. Эта оскомина сохраняется в нынешнем сознании философов, аналитиков и широких масс интеллигенции. У среднестатистического российского интеллигента, как у перефразированного Ганса Йоста, при слове «идеология «рука сама тянется к пистолету». Но наряду с этим сейчас заново выводится порода энтузиастов, готовых беззаветно отдаться идеологической работе и борьбе на службе новой идеократии. Как можно в таком контексте и с таким бэкграундом относиться к идеологии аналитически отстранённо – проблема, требующая специального анализа.

4. Деидеологизация или мимикрия?

Реалии деидеологизации с крушением советской системы достаточно общеизвестны: это тектонические изменения, имевшие последствия ментальные, концептуальные, политические, организационные и практические (на уровне обыденного сознания и структур повседневности). Все это уже отчасти было на закате брежневизма и в затакте «перестройки» и «нового мышления». Особенно впечатляют эти изменения в позициях идеологии, если иметь в виду две ипостаси идеологического: о чем говорят – и о чем не говорят, не дают говорить («идеологически несуществующее», «прореживание дискурса»). Слова и тексты, впервые или заново введённые в обращение, формировали принципиально новую идеологическую картину мира с другой её «историей» и «географией», с другим «пантеоном». Отдельно можно говорить о формирования «рынка идеологий» на месте идейного «госплана» и «госснаба».

Но сейчас гораздо интереснее исследовать не очевидное, а именно иллюзии и мнимости всей этой деидеологизации. При внимательном анализе эти изменения оказываются существенно менее масштабными и глубокими, чем принято считать. Идеологии не стало там, где мы привыкли её видеть – в атрибутах и символике государства, в системах её презентации и самопрезентации, в наблюдаемых структурах ограничения и контроля. Однако в оценках габаритов и качества этого процесса остаётся целый ряд весьма неоднозначных, а то и просто иллюзорных позиций.

Иллюзия первая: «Мы отменили старую идеологию».

На самом деле были отменены: государственная монополия на производство, интерпретацию и распространение идеологии, основные практики контроля и идеологических репрессий, официальная идеологическая символика. Идеология была демонтирована более как официальная риторика, система институтов и символов, чем как глубоко укорененная сборка идей и представлений. В сознании общества и в коллективном бессознательном, в толщах социальной жизни, в стереотипах индивидуального и массового поведения – везде остались неудаленные метастазы. Сейчас становится все более очевидным, что идейная демобилизация – не издание декрета о роспуске идеократии, а долгая, трудная работа – интеллектуальная, нравственная, организационная, политическая. У нас же сделали, как всегда: с людей сняли униформу, но не отучили ходить строем, а идеологическое оружие роздали всем желающим, в том числе разного рода теоретизирующим экстремистским формированиям. Сейчас все более очевидно, что старая идеология в глубинных её чертах готова к реанимации уже и самим государством, постепенно поднимающим на щит «советское» и даже достижения сталинизма. Велик риск, что скоро придётся фиксировать отсутствие следов деидеологизации не только «девяностых», но и конца «восьмидесятых». В этом процессе важно соотнести силу массированной идеологической индоктринации – и спонтанную, глубинную готовность массы отдаться новому воодушевлению.

Иллюзия вторая: «Идеология – это ложное сознание, которое отменить можно».

Подобные представления в проектах и мифах деидеологизации навеяны той самой идеологией, которая противопоставляла «ложному сознанию» сознание «истинное» и «научное», якобы свободное от искажающей идеологичности. Однако уже в интеллектуальной ситуации конца XX в. эта жесткая альтернатива выглядела устаревшей. Ряд фундаментальных методологических проектов показал, что эффект «теоретической веры» до конца не устраним даже из точной, позитивной науки, не говоря о знании гуманитарном и социальном. После афронта, случившегося с идеей «наука – сама себе философия», постклассическая методология относится к «идеологии внутри науки» не просто терпимо, но как к важной составляющей выработки, оформления и передачи знания. Что же касается постнеклассической науки, то ее диалог с обществом теперь ведется не с позиций «священной коровы», но с претензией на равноправие и с требованием публичного оправдания необходимости и самой возможности исследований. В этом смысле он оказывается идеологичным в самом банальном смысле этого слова.

Наконец, любой антиидеологизм при строгом рассмотрении сам на поверку оказывается идеологией на уровне метаязыка, то есть метаидеологией, часто весьма развернутой и рационализированной. На этом фоне идея изъять идеологию из общественной жизни и естественного, повседневного оборота сознания выглядит и вовсе утопичной. Здесь достаточно сослаться на «эффект Пигасова» из тургеневского «Рудина»:

– Прекрасно! – промолвил Рудин, – стало быть, по-вашему, убеждений нет?

– Нет – и не существует.

– Это ваше убеждение?

– Да.

– Как же вы говорите, что их нет? Вот вам уже одно, на первый случай.

Иллюзия третья: «Идеология – это вредное сознание, которое отменить нужно».

