Текст книги "Философия и идеология: от Маркса до постмодерна"

Ещё более очевидны различия в комбинациях веры и знания в разных идеологиях и в разных политиках. Это сейчас особенно нуждается в исследовании в связи с радикальной реидеологизацией политики и общества, резко ускорившейся примерно с 2010 г. на гребне провала так и не начавшейся модернизации. То, что раньше «заливали деньгами», сейчас заливают идеями и страстями, а это и есть территория идеологического.

С этой точки зрения особым образом выстраиваются и взаимоотношения идеологии и философии. В первом приближении их можно рассматривать как рядоположенные формы интеллектуальной активности. Однако с точки зрения диффузной модели в философии всегда присутствует составляющая идеологии, а в идеологии – составляющая философии. Соответственно, и здесь есть спектр с континуальный переходом. Однако здесь важнее то обстоятельство, что принадлежностью философского либо идеологического текста может быть и вовсе один и тот же, текстуально идентичный фрагмент. Принадлежность к философии или идеологии определяется здесь не по контенту как таковому, а по интенции. Если философия призвана вскрывать неочевидность якобы очевидного (а потому не промысливаемого), то идеология, наоборот, стремится сделать очевидным вовсе не очевидное, устраняя процедуры рефлексии, критики и самокритики. В математической терминологии это один и тот же скаляр, но с противоположно направленными векторами.

Данная оппозиция дополняется и другими осями, в том числе с учётом определения идеологии как системы ценностей, а также практической направленности целого ряда её проявлений. В результате получается пространственная, трёхмерная модель, построенная на трёх осях: гносеологии, аксиологии и праксеологии – «вера в упаковке знания», «цели в упаковке ценностей», «интересы в упаковке принципов».

Такая модель испытывает пределы обобщения уже в силу своей пространственной исчерпанности. Если все же сводить по инерции идеологическое к запросам политики и власти, легитимации господства и подчинения, обработки сознания другого и пр., то останется проблема отсутствия того общего, объемлющего понятия, которое одинаково работало бы во всех вышеперечисленных сферах. Останется проблема неназванного обобщения – необходимой генерализации, но без имени. И будет по-прежнему непонятно, что делать с изоморфными (как минимум) проявлениями идеологического, наблюдаемыми в столь разных сферах.

Что же до работы с новыми жизненными реалиями, в том числе политическими, то может оказаться, что понимание собственной, имманентной идеологии всего, что пытается быть вне политики (науки, экономики, искусства, культуры и пр.), позволяет увидеть, как действует теневое и латентное идеологическое в принципиально новых социумах и условиях коммуникации.

А.В. Рубцов
Идеология и нарциссизм
Мании грандиозности: наблюдение, симптоматика, генезис

У таких больных, которых я предложил назвать парафрениками, наблюдаются две следующие основные характерные черты: бред величия и потеря интереса к окружающему миру (к лицам и предметам). Вследствие указанного изменения психики такие больные не поддаются воздействию психоанализа, и мы не можем добиться их излечения.

Зигмунд Фрейд. «К введению в психоанализ»

 
Даже и после – уже в обиталище принят Аида —
В воды он Стикса смотрел на себя.
 

Овидий. «Метаморфозы»

В подзаголовке этого текста слово «эпидемия» отражает два связанных тренда в России и мире. Речь о реванше идеологии и о параллельной эпидемии НРЛ – нарциссических расстройств в психопатологии вождей и масс. Реабилитация идеологии считается одной из главных находок постмодерна, отвергшего идеологическую классику, чтобы потом так же радостно разувериться в надеждах сплошной деидеологизации и пророчествах конца идеологии. В свою очередь, нарциссизм, также входящий в базовые определения постмодерна, уже возведён в ранг знаковой черты и «эпидемии» XXI в., методично поражающей культуру, отношения, политику и политиков. Это близкие мании и родственные культы – чужих великих идей и собственных «неотразимых отражений». Проработка их связи в теории уже многое объясняет в природном нарциссизме идеологий и в идейной возбудимости нарциссов. Когда же идейная экзальтация усиливается нарциссической в политике и жизни, это чревато личностными сдвигами и массовым помешательством, вплоть до коллективного бреда величия, приступов «нарциссической ярости» и тайно пожирающего нарцисса влечения к смерти.

