Текст книги "Россия в меняющемся миропорядке"

Россия в меняющемся миропорядке

© ООО «Юстицинформ», 2018

Авторский коллектив

Бекяшев Камиль Абдулович – главный научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 4, 4.1.)

Вельяминов Георгий Михайлович – главный научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 1, 1.2.)

Каламкарян Рубен Амаякович – ведущий научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 5, 5.3.)

Королев Сергей Викторович – главный научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 1, 1.1.)

Крылов Николай Борисович – заведующий сектором международного права ИГП РАН, доктор юридических наук (введение)

Лихачев Василий Николаевич – главный научный сотрудник ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 5, 5.2.)

Лялина Ирина Сергеевна – научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, кандидат юридических наук (гл. 3, 3.2.)

Родионов Константин Семенович – ведущий научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, кандидат юридических наук (гл. 1, 1.3.)

Смирных Сергей Евгеньевич – научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, кандидат юридических наук (гл. 2, 2.2.)

Черниченко Станислав Валентинович – главный научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук, профессор (гл. 2, 2.1; гл. 5, 5.1.)

Шинкарецкая Галина Георгиевна – главный научный сотрудник сектора международного права ИГП РАН, доктор юридических наук (гл. 3, 3.1; гл. 4, 4.2.)

Введение
XXI век, меняющийся мир и новое международное право

После самой кровавой в истории человечества Второй Мировой войны в мире сложился правопорядок, который казался эффективным и незыблемым. Но потом наступил XXI век, и вдруг оказалось, что мир быстро и активно меняется, и вместе с ним меняется международный правопорядок, то есть устройство отношений между различными народами. Меняется все: экономика, технологии, образ действия и мышление людей, ценности, важные для людей, и даже сам климат.

Предлагаемая вашему вниманию работа представляет собой попытку хотя бы частично проанализировать, как современное международное право отвечает на вопросы, которые встают перед ним в наше время. Наш небольшой коллектив ученых не мог, к сожалению, охватить все проблемы, возникающие в международной жизни, и сосредоточился только на наиболее важных.

Книга открывается сугубо теоретическими вопросами развития международного права, которое в наиболее полной мере раскрывается в сравнительном анализе международного и конституционного права в главах Г.М. Вельяминова и С.В. Королева. На закономерностях формирования принципов толкования международных договоров останавливается К.С. Родионов.

Проблема ценности человеческой личности встала во всей полноте в конце ХХ века, однако в наши дни она обретает новое измерение. Международное право уделяет огромное внимание правам человека. Общее положение человека в современном международном праве стало объектом исследования С.Е. Смирных; острая проблема возможного признания индивида субъектом международного права привлекла внимание С.В. Черниченко.

Вопросы безопасности в современном мире приобрели особую остроту в связи с технологическим развитием нашего мира. Данной проблеме посвящена работа Г.Г. Шинкарецкой. И.С. Лялина пишет об одном из действенных средств поддержания международной безопасности – о сотрудничестве международных организаций, которые осуществляют полномочия, передаваемые им государствами.

Одной из быстро развивающихся отраслей международного права является международное морское право, одним из последних достижений которого является Конвенция о Каспийском море, и эта Конвенция стала объектом изучения К.А. Бекяшева.

Активная внешняя политика Российской Федерации, ее включенность в формирование современного международного права делает актуальным решение вопросов имплементации норм и принципов международного права в национальную правовую систему нашей страны. Об этом пишут С.В. Черниченко и Р.А. Каламкарян.

Глава 1
Изменения в теории международного права как отражение меняющегося миропорядка

1.1. Дихотомии в теории конституционного и международного права

Как известно, под «дихотомией» принято понимать логическое разделение предмета исследования на два самостоятельных термина, которые исследователь рельефно и, как правило, сознательно противопоставляет друг другу. Пожалуй, непревзойденным мастером дихотомии был Платон [Franklin, 2011], а на рубеже Нового времени – Лейбниц [Duchesneau, 1993]. Строго говоря, дихотомия представляет собой casus specialis так называемого диайрезиса (гр. «деление») – общей методологии логического деления понятий, разработанной Платоном.

В настоящее время в логике – это, быть может, самый распространенный и тривиальный метод, лежащий в основе любой номинальной дефиниции и любой классификации.