В этой позиции опять проступает образ идеологии как средства одурманивания в интересах власти. Однако представление об идеологии исключительно как о «сознании для другого» не учитывает не менее развитых отношений внутреннего диалога, когда субъект выступает одновременно и идеологом, и объектом идеологического воздействия, «обработки себя». Такое регулярно встречается, когда человеку необходимо идеологическое (рациональное, моральное, функциональное и т. п.) обоснование его же собственных действий или положений в рамках активной идеологической дрессуры своего же собственного сознания и бессознательного. Такого рода индивидуальная потребность во внутренней рационализации в полной мере распространяется и на социальные группы, фрагменты массы и общество в целом. Идея вовсе исключить такие практики утопична, какие бы гуманные мотивы за ней ни стояли. Эти внутренние идеологические механизмы сродни психическим защитам, которые вовсе не всегда однозначно деструктивны, а тем более устранимы.

Кроме того, без идеологии, нравится нам это или нет, немыслимы многие базовые институты общества и государства. Без идеологии не только не воюет, но и в мирное время разлагается армия. Школа без идеологии не может даже разлагаться: в учебных текстах и практиках она неизбежно воспроизводит суррогат идеологии, даже если у самого государства этой идеологии нет и в проекте. Более того, даже если снять все откровенно идеологические высказывания, скрытая, латентная идеология проявится в самой фактуре текста – в корпусе имен и событий, примеров и иллюстраций (экземплификация), в повествованиях и интерпретациях (нарративы), наконец, в построении заданий. А.А. Жданову (заведующему Отделом агитпропа ЦК ВКП(б), позднее Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), руководителю «философской дискуссии» 1947 г. и инициатору создания журнала «Вопросы философии») приписывают сентенцию примерно следующего содержания: дайте мне задачник по арифметике, и я упакую туда всю идеологию.

5. От стихийной деидеологизации к конституционному запрету на огосударствление идеологии

Во многом отличающаяся от стихийной, осмысленная и контролируемая деидеологизация требует, чтобы ее осуществляли хотя бы так и в той мере, как и в какой мере это вообще возможно. Тем более вредно изображать идеологическое целомудрие там, где, на самом деле бурлит, пусть не всегда здоровая, но зато регулярная, активная, а главное неискоренимая идейная жизнь. «Отмена идеологии» – модернистский проект, еще в прошлом веке устаревший даже в качестве чисто интеллектуальной задачи. Либо общество имеет идеологию и работает с ней – либо идеология имеет общество как малорефлексивную, внушаемую массу. Значит, необходима иная модель присутствия идеологии в жизни общества, коль скоро оно не намерено поддаваться диктату в каких бы то ни было, в том числе интеллектуальных и духовных его проявлениях.

Отсюда также вытекает необходимость более внятной интерпретации и своего рода идеологического обоснования введенного в РФ конституционного запрета на огосударствление идеологии. Статья 13 Конституции РФ гласит:

«1. В Российской Федерации признается идеологическое многообразие.

2. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной»[103]103
  Конституция Российской Федерации. URL: http://constrf.ru/razdel-1/glava-1/ st-13-krf.


[Закрыть].

Если сделать в Интернете запрос на данную тему, в изобилии обнаружатся именно критические суждения в отношении этой нормы с разнообразными предложениями её видоизменить или отменить вовсе. Элементы защиты и содержательные разъяснения смысла и ценности данной нормы, наоборот, минимизированы.

Это сильно осложняет ситуацию, поскольку общество должно иметь на этот счет развернутые и внятные понятия и обоснования, а не лапидарные тезисы, текстуально переведенные в законодательные, более того, конституционные нормы. При этом надо быть готовыми к тому, что такие обоснования сами по необходимости окажутся идеологией – в данном случае идеологией партикулярной деидеологизации. Иначе говоря, это метаидеология – идеологическое высказывание об идеологии. Критически ссылки на то, что этот запрет внутренне противоречив и неисполним, поскольку сам идеологичен, выглядят убедительно до тех пор, пока не проводится разграничение на уровне метаязыка, а значит, и отделение частных идеологий от метаидеологии. Скорее наоборот, к неразрешимым парадоксам и противоречиям приводит именно само это отсутствие разграничения метауровня. Так, энтузиасты отмены данного запрета не вполне отдают себе отчета в том, что любая иная честная формулировка должна будет иметь вид: «1. В Российской Федерации признается идеологическое единообразие. 2. Идеология N устанавливается в качестве государственной и обязательной». При этом сторонники отмены данного запрета в подавляющем большинстве не берутся сформулировать, какая именно идеология должна стать в России государственной и общеобязательной (формулы абстрактного «патриотизма» не в счёт, поскольку в общем виде слишком самоочевидны, а значит, пусты). Таким образом, идеи данного конституционного запрета не выходят за рамки иносказательного уверения в нижайшей лояльности; их авторы готовы быть адептами любой идеологии, какая будет спущена сверху.

