Текст книги "Философия и идеология: от Маркса до постмодерна"

При этом совершенно неважно, насколько буквально или, наоборот, метафорически воспринимается сама эта схема. Один и тот же сюжет: в «восстании машин» и в рассуждениях об искусственном интеллекте в условиях деградации интеллекта естественного. По крайней мере в идеологии этот вышедший из-под контроля аппарат уже реально работает – без человека и против него. Условно можно допустить, что даже если в стране не останется ни одного индивида хотя бы с минимальным нарциссическим отклонением, этот бессубъектный нарцисс какое-то время будет по инерции воспроизводить сугубо нарциссические алгоритмы, скорее всего злокачественные.

Нарциссизм этого бессубъектного нечто по идее должен иметь и собственную предысторию – генезис расстройства. Как минимум у него есть советская предыстория, история начального постсоветского периода и, наконец, новейшая история начала XXI в. За все это время самые разные лица, группы и массовидные образования испытывали различные воздействия на психику, в том числе в плане формирования нарциссической предрасположенности в той или иной степени. Однако индуктивно суммировать все это многообразие векторов невозможно, не утонув в бесконечных дифференциациях. Зато у бессубъектного нарцисса своя понятная и обозримая история болезни и своя биография, иногда будто специально прожитая и написанная, чтобы стать идеальным примером в учебнике политпатопсихологии.

Классическая объяснительная схема возникновения нарциссических отклонений связана с нарушениями на начальных стадиях становления личности. «Первичный нарциссизм» младенца обусловлен идеально комфортной неотличимостью себя от мира, когда все жизненно необходимое – тепло, питание, уход – появляется «само» и до возникновения самого желания, с упреждающей заботливостью. В этом мире младенец в полной мере обладает грандиозностью и всемогуществом. Позже это его собственное великолепие передается восхищенному взгляду матери вместе со всемогуществом исполнения желаний. Эксцессы возникают, даже если только это состояние задерживается. Девочка двух с половиной лет впадает в самую настоящую истерику, оттого что мать не останавливает дождь, мешающий идти гулять.

Детский нарциссизм нормален, а взрослые нарциссические патологии чаще всего вызваны нарушениями в переживании этого периода. Если этап естественного, но преходящего самообожания неправильно пройден, то в дальнейшем это компенсируется нарциссизмом взрослым и патологическим. Этот дефицит взрослый нарцисс может компенсировать в каких угодно, в том числе в самых злокачественных, формах. К биографиям политических нарциссов и даже постоянно перерождающихся режимов и социумов это тоже относится.

Такого рода инвестированные еще из детства расстройства могут иметь двоякую природу: либо ребёнка чрезмерно избаловали и перехвалили, либо, наоборот, он не получил на стадии первичного нарциссизма нормальной дозы любви, заботы и восхищения со стороны «важных близких», прежде всего матери. Условный «советский человек» жил с ощущением особой избранности места своего рождения, с которым была связана миссия глобального лидерства на пике исторического прогресса. Но этот же человек, избалованный грандиозностью известного рода, заново родился в человеке постсоветском и в этом своём новом качестве пережил период идеологической, морально-политической, социальной и всякой прочей заброшенности. Вместо необходимой первичному нарциссизму поддержки и поощрения он получил резкое обесценивание и изрядную дозу издевательств, идеологических и не только. Все это он получил и лично, и как гражданин «зависшей», если не сказать «опущенной», страны, и как часть социума, который за все это сложное, но по-своему выдающееся время не удостоился ни одного доброго слова кроме отборной идеологической брани. Место для будущего закомплексованного нарцисса было подготовлено идеально. Теперь остаётся только растравлять эту травму трудного детства, постоянно возвращаясь к «ужасам девяностых» и предлагая взамен искусственно создаваемое отражение грандиозности нового политического целого. Из символов и персонификаций такой целостности легко получается идеальный Я-объект для идеализирующего нарциссического переноса.

