Текст книги "Альманах «Литературная Республика» № 2/2018"

 
А есаул догадлив был.
Он сумел сон мой разгадать:
«Ох, не сносить. – он говорил. —
Твоей буйной головы…»
 

Народная песня

 
Вам «Печки-лавочки», Макарыч,
Почти что пройденный этап…
Грозит всем Разин смертной карой,
Ведь прёт лавиной супостат.
Приди в себя, очнись, Макарыч,
Не разбивай нам сердце вдрызг.
Лопахин твой в смертельной сваре
Из Дона раков не догрыз.
Вновь бухнул в Дон снаряд немецкий,
Неужто отдыху конец?
И быт в пехоте неважнецкий,
Но хват Лопахин молодец!
Добыты соль, ведро и спички,
День суматошный наступал.
Лопахин вёл себя прилично
И угощенье предвкушал[12]12
  Это всё кадры из кинофильма «Они сражались за Родину» Сергея Бондарчука (последняя роль В.М. Шукшина – рядовой Пётр Лопахин) по одноимённому роману М.А. Шолохова.


[Закрыть].
Ладонь привычно к изголовью:
Кто там на стругах вдалеке?
Путь Разин держит к Лукоморью
С ватагой дерзкой по реке.
И лупит ганс по юрким стругам,
Чтоб вспять историю вернуть.
Лопахин с Сашкой, своим другом[13]13
  Прим.: Сашка – персонаж второго номера ПТР, помощника Петра Лопахина, в исполнении Георгия Буркова.


[Закрыть]
Решили Стеньке подмогнуть.
Попав в лихую передрягу,
Наш атаман не оробел. —
«Седлай коня! Давай конягу!
Тикай, фашист, покуда цел!..
Башку Адольфу мы отрубим,
Чтоб никогда дышать не смел.
Другие пусть себе зарубят:
На беспредел есть беспредел!
Крутой замес война задала,
И беды все не сосчитать.
Не раз страна с колен вставала,
Чтоб лютый враг понёсся вспять.
Давай, друзья, скорей на струги,
Сничтожим лиходеев рать!
Лопахин, Сашка, ну же, други,
Вам полно горе – горевать!»
И подхватилась дружно рота,
Воспрянул духом батальон.
В атаку ринулась пехота,
Для фрицев всё, как жуткий сон.
Сказал Лопахин: «Сашка, диво —
Фриц припустил во весь опор.
Ну, что сидишь?! Ведь некрасиво,
Когда такой здесь разговор…
Поддержим Разина Степана
Огнём, гранатой и штыком.
Мужик он свойский, без изъяна,
Прослыл отважным казаком».
Штыки примкнули и в атаку…
«Вперёд!..» – им Лапиков кричал[14]14
  Прим.: Иван Лапиков, Народный артист СССР, исполнивший в кинофильме роль старшины роты.


[Закрыть].
Пусть старшина, но сам, однако,
Бойцов в атаку подымал.
Ведро в костёр… Шипели раки,
Недоварившись, рвутся в бой.
Пусть печки-лавочки,
     но всякий
Сражался здесь за дом родной…
Врывался штык трёхгранный в тело,[15]15
  Штык у трёхлинейки, конечно же, четырёхгранный. Изменено мною умышленно для создания рифмы.


[Закрыть]
Кричали фрицы:
      «Нам конец!»
Сегодня смерть всех одолела,
Ведь пуля – дура, штык – молодец!
Был бой коротким, но кровавым.
Всю степь усеяли враги…
Здесь Разин был бойцом по праву,
Кричал: «Лопахин, помоги!
С тобою вместе, брат Петруша,
Родную землю отобьём!
И в небе, на море, на суше
Фашистам шею мы свернём!..»
Давай огня, наш друг Лопахин,
Круши врага, родной солдат!
А Разин… сам взойдёт на плаху,
Ему палач – и кум, и сват…
Но рвётся там всегда, где тонко,
День на заре – всему венец.
Пропела пуля песню звонко,
Ей путь шальной в один конец.
И стекала кровь по капле
На траву, как алый мак.
И блестит на солнце сабля,
Как войны Великой знак…[16]16
  Недаром на ордене Отечественной войны изображены перекрещенные трёхлинейка (винтовка) со штыком и кавалерийский клинок (сабля).