1. Нарциссический идеологизм в самосознании Модерна и постмодерна

Идеологии, заряженные комплексом нарцисса, – бинарное оружие из самых отравляющих. В арсенале средств массового поражения сознания воздействие таких соединений наименее предсказуемо. Проблема «глобального нарцисса» не только в разрушительных конфликтах с собой, другими и самой реальностью. Перспектива больших катастроф заранее вписана в сценарные структуры всякой мегаломании, фиксированной на собственной грандиозности и все-могущественности. С нарциссами трудно жить, но можно и вовсе не выжить. Гений нуара Стивен Кинг, увидевший в Дональде Трампе «просто хрестоматийный пример нарциссического расстройства личности», заявляет: «То, что у этого парня палец на красной кнопке, страшнее любой истории ужасов, что я написал…»[125]125
  Цит. по: Worley W. Donald Trump is ‘worse than any horror story I’ve written,’ says Stephen King // Independent. Thursday 4 May 2017. URL: http://www.inde-pendent.co.uk/arts-entertainment/books/news/stephen-king-donald-trump-presi-dent-us-worse-than-any-horror-story-ive-written-a7717506.html.


[Закрыть]. И в мире Трамп не один такой[126]126
  Подробнее об этом см.: Рубцов А.В. Нарцисс для масс: как психологи рисуют политический портрет Трампа // РБК 24.11.2017. URL: https://www.rbc.ru/ opinions/politics/24/11/2017/5a17f5989a7947703f038b79.


[Закрыть]. Остроту положения трудно переоценить, если понимать логику «рисков с неприемлемым ущербом» и связывать с ней специфические, часто непредсказуемые реакции деструктивных, патологических и злокачественных нарциссов. Такие обострения одинаково опасны на вершинах власти и в идейно заряженной массе.

Тот факт, что идеологии небезобидны как таковые, известен, хотя не всем и, как правило, в относительно слабых и мягких версиях, обычно в марксоидных. Оправдание группового, в частности классового, господства – не самое страшное, что умеет идеология. Трудно переоценить роль идеологий в самых масштабных извращениях высокого Модерна – двух тоталитаризмов, нацистского и советского. Это был комплекс не только геополитических и социальных, но и идейных, интеллектуальных, психических и нравственных катастроф века – посильнее распада СССР. Но здесь же видны и необыкновенные, поистине нечеловеческие мобилизующие возможности зараженных нарциссизмом идеологий – со всеми яркими эффектами и жуткими последствиями такой мобилизации.

Конкретные моменты возвращения к доминации идеологии легко списываются на ситуативные факторы, такие, например, как проблемы с недавней, если не сказать последней, попыткой модернизации в России. Когда неспособность к реальным достижениям приходится компенсировать титаническими свершениями в пространствах идеального, все вырождается в демоверсию, в гигантскую презентацию с навязчивым идеологическим подтекстом. Когда иссякают ресурсы и сами надежды, остаётся ненавидеть всех и болезненно гордиться собой. Недовольство, которое ещё совсем недавно «заливали деньгами», в условиях рецессии остаётся гасить сильными идеями и перегретыми страстями.

Но если отрегулировать фокус, сменив оптику зрения с политики на историю, можно увидеть в нынешней реидеологизации и совсем другой масштаб – соразмерный едва ли не всей эпохе Модерна. Эти длинные волны наката идеологии и контридеологии раскачивали буквально все Новое время; не затухают они и сейчас, в среде радикального постмодернистского антифундаментализма.