Диайрезис широко применяется Платоном прежде всего, в диалогах «Федр», «Софист», «Политик» и «Филеб». Цель диайрезиса по Платону заключается в достижении такой дефиниции, которая бы включала в себя иерархическую таксономию сопряженных видов. Хотя Платон допускает, что родовое понятие в принципе может быть разделено более чем на два вида, в его Диалогах диайрезис по преимуществу сводится к дихотомическому делению исходного понятия на бинарные оппозиции («человек – нечеловек») [Franklin, 2011].

Правда, герои диалогов Платона по преимуществу оперируют нестрогими дихотомиями, в которых оба полюса бинарной оппозиции представлены через утверждения, т. е. негаторный аспект оппозиции («музыка – немузыка») часто отсутствует. Например, в диалоге «Политик» Чужеземец говорит: «Значит, разделим все знания надвое и один вид назовем практическим, а другой – познавательным. Сократ-младший отвечает: «Пусть это будут у тебя как бы два вида одного цельного знания» [Платон, 1986, 258].

Следуя правилу строгой дихотомии, следовало бы разделить родовое понятие «знание» на (1) практическое и непрактическое, или же на (2) познавательное и непознавательное. Однако при таком подходе для дихотомии (1) возникла бы дилемма: либо отождествления в конечном итоге непрактического знания с познавательным, либо рассмотрения познавательного знания в качестве вида непрактического знания.

В последнем случае непрактическое знание стало бы родовым, в котором помимо познавательного знания следовало бы найти, по крайней мере, еще один вид, а именно «непрактическое непознавательное знание». Если такому знанию не удастся найти позитивную формулировку, то его нельзя будет признать приемлемым термином для последующей дискуссии (сократовского диалога), так как такое знание в принципе может сопрягаться с любым мыслимым знанием, кроме практического и познавательного.

Дихотомию, которая избегает оппозиции терминов через отрицание, мы будем называть неистинной, или нестрогой дихотомией. Нестрогой она является потому, что практическое знание, с одной стороны, и познавательное, или теоретическое знание – с другой нельзя назвать комплементарными понятиями (см. ниже). Нестрогая дихотомия оставляет открытым вопрос о возможности промежуточных понятий между двумя противопоставленными полярными терминами. Соответственно, неопределенным остается вопрос о том, являются ли эти полярные понятия логически контрарными. Так, в приведенном примере заранее неизвестно, возможен ли в принципе какой-нибудь промежуточный вид знания, – непрактический и одновременно непознавательный (нетеоретический).

Как бы то ни было, диайрезис как инструмент познания обслуживает у Платона два взаимосвязанных эйдоса, а именно, идею «иерархия» и идею «таксономия». Отправной точкой диайрезиса всегда является родовой эйдос, который затем подлежит логическому делению по четкому признаку (логическому основанию) на два вида. В одном из этих видов выделенный признак утверждается, в противоположном – отрицается. Иначе говоря, диайрезис является дедуктивной операцией и как логическая процедура может продолжаться до тех пор, пока не будет найден итоговый, удовлетворяющий исследователя термин, являющийся конечным пунктом всей классификации.

Истинная (строгая) дихотомия имеет целью образование двух контрадикторных, а не контрарных понятий: бытие – небытие, счастье – несчастье, удача – неудача и т. п. С другой стороны, дихотомия – «это форма классификации, при которой один класс делится на подкласс и его комплемент» [Dichotomie, 1972, 570]. Иначе говоря, дихотомию также можно рассматривать как «метод другого метода», а именно классификации. Здесь дихотомия является лишь повторяющимся фазисом в процессе логического деления.

При этом второй (негаторный) элемент дихотомии дополняет (комплементирует) первый (позитивный) элемент. Тем самым он поглощает весь оставшийся объем исходного класса (родового понятия), не оставляя места для промежуточных понятий. Этот контрадикторный характер дихотомии рельефно противопоставляет ее любой оппозиции двух контрарных понятий, которые замыкают с противоположных сторон некий понятийный континуум («белое» и «черное» как полярные категории цветовой гаммы).

Между тем, как мы видели выше, «любой вид может сделаться родом» [Челпанов, 2010, 15]. Так, термин «неправо» может стать родовым, например, для понятий «внеправо» и «антиправо» (контрправо). Тут же следует уточнить, что термин «контр-право» лучше передает смысл определяемого явления, но орфографически и фонетически он, вероятно, менее приемлем, чем термин «антиправо». Отсюда среди неправовых явлений можно выделить класс внеправовых феноменов, которыми право не интересуется по тем или иным причинам, и класс антиправовых явлений, на которых право, особенно уголовное право, сфокусировано, поскольку эти явления представляют собой угрозу правопорядку, т. е. являются манифестациями контрправопорядка.