Вместе с тем это квазимонолитное целое при более внимательном анализе раскрывается крайне сложным комплексом, внутри себя резко дифференцированным идеологически и политически, в плане социальном и функциональном, а заодно и в том, что касается психопатологической организации. Достаточно сказать, что один и тот же синдром, воплощаемый в идеологии и политике, далеко не всех подвигает к нарциссическому истощению. Наоборот, для отдельных пород нарциссов он опасен скорее проблемами с перееданием. Для них же нет проблем с контактом с собственным глубоко обожаемым отражением: любовь к себе, оставаясь гипертрофированной, а потому не совсем нормальной, оказывается вполне счастливой и состоявшейся, что и демонстрируется городу и миру с поистине нарциссическим самообожаниям, тщеславием… далее следует половина симптомов из списка DSM.

Кроме того, нарциссизм идеологов, аналитиков, комментаторов, ведущих и записных участников как бы дискуссионных программ может быть подлинным либо наведённым, патологией либо игрой. Он может быть «восходящим», когда человек нарциссическим переносом поднимает себя из грязи, либо «нисходящим», например, когда вчерашний независимый журналист вводит себя в стандартный нарциссический контур идеологии и пропаганды, только чтобы восстановиться в эпицентре профессии. Наконец, нарциссизм такого рода может быть «мерцающим», когда субъект входит в роль и временно всерьёз подвигается рассудком, а потом быстро приходит в себя, буквально по дороге в буфет или домой. Но и тогда остаётся вопрос об остаточных явлениях этих маятниковых превращений, как в «Волке». Подробные эффекты могут наблюдаться как у адептов классических, традиционных идеологий, так и у совсем современных, свежих нарциссов.

Эти различия требуют предельно внимательной дифференциации отношения к проявлениям идейного, политического и социального нарциссизма в сложной структуре социума. Нарциссизм верха и низа, вождей и масс может иметь очень тонкую общую прослойку, в остальном разделяясь на прямо противоположные синдромы, например, тяготеющие к гиперреализации либо к компенсации неполноценности. В наших реалиях весь этот нарциссический комплекс расслаивается на фракции с различными, а то и противоположными функциями и характеристиками, что особенно заметно в работе с идеологической составляющей.

Идеологию вообще принято рассматривать как «сознание для другого», транслирующее «социальную ложь» с целью идейно-нравственной легитимации власти, существующих отношений господства и подчинения, реалий перераспределения разного рода ценностей и пр. Даже если ограничиться столь авторитетным подходом, сразу встаёт вопрос об идеологической вменяемости участников этого контура. Обман уже предполагает понимание обманщиком существа лжи, а значит определение идеологии как «добровольного заблуждения» применимо только к объектам идеологического воздействия – либо к ситуации идеологического самообмана, которая плохо вписывается в критерии «сознания для другого». Но тогда в какой мере можно говорить о нарциссических патологиях в политическом истеблишменте как заказчике и трансляторе идеологии? Поскольку сомнений в наличии таких патологий в нашем истеблишменте нет, приходится признать, что это какой-то особый род нарциссизма, существенно отличающийся от нарциссизма масс, «низов». Один и тот же синдром, но по-разному реализуемый на социально-психологической фактуре внушающих и внушаемых.

Здесь тоже есть свои дифференциации. Все это по-разному переживается не только в элитах и массах, но и отдельными субъектами в одних и тех же стратах. Есть проблемы памяти, возраста и т. п. Одним не дают если не забыть, то осмыслить и «переварить» негатив «лихих девяностых». Другим, прежде всего новым поколениям, знающим о периоде «очень трудного детства» новой России только со слов пропаганды, травму навязывают задним числом. В этом плане идеологический актив занимается одновременно и внушением и самовнушением. Люди хорошо знают, где и сколько они привирают, но постепенно и сами начинают верить себе – хотя бы для поддержания психической стабильности и равновесия. Тем более это сложно, когда гипертрофия самооценки и легендирование собственной грандиозной миссии сочетаются со старыми и новыми обидами, с болезненным переживанием прошлых и будущих унижений.