Известная линия рассуждений связывает историческое самоопределение идеологии с истоками Модерна, конкретнее – с процессами секуляризации. Не от Дестюта де Трасси и Наполеона (это только сам термин), а от первых гуманистических манифестов и проектов всего идеального. Именно в тот момент идеология возникает как специфическая интеллектуальная и духовная форма, как почти отдельный институт. Это не отрицает существования идеологического и прежде, если не сказать «всегда», но именно в Новое время оно становится относительно самостоятельной компонентой сознания, нащупывает особые жанры и организованности, свойственные «идеологии» в современном и собственном смысле этого слова.

Исход из теологического синкретизма Средневековья (от схоластики божественного studia divina к человекоразмерности studia humanitatis) был изначально диверсифицирован не только в науку и философию, но и в идеологию (при всём взаимопроникновении этих специализированных форм сознания). Учитывая генезис идеологий от постсредневековой секуляризации, примерно в таком контексте их и называют «светскими религиями». Позднее возникает понятие «интеллигентские религии» и даже «интеллигентские приходы», разновидностью которых являются «университетские приходы», ориентированные на вузовскую профессуру, «богемные приходы» и пр.[127]127
  См.: Лебедев В.Ю., Прилуцкий А.М. Семиотика религиозных коммуникативных систем: дискурсы смыслов. М., 2015. С. 42–43.


[Закрыть]

В том начальном «продукте секуляризации», ещё не вполне разделяющем возрожденческую науку, натурфилософию и морально-политическую идеологию, тесно переплетены исследование и проект, анализ и программа, критика и догма, рефлексия и аксиоматика. Связь познавательного и идейного зарядов Модерна прямо подводит к трактовке идеологии как «Веры в упаковке Знания». «Как только какое-либо знание становится убеждением, системой взглядов, стимулом к объединению и действию, всякая “истина” начинает жить по совершенно особым законам и критериям – по законам и критериям идеологии. В этом смысле идеология неустранима. Непрерывно поддерживать себя в состоянии снимающей идеологию жесточайшей, бескомпромиссной рефлексии невозможно даже просто физически (чем-то это напоминает неизбежное снижение концентрации в спорте, например, в теннисе или бильярде). И как только человек, общность или общество сподабливаются, ослабив критику, во что-либо уверовать, автоматически возникает идеологическая ситуация и само идеологическое»[128]128
  Рубцов А.В. Российская идентичность и вызов модернизации. М., 2009. URL: https://iphras.ru/uplfile/ideol/roubcov/Identichnost.html.


[Закрыть].

Данная формула даёт повод для конституирования идеологического по схеме Карла Шмитта, который, кстати, как раз и видел в политике скрытую секуляризацию теологических идей и программ («политическая теология», легитимность как светская теодицея и пр.)[129]129
  Шмитт К. Понятие политического. СПб., 2016. С. 280–408.


[Закрыть]. Если политическое конституируется у Шмитта оппозицией «друг – враг» (подобно оппозициям «добра – зла» в этике, «прекрасного – безобразного» в эстетике и пр.), то идеологическое можно попытаться конституировать оппозицией «знание – вера». Разные формы и фрагменты идеологий могут по-разному располагаться в этом континуальном переходе, на полюсе веры асимптотически приближаясь к религии, а на полюсе знания – к философии и даже науке[130]130
  Подробнее об этом см.: Рубцов А.В. Превращения идеологии. Понятие идеологического в «предельном» расширении // Вопр. философии. 2018. № 7. С. 18–27; он же. Иллюзии деидеологизации. Между реабилитацией идеологического и запретом на огосударствление идеологии // Вопр. философии. 2018. № 6. С. 66–75.


[Закрыть]. Один и тот же текст может тяготеть одновременно к разным полюсам, в том числе к идеологии и философии. Это вопрос не контента как такового, но интенции: догматизация «очевидности» делает текст идеологией, а установка на критику непромысливаемого то же самое высказывание превращает в философское. В этом плане категоричные отсылки к «классическим определениям идеологии» (обычно это Маркс) автоматически переводят разговор из философского регистра в идеологический – со всеми атрибутами нарциссической безапелляционности. В своё время в Институте философии РАН под руководством Б.А. Грушина планировалась серия больших публичных семинаров на тему: «Слушания по делу очевидностей».