[Закрыть]
Пропал Степан, исчезли струги
Лишь гладь на заводи реки.
Твои последние потуги:
Война, Лопахин, мужики…
«Калина красная» тревожит
Уж столько лет поди не зря.
А сердце… Лишь оно не сможет
Ворваться в день,
     Весну даря.
Не уходи от нас, Макарыч,
Не разбивай сердца нам вдрызг.
Чтоб, ты, судьбе в смертельной сваре
Вновь пуповину перегрыз!..
Всё печки-лавочки, Макарыч,
Да будет так, товарищ мой.
Как я хочу с тобой на пару,
Пройти с любовью путь земной.
Твои любимые девчонки,
Во всём кровиночки твои,
За кадром слышат, как негромко,[17]17
  Прим.: Заключительные кадры из кинофильма «Калина красная».


[Закрыть]
Ты завещал нам всем: «Живи…»
Сказал так просто нам: «Живи…»
 

20–21 октября 2018 г. Николаевск-на-Амуре, Восточное Поморье, Россия.

Пожалуй, тема (сцена) посещения матери (старуха Куделиха) самая сквозная, пронзительная, в киноповести «Калина красная» В.М. Шукшина.

Автор

1. Одна – одинёшенька

 
Марецкая – Проруха! —
Не едет, не идёт.
Ефимовна, старуха,
Роль на себя берёт…
Погибли все сыночки,
Кто на войне, кто так.
Судьба быть одиночкой
А это – не пустяк…
Но есть ещё Егорка,
Да сгинул он в тюрьме.
Махнул он ей с пригорка
Своей рукой во сне…
Украли все иконы,
Из дома унесли.
В душе глухие стоны. —
«Ну вот, не сберегли…»
Убили и корову,
Кормилицу её.
Да кто услышит слово
Про горюшко твоё?
Кто в злобе для забавы
Воткнул ей вилы в бок?
Убыток от потравы
Ничтожный, с ноготок…
Ревел во всю Егорий,
Бурёнку было жаль.
Одна на их подворье:
И жжёт тоска-печаль.
Но сгинул в одночасье:
И где же он сейчас?
Лихой был год, несчастья,
И разом свет погас.
Погаснул и померкнул:
Сынок ведь младшим был.
По материнским меркам. —
«Неужто всё забыл?…»
Был ласковым мальчишкой,
Читал ей книжки вслух.
Кровиночка-сынишка,
В душе огонь потух.
Наверно, злые люди
Его забрали в плен.
Видать Егор Прокудин
Не может встать с колен…
Не будет ей подмогой
Он в старости её.
Да ей не надо много
Для счастья своего.
А старшие сыночки
Погибли на войне.
Ни строчки, ни полстрочки
И так – по всей стране.
И дочка глаз не кажет,
Что ж город засосал.
Кто добрых слов ей скажет,
Путь с счастью подсказал?…
Судьба быть одиночкой
И коротать свой век.
Лишь смерть без проволочки
Притормозит свой бег…
Кудели ха тоскует,
Беда одной сполна.
И так свой век кукует:
Одна, совсем одна…
Такая вот судьбина,
Такая вот стезя,
Где клин не выбить клином
И отступить нельзя.
 

2. «Очень русское кино»

 
«Народ к разврату собран»,
Заказан кабинет.
Егор Прокудин добрый:
Роскошный дан обед.
Душе бы разговенья,
Ведь праздник нужен ей.
Но лишь трава забвенья
В сердцах его гостей.
Гостей чванливых рожи
Для счастья не нужны.
Хоть день и был погожим,
Детали не важны.
Барыжное сословье,
Со смаком ест и пьёт.
Пойдёт потом злословье:
«Без нас он пропадёт…»
Держи карман пошире. —
«Ага, пропал Егор.
Скажи, зачем проныре
Душевный разговор?»
Уедет он к Любаше,
Ведь дел невпроворот.
Она душой всех краше,
Не спит, ждёт у ворот.
А брат её Петруха
Коньяк с ним разопьёт.
Куделиха-старуха,
Всем сердцем его ждёт!
Счастливые мгновенья,
Эх, жить бы – не тужить!
Порывом вдохновенья
Успех приворожить…
Но снова невезуха,
Опять не дать – не взять.
Куделиху – старуху
Марецкой не играть.
Актрисе роль старухи,
Как будто, невдомёк.
Быстрова – вековуха
Исполнит всё и в срок[18]18
  Куделиху в «Калине красной» гениально сыграла (иначе не назовёшь) простая жительница села, вековуха, Ефимья Ефимовна Быстрова. На эту роль приглашали, причём неоднократно, народную артистку СССР Марецкую В.П. Но по словам В.М. Шукшина, она «хитрила». Напрямую, конечно, не отказывалась от роли, но на съёмки, на натуру, в глухомань Вологодской области, не ехала, ссылаясь на занятость… А время шло… Времени катастрофически не хватало.