Что касается нарциссического комплекса в сознании и бессознательном массы, то здесь могут быть принципиальны как минимум два обстоятельства. Прежде всего это небывало мощные процессы индоктринации и инфицирования. Нарцисса здесь самым очевидным образом воспитывают и культивируют – производят. Типичное «вменение невменяемости». Любые, в том числе вышеприведённые, обоснования естественности этого состояния сознания и бессознательного ограничиваются пониманием масштабов охвата и интенсивности работы этой машины внушения, а также надёжности блокировки любой сколько-нибудь результативной «контридеологической аналитики» (как выражается Эрих Соловьев). Такого рода рефлексия возможна, в определенных режимах она востребована и самой властью, однако в целом все это изделия никак не для массового пользования. Для власти это скорее морально-политическое алиби – или уяснение причин собственной идеологической эффективности, пожалуй, беспрецедентной в истории человечества.

Вся эта идеологическая, морально-политическая, социальная и чисто гуманитарная конфигурация достаточно сложна, чтобы её можно было хотя бы в первом приближении проработать в аутентичной логике мифа о Нарциссе – хотя бы в пределах «Метаморфоз». Однако и сам миф в своей ценностной и смысловой структуре гораздо сложнее, чем изложение Куном нарратива Овидия, а тем более в бытовых пересказах. Этот смысл многомерен и более походит на пространственную композицию множества зеркал с отражающими друг друга отражениями. Эта модель многократного «отражения в отражении» здесь принципиальна. Нарцисс отражается в зеркале воды и «в себе», Эхо отражается в Нарциссе и сама звучит только как отражение. Нарцисс и Эхо отражаются друг в друге и как дополнительные рефлексы: он – отражённое изображение, она – отражённый звук. Плюс усиливающее взаимоналожение разрыва «слышимости» и «видимости».

В нашем изоморфизме это, конечно же, не проблема координации телевидения и радио и даже не вопрос конкуренции «ящика» и прессы, в том числе электронной. Это проблема соотношения видимого и слышимого, прямого наблюдения и идеологической индоктринации, в конечном счете – взгляда и смысла. Иначе говоря, это проблема соотношения, местами разрыва «картинки» и слова, причём картинки одновременно и на экране, и на сетчатке, как взгляд комментатора-идеолога – и «взгляд из окна».

В этом плане на редкость сложно выстроенный античный миф отсылает не только к теме трагической самовлюблённости, но и к не менее близкой современности трагедии разрыва коммуникации, в том числе внутренней – с самим собой. Это можно было бы счесть лишней красивостью, если бы не одно более чем реальное, почти всеми замеченное, но мало изученное обстоятельство. В последнее время оказывается все труднее объяснить одновременное присутствие двух противоположных реакций: поддержки и недовольства. Все большее число даже не аналитиков, а простых обывателей приводит в недоумение явный парадокс: росту недовольства практически всеми жизненными реалиями сопутствует восторг сплочения вокруг известных и именно идеологических символов, в том числе персонифицированных. Одни и те же «простые люди» в бытовом общении постоянно доводят этот парадокс до предельного воплощения: они последними словами характеризуют буквально все… кроме эпицентров власти, за все эти бедствия прямо ответственных. Почти немыслимое сочетание ненависти и восторга, причём, по подлинной сути, к одному и тому же. Одновременно это проблема беспрецедентной идеологической внушаемости, реализуемой на фоне катастрофического разрыва между слышимостью и видимостью (как в анекдоте про врача «ухоглаза»). Но тут люди видят одно, слышат другое – и это их не смущает.

Когда в начале 2000-х «жизнь» реально улучшалась, пусть и за счет перераспределения остатков сырьевой ренты, идеология была не нужна. Потребность в форсированной реидеологизации возникла с опасным падением рейтингов накануне местоблюстительства Медведева. Однако первые идеологические опыты стратегического масштаба были достаточно приближенными к проблемной реальности и в этом все же тяготели к прагматике (имеется в виду все, что сопровождало подготовку Стратегии-2020 и таинственного «плана Путина»). Настоящая идеология отрыва от проблемной реальности, приведшая к разрыву символики и прагматики (в том числе идеологического «Нарцисса» и информационного «Эхо»), возникла лишь начиная с 2010 г., когда подобие идеологии «знания и будущего дела» сменили на мифологию «духа и гордости за прошлое».