Наряду с традиционной оппозицией идеологии науке и философии, возможно и более сложное представление об идеологии как о включённой, неустранимой и даже необходимой компоненте научного и философского знания. В этом идеология подобна культуре, о которой также можно говорить одновременно и как об отдельном явлении, рядоположенном науке, политике, экономике и пр., и как о включённой, проникающей, диффузной субстанции. Именно эта идея реализуется в понятиях деловой, политической, правовой, исследовательской и т. п. культуры – вплоть до культуры мышления и оформления сносок. Это разные, но связанные схемы: «идеология и…» – и «идеология в…».

Такого рода связи видны уже в процессах эмансипации идеологии в Модерне. Идеология изначально отделяется от религии и веры и сама по себе (например, в акафистах Человеку или в проектах всего идеального – городов, обществ и личностей), но и в составе философии и науки, как их неустранимое включение. Затем выясняется, что и противоположная эмансипация – науки и философии от идеологии – после неудач, как минимум трёх позитивизмов, признана в полном объеме нереализуемой. Более того, у идеологической составляющей науки обнаруживается не только остаточный, но и конструктивный смысл, например, в функциях исследовательских программ (что, в частности, подчеркивал В.А. Лекторский на «круглом столе» в Институте философии РАН «Философия и идеология; иллюзия деидеологизации»[131]131
  Сыродеева А.А. Философия и идеология; иллюзия деидеологизации (обзор «круглого стола»). // Вопр. философии. 2018. № 7. С. 207–217.


[Закрыть].

Итак, уже в начальном обособлении идеологии устанавливается прямая связь с мощнейшим нарциссическим зарядом гуманизма и особенно титанизма Возрождения. Тот гуманистический контекст, который, успев стать рутинным, кажется нам теперь данным от века, изначально утверждался не на бытовом уровне, но немыслимым возвышением человеческого как «нечеловеческого»: тогда этот жест означал «подвинуть Бога». Гуманизм в нынешней сильно обмирщенной среде – бледная тень его самоутверждения в битвах секуляризации. Особенно это видно в ренессансной культуре, еще подверженной влиянию религии и церкви с рецидивами «готической реакции». Не зря эту раннюю форму титанического гуманизма так плотно связывают с «обожествлением человека» как «микрокосмоса» и «богоравного существа». Показательно, что и одна из современных связанных с нарциссизмом работ ученика Фрейда Эрнеста Джонса, бывшего президентом Международной психоаналитической ассоциации и Британского психоаналитического общества, так и называется – «Комплекс Бога» («The God Complex»)[132]132
  Jones E. The God Complex: The Belief that One is God, and the Resulting Character Traits // Essays in Applied Psycho – Analysis. London, 1951.Vol. 2.


[Закрыть]. Человек и сейчас «созидает и творит самого себя», но для нас это стало бытовой банальностью. Тогда же все это более походило на четвертую Сикстинскую фреску с сотворением человека… если Саваофа справа заменить на ещё одного Адама.

Этот поистине комический восторг понятен: впервые самореализуется максимально представимая грандиозность и всемогущественность существа, которому «дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет»[133]133
  Пико делла Мирандола Д. Речь о достоинстве человека. URL: http://platonizm. ru/content/piko-della-mirandola-rech-o-dostoinstve-cheloveka.


[Закрыть]. Потом это попадёт в эпиграфы к «Бегству от свободы»: «…И сам себе будешь творец и создатель. Лишь тебе даровал я расти и меняться по собственной воле твоей. Ты несешь в себе семя вселенской жизни»[134]134
  Фромм Э. Бегство от свободы. М., 2009. С. 3.


[Закрыть]. В чистом виде идеология, причём идеология дикого самомнения потерявшего края нарцисса, в сравнении с которым юноша из мифа скромен и неприхотлив.