[Закрыть].
Случайных два червонца
В карманчике её.
Егорка красно – солнце
Споёт и для неё.
«Калину…» с нежной грустью
Дуэтом пропоют.
Лишь беды от бабуси
Никак не отстают.
А две десятки мятых —
Весь гонорар за роль.
И две судьбы распятых —
Одна сплошная боль.
И рана кровоточит,
Егорий предал мать.
Судьба беду пророчит:
Страшнее не сыскать.
По жутким повеленьям
Вновь смерть взялась кружить!
Но к чёрту все сомненья —
Для счастья стоит жить!..
Бег времени, эпоха
Не повернутся вспять.
Судьба подарит крохи
И те спешит отнять.
Но только непонятно:
Беда опять сильней?
И шепчет зло, невнятно:
«Убей мечту… Убей!»[19]19
  Мечта В.М. Шукшина сокровенная, почитай всей жизни, снять фильм о Степане Разине. И сценарий уже готов – «Я пришёл дать Вам волю…»


[Закрыть]
Но вновь «Калиной красной»
Макарыч рвёт сердца.
И Брежнев ненапрасно
Всплакнул не для словца…
 

 
Ликуй душа, играй гармошка,
«Калина красная» звучит!
Но знаем мы, не в понарошку:
Душа Макарыча болит.
И там одна сплошная рана,
Ей-ей, – да что там уточнять…
Судьба-злодейка – без изъяна —
Вновь будет беды насылать…
Рассвет поник, увяли зори,
И плачет русская душа.
А в Сростках на родном подворье
Тоска… Как жалких два гроша.
Богатства не было и нету,
Лишь всенародная любовь.
Гора Пикет, так, для совета
Промолвит счастью: «Приготовь…»
Судьба с повадкой басурмана
Вновь будет бедам потакать.
Душа моя – сплошная рана:
Ей– ей, не будем продолжать…
Душа грустит. Гармонь играет.
«Калину красную» поют…
И знаю я. Россия знает:
Нас снова беды достают.
От нас никак не отстают.
 

5 ноября 2018 г. Николаевск-на-Амуре, Восточное Поморье, Россия.

Вадим Максимов
Москва

 
Шуршит корявый снег, шуршит корявый снег,
И лёд родимый оробел под шайбой,
С небес вернулся лёд – но не жемчужный – тот,
А матовый, а бледный, а печальный.
И тучу грозовую ударило в озноб
Над ТЕМ разъездом, как над лобным местом.
И вздрогнули катки, пусть – даже ледяным —
Своим узрев удар далёкий сердцем.
 

1982

 
Откроется гараж, машина из ворот,
Чихнул мотор, и не завёлся, ойкнув.
«Пацан, отвёртку дай!», – мене мужик орёт.
Гаражной крышей прохожу я бойко.
Стена и крутизна, они не для меня,
Пролезу крышей там, где загородка.
Пусть к чёрту на рога вся угодит страна,
Я всё же сам имею сковородку!
Закончим в гараже мы на дворе сквозном,
На сковородке – конские каштаны.
Не верю ничему, уверен лишь в одном:
Что ханы – все, как в мульте – это хамы.
К обеду наш мужик «Москвич» за руль берёт,
Чего мотору фыркать и ломаться?
А сверху, где балкон, не то козёл орёт,
Не то хлипак по-чёрному нажрался.
Мне сбагрил тот алкаш серебряный полташ,
Инфляция придурка не тревожит:
По старой госцене ломает он кураж,
А к новой госцене ползти не может.
Пока я верю вам, муровый день страны,
Не заведёшь машину и заложишь.
Для стройки мировой высоты вам даны,
А крышей гаража пройти не можешь!
Хипповый наш мужик, родной крутой пахан,
Ты помнишь и войну, и бериизмы:
Шпынял тебя щенком вонючий оккупант,
И суки в сучьей зоне круто грызли.
Большой родимый двор, бардак и скука в нём,
Шаги десятилетия невнятны.
Как в песне, существуем в году мы в никаком
На рубеже двухмиллиондесятых.
В какую дверку нам, и стоит ли войти?
Но я пока одну дорогу вижу:
Под загородкой тихенько на пузе проползти,
И этим одолеть родную крышу!
 