Таким образом, далеко не всякое неправо является противоправным – оно может быть и юридически нейтральным в смысле нерелевантности для позитивного (официального) права. Например, отношения мужчины и женщины в рамках т. н. фактического брака не подлежат регулированию нормами семейного, жилищного, наследственного права и т. п. Интересно, что немецкий термин «Unrecht» по значению совпадает с нашим неологизмом «антиправо»; для термина «внеправо», пожалуй, подходит немецкий термин «Rechtsfreistellung», т. е. «освобождение от (официального) права». Однако в качестве существительного этот термин практически не используется. Juristendeutsch применяет лишь прилагательное «rechtsfrei» как указание на неурегулированность какой-то сферы социальных отношений нормами права.

Между указанными классами явлений (внеправо и антиправо) неизбежно существует «серая зона», однако ввиду отсутствия их терминологического отграничения указанная зона фактически представляет собой сплошную неопределенность: мы просто не в состоянии различить, например, такие социальные явления, как личную благодарность за оказанную услугу и бытовую коррупцию.

Кстати, последняя как родовое понятие включает в себя два вида: либо обещание личной благодарности за будущую услугу со стороны взяткодателя, либо аналогичное ожидание со стороны взяткополучателя. Если первый вид личной благодарности (за уже оказанную услугу) еще можно, но не необходимо рассматривать как внеправовое (нейтральное для правопорядка) явление, то факты «бытовой коррупции» обычно легко подводятся под определенные составы Уголовного кодекса.

Вопреки тому что классическая логика (не путать с т. н. юридической логикой), а также языкознание не считаются дисциплинами, достойными внимания юристов, именно блистательное отсутствие этих дисциплин образует зияющую брешь в систематике юридического знания. Так, одной из логико-лингвистических проблем современной теории конституционного и международного права России является нежелание конституционалистов и юристов-международников оперировать контрадикторными понятиями.

Например, легальная деятельность американских спецслужб на территории Германии, включая прослушивание телефонных разговоров канцлера, свидетельствует о том, что некоторые аспекты функционирования публичной власти в Германии явно выходят за рамки рубрики «конституционное государство». Зато эти аспекты могут быть охвачены контрадикторным понятием «неконституционное государство».

Ведь Основный Закон Германии 1949 года по понятным причинам запрещает агентам публичной власти иностранного государства осуществлять свою власть на немецкой территории. Данное обстоятельство тесно связано с проблематикой суверенитета ФРГ – Германия с точки зрения США до сих пор сохраняет некоторые характеристики «американской зоны оккупации». Для юристов-международников данное обстоятельство интересно тем, что частично «неконституционное и несуверенное государство» вполне может быть эффективным субъектом европейского и международного права.

Внутри идеологии публичного права отсутствие пар контрадикторных понятий нередко выполняет сакральную и мифологическую функцию [Schmitt, 2008, 2009]. Так, термин «конституционное государство» создает ложную иллюзию непробельности и перфекционизма конституционно-правового режима. При такой идеологии термин «неконституционное государство» просто невозможен. Ведь он допускает принципиальную уязвимость и дефектность конституционно-правового режима как в контексте внутренней, так и внешней политики любого государства.

В качестве примера можно привести дискуссионную функцию гипертрофированного на Западе института основных прав и свобод. Иммиграционный кризис в странах Западной Европы формально юридически можно анализировать в терминах конфликта между институтом основных прав (всеобщего) человека и институтом прав и свобод гражданина. Отсюда конституционное государство под названием «Германия» или «Франция» всегда имеет аспект неконституционности – будь то в отношении беженцев, когда им перекрывают границу, будь то в отношении французских граждан, когда массовый приток иммигрантов начинает угрожать идентичности французской или германской цивилизации. Другими словами, монолитное конституционное государство возможно лишь как юридическая фикция, например, в контексте нормативизма Кельзена или же в контексте юридической теологии Карла Шмитта.

Могут возразить, что «неконституционное государство», даже если признать его нефиктивный, т. е. действительно отражающий социальную реальность характер, не может быть предметом юриспруденции, что это, скорее, предмет социологии или даже криминологии. Однако нет никаких препятствий любому заинтересованному юристу изучать данный феномен с позиций социологии права или психологии права в духе Л.И. Петражицкого [Петражицкий, 1909].