2. Парадоксы именования: исчадие рая, полезная отрава, конструктивная патология

В этой схеме важна амбивалентность в оценке всех трёх её элементов: Модерна, идеологии и собственно нарциссизма. Здесь вообще нет ничего однозначного – но именно в оценочных толкованиях этих понятий чаще всего проявляется примерная односторонность.

В классической линеарно-прогрессистской традиции Модерн связывают с эмансипацией человека, с утверждением индивидуализма и свободы, верховенства закона и права, суверенитета лица и народа, с продвижением гуманистических ценностей, идеалов Просвещения и других атрибутов всего самого хорошего. Исторический негатив, в том числе чудовищный и кровавый, обычно списывают на рецидивы старого и недоработки нового – ещё только становящегося Модерна, который и сейчас, согласно Хабермасу, есть «незаконченный проект». Внутренняя критика и самокритика эпохи – издержек просветительского профетизма, линейной кумулятивности, наивного прогрессизма, оголенного рацио и пр. – представляется скорее чем-то сопутствующим и вторичным на фоне всепобеждающего движения от хорошего к лучшему, в итоге – к совершенному и идеальному. Вместе с тем в этой внутренней критике уже заложено многое не менее принципиальное и даже видны отблески будущего постмодерна, как в Шопенгауэре, де Местре или Ницше.

Уже в начальной точке входа в Модерн слиты две соизмеримые, если не равнозначные, его составляющие: утверждение Свободы, но и Порядка, открытость новому, но и культ жесткой фиксации реальности дисциплинирующим проектом. Это неразрешимый конфликт индивидуального и идеального, приватного и разумно организованного – причём именно извне. Суверенитет и права личности утверждаются одновременно с тотальной архитектурой всего совершенного и завершенного, политически правильного и предначертанного Знанием. Идея суверенитета народа не исключает его суровой, в том числе политической, функциональной, духовной и телесной организации. Ещё один принцип дополнительности, два достойных друг друга усилия: освободить и «построить», причём построить и по плану, и в сугубо дисциплинарном смысле (от слова «строй»). Мне уже неловко намекать на подозрительную схожесть пространственно-графической эстетики идеальных поселений и идеальной тюрьмы Иеремии Бентама. Садистский в своём прозрачном геометризме Паноптикум – тот же город Солнца, но по приговору.

В ХХ в. человечество достигло двух максимумов этого исторического движения: самореализации свободы и ужасов концлагеря. И все это «исчадие рая» умещается в целом Модерна, с его разнонаправленными векторами. История единства и взаимопревращений доктора Джекила и мистера Хайда – именно об этом (как и многое другое в том же роде). Есть светлая и темная стороны Модерна, причём темная сторона часто невидима. Постмодерн как раз и возникает как реакция на воплощение идеи тотального проекта – от Modern Movement в градостроительстве и тотальном дизайне до репрессалий в политике и машин смерти ГУЛАГа и Освенцима. Тотальная архитектура новых городов и политических систем как одна и та же концентрационная утопия. В лучшем случае – макет, реализованный в натуральную величину, существование в котором также становится «макетом жизни».

Если в раю Модерна есть свои круги ада, то в идеологии, как и во всякой отраве, есть своя польза. Если идеология самоопределяется в противоречиях Нового времени, то и отношение к идеологии должно воспроизводить эту двойственность. Оно так же амбивалентно, с той лишь разницей, что в Модерне приходится видеть не только светлую сторону, а в идеологии, наоборот, – не только мрак обмана.

В расхожих версиях идеология – это прежде всего «ложное сознание для других», в лучшем случае – превращённая форма сознания самих господствующих, оправдывающая «бремя» господства. Отсюда легко выводятся жесткая разоблачительная установка и сама идея «контридеологической аналитики»[135]135
  Соловьев Э.Ю. Философия как критика идеологий. Часть I // Филос. журн. 2016. № 4. Т. 9. С. 5–17.