1989

 
Целит дом, детский сад, район,
Идеалы, примеры, облики.
Целят, метят, строчат. В кого?
Ведь мишень раскиселится облаком!
 
 
Но без игранной той войны
Нет ни тверди, ни мрака, ни света.
Тучи. Боль внизу. Нет вины.
Тучи глухи – с них нет ответа.
 

1989

 
Не знаю, дальше ты от Бога или ближе,
Когда с врагом приходится дружить,
Но нужно это, и чтоб просто выжить,
И хорошо в стране советской жить!
 

1996

 
В поле детство чиркает сверчками,
И, горячим кварцем накаля
Полдень жизни, шепчется: «Светает.
Глянь в зенит, свои прикрыв глаза,
Веки на разрывный свет смежая, —
И с тобой всегда твоя заря.
Иногда, замуторившись, небо
Отчубучит танец роевой,
Погляди на дождевые дебри —
Гущей померещатся квасной.
Туча вдруг мигнёт, и свет смутится —
Тени сверху, как внизу кусты.
Солнце – даже в выцветшей странице —
Будни предков солнечно-желты.
Жизнь всегда – как солнце-замарашка,
И её нам пальцами марать,
Точно книжку. Ну, а ливни-промокашки
Вытрут, смоют, дав другим читать».
 

1979–1998

 
Век застоя, я не верю в лень.
Век злодейства, злом не дорожу.
Пустоты дурной и броский век,
Добр и зол, ничтожен, но не пуст:
Гляньте внутрь – нутро перемешано наше,
Как поварёнком – толчёная каша.
Если аз есмь, то не быть мне ничем.
Не вините меня, ибо я, кто вмещает тебя,
И неправду в себе содержу.
 

1992

 
Залетела живая лесная вода,
Тронув барственны кущи святыни усталой,
Что забыла себя, и жеманною помпой горда,
И жеманно склонилась к мелодии шалой.
Вот те радость и тишь, с нею – наш
нескончаемый мир,
Всей Земле в огневице веков лишь об этом
содружье мечталось!
Но буравили Землю пробоины дыр,
Зачинаясь под сенью святыни усталой.
Солнцу – жить, звездам – жить, а и птице не жить,
Коль Земля, как коробища тяжкая, треснет.
Звёзды Разума! Ну-ка, учитесь светить,
Чтоб жила после вас соловьиная песня!
 

1990–1998

 
Тихого месяца сердце просит,
Пламень от нежной росинки устал,
Вышних полётов душа не выносит —
Сник от всесилья на время титан.
 

1996

 
Газетчик-кукольник, газетчик-кукольник!
У этих кукол только, только лица,
Они хорошие, они плохие,
Они советские, они кадетские,
Они ругаются и улыбаются,
Но не темниться им и не светлиться!
Носы у них не-прямы-не-горбаты,
Глаза у них не карие ночные,
И не полуденные голубые.
Их зубы не-гнилые-не-жемчужные,
Их подбородки вовсе не холёные,
И не щетиною богемы ощерённые.
Но как вольготно у тебя они кайфуют,
Газетчик-кукольник, кукольник-газетчик!
А вот в газетных тощеньких подвалах,
Там куклы горбоносы и зубасты,
Глаза их лихо светятся удачей,
Или прорухою затучились рыдательно.
Без этих кукол вовсе ты не кукольник,
Без них любой газетчик – не газетчик!
 

1983–1998

 
Вот час! Вышли совести грации,
Что были от века чисты.
Грозят зачумлённым овациям
Горящие в небе кресты.
Ах, как бы хотелось нам знамения,
Что чистеньких – нас – вознесёт!
Ведь под земным под знаменем
Герой – немножко урод!
О, в скольких чудесных борениях
Мы были стройнее гор,
Но оползни и поползновения
Готовят витязю горб!
Но лучше шагать горбатым,
И знать о своей грязИ —
Тогда ни кнутом, ни матом
Не выгонят с чистой стези!
Шагай же по чести стези!
 