Позитивно-негаторную дихотомию, состоящую из двух комплементарных понятий в духе «конституционное государство – неконституционное государство», мы будем называть истинной, или строгой дихотомией. Однако, как мы видели выше, в такой нестрогой науке, как юриспруденция, вполне возможны и нестрогие (позитивно-позитивные) дихотомии. В нестрогом смысле, по крайней мере в социальных науках, дихотомией иногда называют пару псевдо-контрарных понятий (см. выше), когда вторая соотносительная категория образуется хотя и по контрасту с первой, но без помощи отрицания. Оба псевдо-контрарных (полярных) понятия несут в себе некий утвердительный смысл, например, «публичное право – частное право» (см. ниже). Дихотомический подход требует рассматривать публичное право как нечастное, а частное право – как непубличное. Однако столь строгие границы юриспруденция стремится избегать.

От дихотомии как метода следует отличать дуализм как мировоззренческую установку. Изобретатель дихотомического метода Платон был, как известно, монистом, создавшим первую в западной цивилизации систему объективного идеализма. Монистом, судя по тексту диалога «Политик», является и Сократ-младший. Для дуалиста же единство неприемлемо ни как исходный принцип мироздания, ни как конечный результат теоретического исследования.

Вообще логика приучает к монизму, а не к дуализму. Логика, даже если это модальная логика, служит единственной ценности, а именно нахождению истины. Следовательно, логика приучает цельности, а не релятивизму [Knight, 1998]. Последний нередко является «профессиональной религией» адвокатов. Многим «современным» юристам такой «тоталитарный» и сингулярный подход к ценности может показаться архаичным и несовременным. Может быть, поэтому пост-модернистская юриспруденция бывает порой столь убогой, бессистемной, непоследовательной и в конечном итоге бесполезной.

Возвращаясь от дуализма к дихотомии как способу логического деления цельного предмета познания, следует отметить потенциально многофазовый характер дихотомии. Иначе говоря, дихотомия как дискретная операция в рамках логического процесса под названием «диайрезис» представляет собой лишь его фазу, изрядное количество которых может быть. Эти фазы (стадии диайрезиса) могут «нанизываться» одна на другую. В результате иерархическая последовательность дихотомических пар может образовать каталог понятий, или их классификацию, таксономию.

Так, используя диайрезис как метод логического деления в ботанике, можно конструировать практически неисчерпаемую таксономию растений. Например, для начала можно выделить класс растений с красивыми цветами и класс всех остальных. Далее можно из всей флоры выделить класс съедобных растений и класс всех остальных. Третьей дихотомической парой может стать класс ядовитых растений и класс неядовитых растений [Mayr, 1982].

Как видим, таксономическая стратегия при логическом делении рода на виды и вида на подвиды не преследует цель конкретизации обоих полярных понятий в рамках соответствующей парной оппозиции. В таких оппозициях, как мужчины – немужчины, мусульмане – немусульмане, замыкающий термин дихотомии не является конкретным. Его возможные элементы имеют только один общий, а именно отрицательный признак, который способен их объединить только в целях более рельефной фиксации первого, позитивного термина.

При нестрогой же (квази-контрарной) дихотомии, например, «публичное право – частное право», второй термин оппозиции (частное право) содержит в себе не только скрытое указание на отрицательный признак (частное право как непубличное право), но также имплицирует положительный признак в форме позитивной дефиниции, например, частное право как отрасль правопорядка на службе личных интересов.

Посредством платонического, т. е. дихотомического диайрезиса, легко продемонстрировать логическую шаткость некоторых базовых понятий теории публичного права. Если взять для анализа термин «республика», то с учетом генезиса этой формы правления можно сначала ограничить этот термин от других форм через понятие «президент». В результате получаем первую дихотомию: президентская республика – непрезидентская республика. Непрезидентскую республику мы можем далее, например, ограничить через термин «парламент». Получаем вторую дихотомию: (непрезидентская) парламентарная республика – (непрезидентская) непарламентарная республика.

Но как бы мы дальше ни экспериментировали, строго логически мы не сможем из понятия «(непрезидентской) непарламентарной республики» вывести «полу-непарламентарную» или «полу-непрезидентскую» республику как самостоятельный вид. Здесь уместно провести аналогию с беременностью в том смысле, что небеременная женщина не может быть лишь частично небеременной.

Разумеется, если взять в качестве аналогии яблоко, то ничто не мешает нам рассматривать половинку яблока как часть целого. Однако ни логически, ни реально половинка яблока не может одновременно прирастить к себе половинку груши. По контрасту термин «полу-президентская республика» по своему объему не ограничивается «половиной объема» термина «президентская республика» и захватывает часть объема понятия «парламентарная республика». Такой результат невозможно достичь при строгом соблюдении правил классической логики.