Это вовсе не означает, что такой разворот «все вдруг» был обусловлен только провалом так толком и не начатой модернизации. Модернизационный проект готовился именно как программа Путина, хотя и под выборы Медведева. За время местоблюстительства он слишком сросся с образом Медведева, а потому возвращение Путина пришлось обставлять принципиально новыми идеологами и идеологемами. Не было ничего проще, чем развернуть идеологию на 180 градусов. Однако можно предположить, что если бы и «медведевский» срок Путин провёл в Кремле, подобных разворотов «все вдруг» не было бы – хотя бы потому что важнейший идеологический принцип гласит: вождь не может ошибаться. Не очень удобно и ловко так круто разворачивать самого себя. Поэтому при таком ходе событий мы скорее всего и сейчас бы спокойнее относились к модернизационной риторике, а не прятали бы её за слишком непривычными и во многом случайными эвфемизмами.

Тем не менее парадокс крайне возмущённой гиперлояльности находит хотя бы частичное разрешение в резком разделении внутреннего и внешнего, якобы социальной экономики и почти военной дипломатии. Все необходимое для успешного нарциссического переноса и связанной с ним компенсации выведено вовне, в том числе и потому, что это отражение гораздо легче контролировать, редактировать и просто формировать – в отличие от местных всеми непосредственно наблюдаемых реалий. Глобальная гордыня и бытовые неурядицы, иногда почти катастрофические, оказываются между собой никак не связаны. Более того, низовой нарцисс и в самом деле пока проявляет готовность голодать без отрыва от созерцания картин небывалого величия державы.

Но сейчас проблема в том, что и внешнеполитическая, и якобы военная грандиозность оказываются под вопросом. Если это ещё не дошло до масс, это уже вполне понимают в верхних эшелонах. Здесь надо спасать рассыпающиеся основания для нарциссического самодовольства и самовлюблённости, но делать это приходится в той же логике нарцисса, никогда и ни в чем не поступающегося своей неподражаемой грандиозностью. Это порождает весьма экзотические конструкции в идеологии, призванные любой ценой спасти грандиозное величие «нарцисса в изоляции» – начиная с идей «отстраненности» от бывших мировых центров притяжения[148]148
  Лукьянов Ф.А., Миллер А.И. Отстраненность вместо конфронтации: постевропейская Россия в поисках самодостаточности. URL: http://svop.ru/ wp-content/uploads/2016/11/miller_lukyanov_rus.pdf.


[Закрыть] до глобального, почти космического «одиночества» «страны-полукровки»[149]149
  Сурков В.Ю. Одиночество полукровки (14+) // Россия в глобальной политике. 2018. № 2. март/апрель. URL: http://www.globalaffairs.ru/global-processes/ Odinochestvo-polukrovki-14-19477.


[Закрыть]. Интересный случай сочетания волевой трансформации «дефицитарного» или «уязвимого» обиженного и крайне уязвимого для критики нарцисса в нарцисса «грандиозного» – если не наглого харизматика, то в любом случае субъекта с раздутым самомнением, экстраверта и манипулятора.

Во всем этом слишком явно проступает упреждающий ответ на перспективу практически полной изоляции. Это связывает нынешний политический нарциссизм с ещё одним центральным сюжетом мифа. Трагедия Нарцисса начинается с того, что он никого не любит – с той же отстраненности, ведущей к одиночеству.

То было не просто событие личной жизни, но наказание богов, причём не только за оскорбленную и измученную Эхо. С просьбой о наказании обратились также толпы вполне взрослых древнегреческих мужчин, которым Нарцисс также отказал. Они же подсказали и формат кары. Вывод очевиден: если в этом мире тебе никто не нужен, это вовсе не нейтральная позиция.

Для политической патопсихологии этот миф просто неисчерпаем.

Раздел 2

М.М. Федорова
Новейшие идеологии и кризис исторического сознания Модерна

Судьба великих идеологий в ХХ в. была сложна и неоднозначна. Они обвинялись в тотализирующих тенденциях и способствовании установлению тоталитарных режимов, они подвергались конвергенции, обществоведы и политики вели речь о «конце идеологий» как больших нарративов эпохи Модерна. Однако же идеология остается частью символического пространства любого общества, позволяющей осуществлять связь между теоретическим освоением социально-политической реальности и политическим действием. Поэтому речь должна идти не о смерти идеологий, а об их существенной модификации – как на содержательном, так и на функциональном уровне, – призванной отразить реалии динамично меняющегося мира.