1988

 
Осудим всякую реальность! —
Больших идей полёта дальность
Громадна. Но мозги орла
Равны мышлению козла.
 

1988

 
Родимый детский сад, почти уж забытой!
Но чту и помню звёздный занавес я твой!
Был кукольный весёлый балаганчик.
Как тёмный наш район, он космосами пах,
Горластостью и таинством надежды,
Но – войлочный козёл, рога – карандаши,
Рыгнул – и все мы расцвели букетом
свежим смеха.
Но чёртово число годов прошло с того,
В театрике опять хандрят зверушки,
Своё рожденье скуку им несёт.
Пластмассовый козёл полуабстрактный
По-умному и доброму трещит:
«Нужна планете нашей манна каша!»
…Добавь ещё ему «глобаль», «пардон»!
И тишь в рядах – ну, пруд под гербицидом.
Учёные девчонки и мальцы
Отвешивали: «Очень интересно»,
Как пращур их ясак баскаку клал.
Вот так: простецкий ум пугает паклей,
Иль патлами, оброс от простоты —
за что и не прощают.
Тоскливый лак не страшен, и приятен,
Поскольку он – всего лишь гладкий лак.
Козла мы ждём, иль разницы козлов,
Иль разницы между подобным каждым?!
 

1983–1998

 
Слыша песню, подо льдом пляшут карпы,
В новогодний звонкий час ёлкам жарко!
С Винни-Пухом, Пятачком и Умным Кроликом,
Словно торт, веселье мы поделим дольками,
Фыркнув кошкой, самовар сонный греется,
Ожидая Новый год, сладко верится
Что не будет ничего невесёлого,
Не кусаясь, принесут мёд нам пчёлы.
Словно солнце, лимонад в кружке светится.
В тёплый солнечный нам год крепко верится.
 

1982

 
Слышится музыка сквозь темноту,
Словно прибой небесной волны.
С ёлкой в весёлую дремоту
Тихо мы погружены.
Будущий год – ёлки пламенный верх,
Мир в новогоднем затоне —
Снится синице: она – Гулливер,
А лилипуты – вороны…
 

1979–1987

 
Дождь зимою, тепло непрошенное,
Паркий воздух и серый каскад.
От весны, весны недоношенной
В сердце пресная льётся тоска.
А прожекторы ртутными лунами
Влили в дождь жёлто-синий свет…
Не пляшите, дожди ультраюные…
Только капель гуденье в ответ…
Сердце – словно в ручье кораблик.
В рану серая бьётся вода.
Не шуршите, дождей рулады,
Не бренчите сквозь хмурь, провода!
Эти струи, как иглы острые,
Словно первый горя стакан —
Так февральскими зимними вёснами
Расплескался небес океан.
Только будут от снежной соли
Стеньги веток дубов скрипеть,
И прозрачное, словно колба,
Будет небо тугое звенеть.
 

1981

 
Тускнеет фальшь сквозь медь цивильных бюстов,
Задохся шкаф: ему невыносим
Тот день, когда тиранил разум чувства,
И правил нетерпимый Гражданин.
Тот день – неверный, солнечный, позорный
Нёс над толпой гуманности азы,
Но мир делил железным зубом чёрным,
Готовя жертвам смертные возы.
Тот день отпел, отбил, отвоевался.
Казалось, взять наследство нам не грех,
Казалось, в бурю всё должно ломаться,
А бурю не осудит человек.
Вняв вековым корыстям бескорыстных,
Восстал лазурно-пламенный восход,
Но век двадцатый свой увидел смысл
В больших громах меж низеньких высот.
По миру тащим груз святого блага,
Но отыскался бурям конкурент:
Он книги жёг, и трупы – как бумагу,
И пожирал скрижали грозных лет.
Повержен он, сожжён, но, осужденный,
Ушёл пока от мудрого суда:
Злодей, богиней Разума вскормленный,
Встаёт, как прежний варвар, без стыда.
А в красном колпачке деваха злая
Сама себе куёт Армагеддон,
И, мненье важных дядей защищая,
Пророчит чувствам рабство и бетон.
Но, заглянувши в старый добрый Разум,
Пройдя сквозь ад, и Рай, и Дантов лес,
Ответим грозно нынешней заразе:
«Прогресс на свете – больше, чем прогресс!»
 