Наконец, из конституционного обязательства, запрещающего введение государственной идеологии на метауровне, многое вытекает для идеологической жизни на уровне частном («партийном» и «партикулярном»). А именно, отсюда выводимы критерии для размежевания идеологий, лояльных в отношении данных базовых норм и метаидеологических принципов, и идеологий, по сути своей антиконституционных, присутствующих в сфере идеологически легального только по недоразумению. Иначе в стране начинают открыто пропагандировать тоталитарные, профашистские идеи, тут же стеная об ущемлении свободы слова, нехватке эфира, моральном прессинге… и порой даже встречая при этом либеральное сочувствие.

6. Фазы новой реидеологизации

Первым ответом на девальвацию идеологии в СССР надо признать попытки модернизировать и актуализировать идеологический комплекс советского коммунизма в середине и конце 1980-х гг. Это был ответ на стихийную деидеологизацию, когда «правильные» слова ещё продолжали звучать, но их уже переставали воспринимать и даже слушать. Данный опыт нельзя признать вовсе безуспешным. Другое дело, что этого оказалось недостаточно для предотвращения системного коллапса, бывшего уже тогда отнюдь не только идеологическим.

Робкие попытки возобновить нечто идеологическое были в самом начале 1990-х гг. (например, в ходе подготовки намечавшегося в то время «суда над КПСС»). Эти попытки были крайне фрагментарными – уже потому, что они могли исходить от бывших преподавателей научного коммунизма, но полностью игнорировались бывшими сотрудниками журнала «Коммунист».

Проект сотворения «национальной идеи» как эпизод заслуживает отдельного анализа. Здесь же достаточно отметить, что проект выявил неожиданную готовность близкого к идеологическим дисциплинам «научного» и околонаучного сообщества сочинять программы и формулы, большей частью по примеру уваровской («Православие, самодержавие, народность»). Он же на тот момент показал полную неготовность уставшего от идеологического официоза населения воспринимать что-либо официально идеологическое. Также было зафиксировано отсутствие инстанции, от которой идеология и идея могли бы исходить. Несмотря на опыт Израиля и ЮАР, безапелляционно популярными оказались сентенции о «невозможности выращивания национальных идей в пробирке» и их таинственном «вызревании в глубинах народной души». Поскольку нечто подобное применительно к нашей ситуации подозревалось с самого начала, проект и не ставил перед собой нерешаемых задач и невыполнимых миссий (автор свидетельствует об этом из первых рук, поскольку был координатором данного проекта). Зато проект с использованием оригинальной методологии «идеологического конструктора» выявил функциональное состояние идейного комплекса, его основные содержательные схемы и модули, что и было отражено в книге «Россия в поисках идеи»[104]104
  Баранов А., Захваткин М., Добровольский Д., Мирский Э., Рубцов А. Россия в поисках идеи: анализ прессы. М., 1997 (Рабочие материалы Группы консультантов Администрации Президента РФ).


[Закрыть].

Идеологические сюжеты также присутствовали в посланиях президента Федеральному собранию, однако эти документы в то время использовались в основном как берущиеся на контроль развёрнутые поручения практической ориентации.

Значительное время идеологический комплекс в его обычной ипостаси не был всерьёз востребован, поскольку в целом хватало идеологемы «стабильности» в сочетании с перераспределением остатков доходов от целевых продаж. Впервые запрос на сколько-нибудь развёрнутую идеологическую схему появился к 2008 г., когда перед «местоблюстительством» Медведева понадобился «план Путина». Как таковой этот план специальным документом не был зафиксирован, но остался скорее как закадровое идеологическое усилие. Поэтому чуть позже идеология «модернизации» и «инновационного манёвра» была связана именно с фигурой преемника.

Более выраженный разворот к пока ещё осторожной идеократии обозначился в 2010–2011 гг., когда прогрессистский модернизм на официальном уровне почти в одночасье оказался вытеснен традиционализмом с упором на уникальную отечественную духовность и верность особо моральным ценностям. Резко сменился идеологический словарь: модернизацию, инновации, экономику знания, человеческий капитал, технико-внедренческие зоны, инкубаторы, «посевные» программы и передачу разработчикам прав на интеллектуальный продукт, произведённый на средства федерального бюджета, сменили духовность, традиция, скрепы, идентичность и культурные коды. Более того, в этот момент страна вдруг сменила ответ на «основной вопрос философии» – о первичности материи или сознания. То, что до этого «заливали» деньгами, стали заливать грандиозными идеями и экзальтированными страстями. Таким образом, в самом идеологическом комплексе идеология оказалось возвышена в первом приближении к идеократии.

В новой программной ситуации перед президентскими выборами 2028 г. вновь потребовался частичный возврат к идеям модернизации и к образам будущего. Оказалось, что духовные скрепы не выдерживают необходимой идеологической нагрузки – хотя и не так же, как с разочарованием от проекта не начавшейся модернизации. Но и прямой возврат к модернизму середины и второй половины 2010-х гг. выглядел бы сдачей позиций. Поэтому все свелось к фрагментарным паллиативам, подобным «цифровой экономике» и «искусственному интеллекту». Основное идейное ядро – «смена вектора развития» с переходом «от сырьевой экономики к инновационной» в этой идеологии маячит скорее на заднем плане как яркое но невыполненное или даже вовсе невыполнимое обязательство.