[Закрыть], с которой спорить не хочется, но которую в конкретных политических условиях следует только поддержать и усилить. Однако это не противоречит и расширительной трактовке идеологического, учитывающей включённые, в том числе конструктивные, проявления идеологии в науке, искусстве, в социальной психологии и техническом творчестве, а также в приватном самосознании и даже в идеологическом бессознательном. При самом враждебном отношении к идеологии эти её «полезные» свойства необходимо учитывать – хотя бы для понимания причин её необыкновенной живучести и редкой силы. Если идеология только вредоносна и безнравственна, то почему она так устойчива и порой почти непобедима даже под ударами этой самой «контридеологической аналитики»? И это не только проблема распределения эфирного времени и других ресурсов. Мы уже не говорим о необходимости понять и противоположную крайность – сдержанную реабилитацию и даже апологию идеологического в утверждении философии как особого рода идеологии[136]136
  Межуев В.М. Философия как идеология // Филос. журн. 2017. Т. 10. № 4. С. 172–180.


[Закрыть].

Здесь многое проясняет анализ идеологических включений в смежных практиках, например, в искусстве. Речь не о банальных политических и организационных трениях между художниками и властью, идеологией и творцом: энтузиазм и разочарования, заказ и конфликт, проблема ангажированности, давления, цензуры, репрессий и убийств на идейной почве. Речь о собственной концептуальной и эстетической идеологии, присутствующей в творчестве, а в снятом виде – и в самом изделии. Так, уже импрессионизм предполагает в целом артефакта наличие более или менее понятной идеологии – если не пояснения, то намёка: «что это было? к чему это l’impression?». Авангард (например, супрематизм) со всем, что потом произошло от него, и вовсе немыслим без идеологического сопровождения – имитации философии, своего рода «эстетики в упаковке знания». Иногда вообще непонятно: то ли идеи и слова подсвечивают вещь, то ли сама вещь нужна лишь для иллюстрации Замысла как материальный код идеологии. «Чёрный квадрат» или опус «4′33″» пусты без экспликации идеи; не случайно Малевич писал философические трактаты и письма, а Кейдж был немного мыслителем, адептом философии Востока и духовных практик дзен. Соответственно, без идеологического «интерфейса» непонятны и немыслимы продолжения в искусстве, этими программными вещами и текстами инициированные. Именно поэтому ничем не стали все чёрные квадраты, исполненные задолго до Малевича Робертом Фладдом, Берталем, Густавом Доре, Генри Холлидеем, Полом Бийо и даже самим Альфонсом Алле с его «Битвой негров в пещере…», упоминание о которой недавно найдено на версии «Квадрата» в ГТГ. Правда, авангард кончился, зато тень Алле тихо живет в постмодернизме…

Ещё более выявляет возможный конструктив идеологии её присутствие в структурах приватного сознания. Определения идеологии как «сознания для других», якобы обязательно встроенного в социальную коммуникацию, недооценивают значение внутренней коммуникации – присутствия «другого» уже в самой структуре Эго, в индивидуальном сознании и бессознательном. Если есть «внутренний диалог» (а это вполне заслуженная теория, подарившая нам трансакционный анализ, автопсихотерапию и ряд изысканных медитативных практик, не говоря о Бахтине и Кастанеде), значит, есть и «внутренняя идеология»! В структуре личности эта её собственная, адресованная себе идеология решает те же задачи, что и идеология социума, социально-политическая. Если есть «идеология макро», то должна быть и «идеология микро» (хотя между ними разница, как между атомом и планетами). Эта идеология для себя точно так же обслуживает «внутреннюю политику лица». Она легитимирует выгоды положения субъекта или, наоборот, оправдывает его неудачи, служит психологической защитой и собирает воедино картину внутреннего и внешнего мира – насколько это вообще возможно. Если покопаться в мозгах не самых примитивных личностей, там найдутся аналоги внешних идеологических процессов и целых институтов – производства, обращения и воспроизводства сознания, генерации и индоктринации, идейной борьбы, цензуры, репрессий и сопротивления. Отдельная голова как микрокосм идеологической жизни и власти в социуме, как Лейбницева монада общества и государства с развитой системой идейного окормления. Идеологический отдел мозга.