1985

 
Жил-был в московском детском саду
Цыплёнок по имени Какаду,
Он, презирая птичью еду,
Любил, что и люди, клевать.
Был он умней забубенных курей,
Был мудрых сов мудрей,
Но гениальней великих людей
Стукнуло Цыпе стать.
Как же размаху такому не быть:
Реку науки могла б переплыть
Дочь полотёрши, да шефова дочь
Лихо катает по Инглиш и Дойч.
Вызвал наш Цыпа гнома с косой:
«Кореш, до зуда хочу
Стать именитой породой людской,
Или шагнуть к палачу!»
«Ладно, – ответил сиятельный гном,
Встанешь ты в ряд с именитым дитём,
Но НЕ УМНЕЕ. Плясать у воды
С хлебом весь век свой согласен?» – Лады!
Наши детишки в три горла едят,
Сытную пищу даёт детский сад!
…Быстро приходят сон и обед
В крохотном детском саду.
Дети, отбой! Но источником бед
Грянул петух Какаду.
Песня не песня, слова не слова,
Но именитая дочь
Слушает, словно речь божества,
Что папе слышать невмочь.
«Где подхватили вы слово „прогресс“,
Кто к вам с поганой проблемой полез,
Кто в черепок тебе, котик, залез,
Это могу я знать!?»
«Всё рассказал нам петух Какаду,
Вы, – говорил он, – имейте в виду,
Хоть вы пробились, но под дуду
Злую вам век плясать.
Я же возглавить ваш лагерь хочу,
Не повезёт – отдаюсь палачу!» —
Так говорили избранницы роз.
«Детка, опомнись! Неужто психоз!?»
Многое зелье пришлось им клевать,
Валит с копыт и с ног.
«Предали дети! О, чёрная рать,
Как я им верить мог!
Клюв по макитре, расплата сплеча,
Месть у страны на виду,
Пусть меня ловят по саду, крича,
Я остаюсь КАКАДУ!!!»
…Он прошипел хладнокровно потом:
«Не о чем мне сожалеть.
Вашу систему просить мне о чём?
Я не боюсь умереть!»
…Яблоки поданы, сок и порей,
Подан в детском саду
Нашего детства Жюльен Сорель —
Славный петух Какаду!
 

1987

 
Умер, умер, умер
Винни-Пух.
Опочил в лесу он,
И на кочку – плюх!
Был весел кроткий Пятачок,
Вкусён несъеденный медок,
Был Умный Кролик потрясён,
Хоть и не подал виду он,
Вернулся хвост к Иа-Иа —
И жизнелюбом стал ханжа, —
Винни-Пух – герой, Винни-Пух – поэт,
Обнялись Россия и Англия!
Но однажды от горькой воды,
Что он вместо мёда купил,
Зацепили его сердце тридцать три беды
Тремя тыщами грозных пил.
Винни-Пух пошёл отлежаться в лес,
Полегчало, да смерть близка,
Пятачок у одра весь от слёз облез,
Слезли песни с его языка.
Винни-Пух умирал, Пятачок рыдал,
Автор тоже вдали заплакал,
А вблизи сел от горя бы нА кол!
Умер, умер, умер Винни-Пух,
Его пепел в урне хладен, сер и сух!
Слышится из урны замогильный гул,
Все герои мультиков встали в караул:
«Мало, милый Винни, мёда ты сожрал,
Мало с лёгкостию пуха дней ты прогулял,
Мало ты ворчалок детям накропал,
Жар печной поэта в горстку пепла сжал.
Песнь твоя прекрасна, слаще ягод красных…
Посмотри на Пятачка – он весь в утробе горя,
И не скажешь ни просто, ни звучно спокойно про это,
Мы транслируем плач за три моря,
За четыре грядущих лета!»
…Деньги на памятник, венки на могилу —
Нет Винни-Пуха, но песни его не погибли!
Умер, умер Винни-Пух, но на том свете
Встретил духа Вилли-Мух в траурном рассвете.
«Как? Я мёда недоел? И недофилонил?
Как? Я песен не допел под высоким клёном?
Вернусь я домой – и в труде от звонка до звонка
Умерю я жирные слишком бока! По моему, так!»
Горло Пуху для песен лудить,
Руки-крюки певцу не умыть,
По крупинке собрался прах,
И в бессмертье шагнул Винни-Пух,
Винни-Пух свой прах попрал!
Встал из скорбной урны мишка Винни-Пух,
Благодарен духу, духу Вилли-Мух!
 