По нашему мнению, к факторам, влияющим на изменение как содержания идеологий, так и их функциональных отношений, можно отнести явление, по-разному называемое исследователями, но так или иначе тесно связанное с наиболее ярко проявившимся в последней четверти прошлого столетия кризисом исторического сознания Модерна. Наше сегодняшнее отношение к общественному времени и темпоральности – одна из граней более общего процесса распада старых идентичностей в ситуации глобальной утраты доверия маркерам, которые еще недавно представлялись опорными для создания общего дома. Это проблема символического вписания индивида в становление общества и в процесс формирования общего смысла, позволяющего человеку ощущать себя современником своих современников, размышлять об общем благе.

Возникновение исторического сознания в Новое время означало очень простую вещь: оно подразумевало осознание того, что мы живем во времени, а не в плане природы или в плане божественного творения. Историческое сознание включало в себя целый ряд важнейших для становления и развития идеологий и тесно взаимосвязанных концептуальных моментов.

Во-первых, историческое сознание Модерна революционно. Оно мыслит себя как принципиально отличное от предшествующих эпох, как разрыв с традицией. Сознание Модерна исторично именно исходя из рефлексивной позиции по отношению к тому, что представляет собой традиция. «Современность, которая понимает себя из горизонта Нового времени как актуализацию Новейшего времени, – пишет Ю. Хабермас, – должна реализовать, осуществить в виде непрерывного обновления разрыв Нового времени с прошлым»[150]150
  Хабермас Ю. Философский дискурс о Модерне. М., 2003. С. 12.


[Закрыть]. Во-вторых, историческое сознание Модерна теснейшим образом связано с одной из наиболее фундаментальных идей Просвещения – идеей прогресса, то есть постепенного восхождения человечества к лучшему будущему. Революционный характер исторического сознания и его связь с идеей прогресса обусловили и такую его черту как проективность. В отличие от традиционного общества, в котором будущее замыкалось на прошлом, в обществе Модерна горизонт будущего всегда открыт: наше ожидание направлено на что-то, не принадлежащее полю нашего опыта. Будущее представлялось человеку Модерна непременно как лучшее будущее, которое должно принести стойкое совершенствование существования человека, оно подразумевало освобождение и эмансипацию всего человечества, установление всеобщего мира, наконец, изобилие материальных благ. Решающим условием для решения этих вопросов виделось, с одной стороны, развитие научных знаний и совершенствование технологий, а с другой стороны, это была уверенность в том, что институциональные изменения (будь то в революционной или в мирной форме) способны разрешить все социальные проблемы.

Политические стратегии Модерна выстраивались именно в соответствии с таким видением: мы живем не тем, что уже произошло, как это было в традиционном обществе; мы живем в ожидании того, что должно произойти. И историческое сознание конструируется как постоянно возобновляемая рефлексия, направленная на опыт прошлого с тем, чтобы наилучшим образом ориентироваться в бесконечном и неопределенном будущем. Миссия политики здесь не просто технологическая, но смыслообразующая: политик, непременно вооруженный знанием законов истории, то есть способный понимать смысл вещей, должен таким образом модернизировать социальные и политические основания общественной жизни (возможно революционным путем), что общество достигнет своего «совершеннолетия» (пользуясь кантовским выражением), а значит, в нем будут установлены отношения рациональные и справедливые.

Таким образом, проективность Модерна была основана на принципе автономии. Ведь историческое сознание – это направленное против гетерономии сознание самосозидания, становление Я во времени и осознание свободы, возможности действия, изменения. Человеку приходится действовать в мире уникальных и неповторимых событий, то есть политическая рефлексия связана со случайностью, она подчинена императиву особенного и как следствие – черпает свои данные из исторических и социальных наук. Поэтому историческое сознание было мобилизовано идеологией и вовлечено в практику через детерминацию специфическими политическими моментами.

Все эти идеи в той или иной комбинации и сочетании и составили ядро великих идеологий, ставших в эпоху Модерна не только важнейшей составной частью символического освоения мира, но мобилизующей силой политического действия. Собственно, идеология и представала обоснованием политических средств и технологий достижения лучшего будущего исходя из определенного видения настоящего. Сегодня же мы имеем дело с ситуацией утраты доверия к тем маркерам, которые до недавнего времени были опорными моментами в структурировании мира символического. На наш взгляд, изменение значения и роли идеологической компоненты современного политического процесса связано с весьма существенными модификациями восприятия вписанности нашего коллективного Я в политическое время.