Возможен и обратный ход – к пониманию макроидеологии через её атомарные проявления, через идеологический микромир. Внутренняя идеология работает одновременно и как лекарственная химия.

Анестезиология, седативные средства и даже наркотики, в том числе нелегкие, – все это разрушительно в передозе, но бывает необходимым по жизненным показаниям, от болевого шока до ухода в изменённые состояния. Если бороться с наркоманией, надо все же понимать, что дают разрушающему свою жизнь человеку все эти вещества, инъекции, «колеса» и грибы.

Примерно то же они дают обществу, снимающему стресс и боль, – иногда самой тяжелой идеологической наркотой нестрогой отчетности. Главное про это было сказано ещё о религии, сначала Новалисом: «Вообще так называемая религия действует, как опий: она навлекает и приглушает боли вместо того, чтобы придать силу»; затем священником и чартистом Чарльзом Кингсли: «Религия – опиум народа». Канонический фрагмент, из которого у Андрея Платонова потом вытек «предрассудок Карла Маркса и народный самогон», в оригинале выглядит так: «Религия – это воздух угнетенной твари, сердце бессердечного мира, а также душа бездушной ситуации. Подобно тому, как она – дух бездушных порядков, религия – есть опиум для людей!» С опиумом религию сравнивали также Гейне, Гегель, Кант и Фейербах. К идеологии все это тоже относится, в том числе «чтобы народ не скорбел».

Столь же важна оценочная амбивалентность нарциссизма; она не менее принципиальна и ни в чем не уступает двойственной природе Модерна и идеологии. Точно так же, как в идеологии обнаруживается не только грандиозная ложь, но и ряд компенсаторных, терапевтических, ориентационных и проективных функций, нарциссизм в грамотных подходах тоже не оценивается однозначно. Стараниями психопатологии, заряженной на работу с пограничными и острыми случаями, нарциссизм в быту и в популярной науке воспринимается либо как расстройство, либо как черта характера, дурная или комичная. Но специальная литература даёт и другую, в том числе позитивную, оценку того, что называется нарциссической акцентуацией характера.

Для российской аудитории это проблема не только знакомства с матчастью, но и въевшихся установок. Даже в области знания у нас сохраняется отношение ко всему «психическому», характерное до «Истории безумия…» и «Рождения клиники» Фуко. Кроме того, если на Западе личный психоаналитик или психотерапевт – это норма, элемент престижа и демонстрационного потребления, то у нас любая внешняя коррекция психики воспринимается как диагноз, который хуже судимости.

Заодно с тихим ужасом перед всяким «психическим», как перед духовной проказой, вытесняется и весь состав нормального нарциссизма, не говоря о позитиве. Сам Фрейд не сводил дело к патологии: «Нарцизм в этом смысле не является перверзией, а либидинозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения, известную долю которого с полным правом предполагают у каждого живого существа»[137]137
  Фрейд З. Очерки по психологии сексуальности. М., 2017. С. 169.


[Закрыть]. Фромм различал нарциссизм «доброкачественный» и «злокачественный» и считал его компенсатором, необходимым для выживания человеку, лишенному, в отличие от животных, комплекса спасительных инстинктов. От Фрейда идёт отношение к «первичному», возрастному, к младенческому и детскому нарциссизму как к важному этапу формирования личности. Помимо деструктивного, патологического и злокачественного нарциссизма есть нарциссизм «детский нормальный», «взрослый нормальный» и т. п. Усиливая ориентацию на успех, он помогает самореализации. Наконец, нарциссизм бывает «профессиональным» и отнюдь не заболеванием: в правильных дозах и формах он необходим в творчестве и политике, во всякого рода харизматике, в воспитании и педагогике. Он бывает полезен даже в ученом, хотя сама наука это скорее классический антинарцисс, экстремально самокритичный и решающийся на изменения теории лишь в крайней необходимости.