1987

 
Был давно ли в великих Кузнечик,
А теперь он – великий ответчик:
На приёме ответить не смог
На вопрос владыки бухого.
Эх, державу хваткой битума залепил позор!
А у нас с позором краток разговор: битуму – костёр!
Мы во имя Жизни Кузнечика сожгли,
Прах его позорный Совестью смели!
Эх, да Кузнечиха
Стыд и горе переносит тихо,
Но родители её ребром поставили вопрос:
Можно ли ставить вопросы на рёбра живые?
И, когда их решили повесить,
Эшафот посчитали трибуной,
И сквозь петли из ультракапрона
Прорывалась их песнь о Вопросах.
Да, подмостки честняг провалились,
И устои свободы, как брёвна, по лобному месту катились,
А права и самих праволюбцев
Роковые качают верёвки!
Видишь: новый муж Кузнечихи?
Он – покорный и подлый трепач,
Он с системой мирил Кузнечиху:
«На вопрос отвечает палач,
И идут за вопросом тысячи
Отсечённых в ответ голов,
Спросишь маму – иди на жаровню,
Спросишь папу – готовь себя в плов!»
Не стерпела Кузнечиха – задала вопрос.
Смыл с лица земли ослушницу понос.
Ну, друзья, какой дурак задаст вопрос,
Если землю затопил безгласия понос!?
Но из хрупкой песенки взлетает вещий час,
И упали с шей нечистые верёвки,
Из земли сквозь понос огневые винтовки
Целят обоймами вопросов в палача!
Идольский владыка Вопросами к столбу привязан,
И уже басит нелёгкую песнь Ответов грозных пламя.
Кузнецам казнённым с того света путь домой указан
Дымом светящимся, гласным, как наше знамя.
Пусть вопросы при власти свободы и счастья глупей —
Что же, горе мудрее счастья.
Только ради дурости ты не дыши, не пой,
Чтобы после могло вволю петься и дышаться.
 

1987

 
Грянет час, и неподкупный Разум
Опоит гордыни алкоголь,
Солнце на года в грязи погрязнет,
Подлость коронуется Землёй.
Слышишь – над столетьем кто-то каркнул?
Помнишь – в пятьдесят шестом году
Стал поэтом волосатый карлик,
Хитрый карлик с рогом на заду.
В час вечерний, солнечный, далёкий
У Лужнецких выступал ворот
Тот поэт. А рядом у дороги
Девочка с игрушкою ревёт.
Та игрушка, бурая корова,
Добро-безалаберно глядит
В синий день, что ниткою суровой
Некрасивой сумрачно прошит.
«Что ты плачешь – солнышко у власти,
Нету злобной лампы и следа!»
«Папа, мировой второй участник,
Был бурёнку вынужден продать!
Ты писал о зеках и о солнце,
Парус бригантины надувал,
Но за творогами понесёшься
К нам, на не…геляльный сеновал!
Я спасу отцовские угодья,
Глупость глупых дядек разорвав,
Ты – цветочек барственный в природе,
А ведь есть бессчётная трава!»
«Мы тебе покажем маму Кузи,
Маму Кузи – злейшую из мам!», —
Карлик перед девочкой разулся,
Грохнул башмаком по воротАм!
Честен карлик, ничего не скажешь!
Разменявши пять десятков лет
Плачется: «Казнён Лаврентий Павлыч,
Но вельможно дрыхнет Пиночет!
Встань, любовь, и Рай, смешайся с адом!»
Но диктует старцу злая плоть:
«Надо сердце рогом запороть,
Разум задавить вельможным задом!»
…Через четверть века из-за леса
Товарняк проехал по мосту,
Мчит с родной бурёнкой Поэтесса,
Мчит она на выставку в Москву!
Слёз толпы она зазря не выжмет,
Лучше них – поллитра молока.
В стаде лет её Поэме – выжить!
А от Звёзд? Лишь череп да рога!
 

1984–1986