Это, во-первых, кризис прогрессистского видения человеческой истории, обусловленный целым рядом факторов. Явление это не новое – первые симптомы кризиса идеи прогресса проявились еще на рубеже XIX–XX вв., но трагический опыт человечества минувшего столетия, социально-политические катаклизмы, экологические и техногенные катастрофы придали кризису идеи прогресса особую остроту и размах. В восприятии человека ХХ столетия воспеваемый Просвещением прогресс разума обернулся «затмением разума». Кризис прогрессистских идей в различных его версиях (от либерально-индустриальной до марксистской, включая социал-реформизм и социал-демократию) привел к разрушению оснований исторического оптимизма как одной из важнейших составляющих любых идеологических образований Модерна. Идея «новой экономки», пришедшая на смену экономическому либерализму laissez faire, все отчетливее проявляла себя как идеология новых транснациональных элит, демонстрируя антиэгалитарные тенденции глобализации. Да и те ожидания, которые возлагались на развитие науки и создание новых технологий, – ожидания, связанные с моментами стабильности и безопасности, которые они способны принести человечеству, – оказались во многом пустыми, ибо новейшие научные достижения оказались чреваты новыми рисками и угрозами и несли в себе скорее небезопасность. Вследствие этого была поставлена под сомнение западная модель развития как неограниченного экономического и индустриального роста. Представители радикального культурного релятивизма усмотрели в идеологии прогресса неотъемлемую компоненту империализма, характерного для западной цивилизации в целом. Кроме того, все настойчивее утверждалась мысль о том, что идея прогресса продуктивно работает в мире объектов, в количественном порядке связи человека и вещи, но полностью утрачивает свою значимость в мире humanitas, в сфере интерсубъективности, моральных и духовных субстанций.

Вторым моментом, имеющим непосредственное отношение к кризису исторического сознания Модерна в его связи с развитием идеологий, является крушение коммунизма, которое оказалось не просто концом экономической, политической, идеологической, военной и т. п. системы, но и крушением одного из полюсов, структурирующих современное политическое пространство, а также восприятие политического времени. Коммунизм выстраивал свою легитимность и отношение к политическому посредством утопии, в рамках которой политический абсолют совершенного общества казался правдоподобно достижимым. Таким образом, к кризису прогрессистского видения человеческой истории добавился еще и кризис модерновского проекта возможного освобождения и достижения светлого будущего. Тем самым подорванными оказались обе составляющие оснований идеологий: и вера в то, что некие институциональные изменения (будь то революционным или реформаторским путем) при правильном их проведении способны окончательно разрешить основные социально-политические, экономические, культурные и т. п. проблемы; и прочная убежденность в том, что научные открытия, совершенствование технологий, экономический рост достаточны для создания условий всеобщего благополучия.

Это новое мировосприятие и мирочувствование человека рубежа тысячелетий было зафиксировано исследователями в емком понятии презентизма, принадлежащем одновременно историософскому и политико-философскому дискурсам и отражающем существенные сдвиги в историческом сознании Модерна. Фрагментация времени, разделение наших временных восприятий на множество социальных темпоральностей приводит к редукции субъекта к настоящему его действия, что и составляет сущность презентизма как нового режима историчности[151]151
  См.: Hartog F. Régimes d’historicité. Préstntisme et experience du temps. P., 2003.


[Закрыть]. Причем само настоящее воспринимается как единственно возможный горизонт и одновременно как то, что непрерывно исчезает в бесконечной цепочке непосредственных действий и мыслей. В рамках этого режима историчности действует время kaïros, время счастливого мгновения, которое всегда наступает неожиданно и поэтому им так сложно воспользоваться, в отличие от времени chronos, времени длительности и последовательности. На поверхности вещей и явлений презентизм проявляется по-разному и являет нам самые разнообразные аспекты. Это и новые информационные технологии, существенным образом изменившие процесс межличностной коммуникации, в котором царит «тирания визуальности» и каждое «сейчас» абсолютизируется и изгоняет «вчера»; и изменение наших способов вписания в вертикальную цепочку поколений и традиций, приводящее к разрушению старой органицистской модели семьи; и сужение символического пространства повседневной жизни человека, в которой все реже находится место для общения с близкими и формат которой сводится лишь к выполнению необходимых дел. В более крупном и глобальном масштабе можно говорить о том, что мировое время рынка, подчиненное процессам акселерации экономических ритмов, входит в конфликт с политическим временем демократий.