Это два очень похожих друг на друга гибрида: идеология как порыв гениев и прибежище ничтожеств и нарциссизм как порождение и стимул успеха, но и как реакция на комплексы обесценивания.

3. Генетика грандиозности. Идеология как врожденный нарцисс

Чтобы оценить склонность идеологии к нарциссическим отклонениям, достаточно представить её подобием условной личности, а затем протестировать по стандартной симптоматике НРЛ, например, из «библии» психопатологов – из Диагностического руководства по психическим расстройствам[138]138
  American Psychiatric Association. Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, Fifth Edition (DSM-5). Arlington, VA: American Psychiatric Publishing, 2013.


[Закрыть]. Согласно этой святой книге нарциссизм признаётся патологией (а не просто особенностью характера) при наличии пяти из девяти характерных признаков. В отношении идеологии результат легко предсказуем.

Подобно носителям определенного типа личности или жертвам расстройства, идеологии слишком часто зациклены на себе, патологически самодовольны и самоуверенны. Им, как и людям известной породы, свойственна непререкаемая убежденность в собственном величии и исключительности; в этом смысле они тщеславны и болезненно эгоистичны. Строго говоря, изрядная доля безапелляционности здесь в принципе необходима – или это уже не совсем идеология.

Как типичные нарциссы, идеологии ориентированы на успех и власть – пусть иногда в очень специфических проявлениях. Они требуют к себе внимания и знаков восхищения, им необходимы овации, восторги и клятвы, последователи и жертвенные фанаты. Это может скрываться под оболочкой сухого знания и даже самоотречения перед лицом высших истин, но даже самые скромные их адепты требуют исключительного пиетета и только по внешности ни на что лично не претендуют. Это напоминает нередкий нарциссизм самоуничижения верующих, скромность которых бывает паче гордости, особенно у любителей делиться своей посвященностью перед аудиторией.

Идеологиям обычно присущ сверхординарный размах, который в симптоматике НРЛ называют «фиксацией на грандиозности и всемогущественности». Здесь редко мелочатся: если исправлять, то мироздание, историю, характер и судьбу нации, общества и самого человека. Идеология и мегаломания – близнецы-сестры. Например, у Маркса (при всём подлинном к нему уважении) это не менее, чем конец «предыстории человечества» и начало собственно человеческой истории. Но даже в самых скромных и внешне непритязательных идеологических схемах, например, служащих психической защитой во внутреннем диалоге обесцененной личности, всегда есть запасной выход в другой масштаб. Например, это может быть «решение» проблемы отнесением себя к особой категории людей, к которым нельзя относиться с обычными мерками рацио, функциональности или успеха. Даже крупные жизненные неудачи могут объясняться избранностью, что одинаково характерно для защитных реакций обычных лузеров и целых государств. Так, сложности модернизации со сменой вектора и преодолением технологического отставания можно объяснять особым инфернальным графиком отечественной истории, сначала доводящей дело до поистине адского состояния, а потом взрывающей мир сказочным опережением всех и вся.

Идеологии-нарциссы патологически интровертны. Все другое – люди и системы идей – интересны им лишь как рабочая фактура, на которой реализуется образ собственного величия и совершенства. Идеологам и адептам одинаково свойственна неспособность не только к диалогу, но к элементарной слышимости; безразличие к другим, враждебность и ноль эмпатии – обычное отношение к социальному и идейному контексту. Критика недопустима, а реакция на неё всегда неадекватна. Идеологически заряженные субъекты особенно податливы на провокации «нарциссического гнева» и «нарциссической ярости». Выраженный нарцисс в быту может убить, но и в истории во имя торжества великих идей и ценностей убито и замучено больше людей, чем ради завоеваний и просто грабежа.

Вместе с тем в идеологических процессах, как и в общей психопатологии нарциссов, типичны эффекты не только идеализации переноса, но и мгновенного обесценивания. В добротной и нормально работающей идеологии нет недостатков – либо она вся сплошной изъян и оскорбление былой веры. Поэтому компромиссы возможны в политике, но не в идеологии.