Современное демократическое общество находится как бы в точке пересечения двух процессов, связанных с темпорализацией и нашим восприятием общественного времени. С одной стороны, мы имеем дело с небывалым ускорением всех социально-политических процессов; с другой – с явлением, называемым исследователями «кризисом будущего», когда наши представления о будущем сжимаются до пределов настоящего.

Явление социальной акселерации – факт не новый, его возникновение относится еще к середине XVIII в. и связано с развитием капиталистического способа производства: для быстрого обращения капитала требуются и иные темпы обращения людских ресурсов и информации, интенсификация всех жизненных ритмов. Квантификация времени и ускорение его ритмов как основа капиталистического накопления приобретает еще большую значимость во второй половине ХХ в. в связи с процессами глобализации. Ведь глобализация – это не только глобальное пространство, но и глобальное время, главным принципом которого является время, сжатое до мгновения. Это время парадоксально: оно является синонимом эффективности (побеждает тот, кто делает что-то быстрее, благодаря чему получает власть над остальными), но времени всегда и всем не хватает.

Вместе с тем ускорение всех общественных ритмов негативно сказывается на формировании и развертывании политического действия. Преобладание краткосрочных перспектив в экономике и политике, гегемония deadline как принципа действия, распространение культуры временнóго и преходящего приводят к тому, что политика все в большей степени оказывается связанной с принятием «ситуативных» решений и утрачивает потребность в длительных перспективных проектах. Она должна соответствовать скорости изменений и потому нуждается в быстрых и гибких ответах на возникающие обстоятельства. Соответственно и политическое действие предстает, скорее, как ответ, своеобразная защитная реакция, а не как хорошо продуманная и выверенная акция. А это, в свою очередь, ведет к углублению разрыва между формами политического действия и формами активной гражданственности, связанной с долговременными целями и ангажированностью. Кроме того, делиберативное измерение демократической политики, представляющее собой важнейший элемент конституирования социальных связей, отходит на второй план, приводя к формированию явления, называемого исследователями «дисфункиональной демократией». Таким образом, вымываются сами основания идеологических форм и исчезает уверенность в том, что фундаментальные социальные и политические проблемы могут быть решены когда бы то ни было и что эти решения лягут в основу практического действия.

Каким же образом современная идеология пытается преодолеть «кризис смыслов» и создать новое символическое пространство, в котором бы могло разворачиваться политическое действие? Как ни парадоксально, но в отсутствии сколько-нибудь отчетливых и убедительных проектов альтернативного общественного развития идеологический маятник заметно качнулся в сторону консервативного мировоззрения, причем как в западных странах, так в рамках отечественного публичного пространства. Речи государственных лидеров и идеологов концентрируются вокруг таких классических консервативных понятий, как традиция, культура, история, сильное государство, нация, патриотизм и т. п. Разумеется, причиной «консервативного сдвига» выступает не только кризис исторического сознания. Его причины можно усматривать также и в мощной волне идентификационных процессов, которыми отмечен рубеж ХХ и XXI столетий и которые связаны с формированием молодых национальных государств на постсоциалистическом пространстве, ростом миграционных потоков и проблемами адаптации мигрантов в новой для них социокультурной среде. Кроме того, как отмечают исследователи, вопреки всем модернизационным ожиданиям и начинаниям, важнейшим современным социальным феноменом является архаизация и возврат к традиционным устоям склада общества. Не случайно известный социолог М. Маффесоли определяет особенность переживаемой нами эпохи как «синергию архаических феноменов и высокого технологического развития»[152]152
  Maffesoli M. Sur la postmodernité. URL: http://www.ceaq-sorbonne.org/maffesoli/ar_postm.htm.


[Закрыть].