Соответственно и по содержанию концепция полупрезидентской республики, разработанная Морисом Дюверже [Duverger, 1970], гораздо шире своего названия, что приводит к контаминации обоих исходных понятий – «президентская республика» и «парламентарная республика». В теории публичного права России концепция Дюверже уже давно стала одним из догматов юридической мифологии. Последняя позволяет отечественным юристам «ничтоже сумняшеся» оперировать понятиями с неявным и противоречивым смыслом.

Следует отметить, что некоторые известные конституционалисты современной Франции [Chagnollaud, Quermonne, 1996; Duhamel, 2009; Gicquel, 2011; Cohendet, 2011] конструктивно критикуют указанную доктрину Мориса Дюверже. В частности, Мари-Анн Коанде предлагает вместо термина «полупрезидентская республика» применять понятие «бирепрезентативный парламентарный режим» (régime parlementaire bireprésentatif). Здесь главным признаком выступает категория «представительство»: глава правительства представляет парламент, который в свою очередь действует от лица избирателей, а глава государства представляет народ напрямую, минуя парламент [Cohendet, 2011].

Интересно, что из понятия непрезидентской непарламентарной республики» в качестве ее подвида мы можем вывести, например, «советскую республику». Здесь, правда, во-первых, необходимо оставить за скобками конституционного права институт выборного главы государства или, по крайней мере, минимизировать его функции по аналогии с минималистскими функциями президента парламентарной республики [Краснов, 2008].

Уместно в этой связи воспроизвести аргументацию А.А. Мишина о том, что глава государства – это анахронизм и «может быть устранен, так как его реальная роль и значение настолько ничтожны, что как таковой он на практике принимает весьма незначительное участие в делах управления государством» [Мишин, 1976, 246–47]. Тезис А.А. Мишина применим к любой реальной олигархической политической организации, даже там, где во главе государства стоит авторитарный харизматический лидер. Во-вторых, следует последовательно придерживаться советской модели и отвергнуть также и принцип разделения властей вместе с институтом «буржуазного парламента».

Как мы видели, при дихотомическом методе образования парных категорий необходимо обеспечить их комплементарность, т. е. взаимную дополнительность. Например, в случае оппозиции «публичное право – частное право» всякое непублично-правовое явление автоматически относится к частному праву, и наоборот, всякое нечастноправовое явление является публично-правовым. Однако наблюдаемый во всем мире процесс тотальной приватизации публичных функций со стороны коммерческих структур свидетельствует о реальной возможности «непубличного публичного права» (частные тюрьмы) и «нечастного частного права» (полицейский патронаж в отношении предпринимателей-клиентов). Здесь, правда, необходимо уже оперировать терминами Петражицкого, а не Кельзена.

В теории конституционного права современной России как генезис, так и взаимодействие юридических понятий нередко носят бессистемный, конъюнктурный и, как следствие, противоречивый характер. Однако при систематическом подходе к категориям публичного права краеугольный камень категоризации – это по определению слово «система» и, следовательно, слово «иерархия».

С точки зрения систематики как конституционного, так и международного права главным публично-правовым понятием является термин «конституция». При таком подходе ближайшим к родовому понятию «конституция» будет видовой термин «конституционное государство». Если согласиться с мнением профессора Г. И. Челпанова о том, что «прилагательные всегда являются терминами конкретными, а не абстрактными» [Челпанов, 2010, 11], то можно сделать следующий вывод: при помощи прилагательного «конституционное» мы отчасти конкретизируем абстрактное понятие «государство».

Понятие же «конституционное право» при таком подходе предстает, скорее, лишь как modus operandi конституционного государства. Однако указанная служебная функция конституционного права по отношению к конституционному государству не снимает логической апории об иерархическом соотношении терминов «конституционное государство» и «конституционное право». В рамках нормативизма Кельзена, правда, логической апории здесь никакой нет: «Рассматривать государство как «власть из-за спины права» некорректно, поскольку это предполагает существование двух отдельных единиц там, где есть только одна [единица] – правопорядок» [Kelsen, 1949, 191].

Однако вопреки авторитетному мнению Ханса Кельзена о том, что дуализм здесь мнимый и он легко снимается в понятии «правопорядок», большинство конституционалистов сходятся в том, что оба понятия имеют право на существование. Однако при таком дуалистическом подходе неизбежно возникает вопрос о сфере функционирования конституционного государства, неохваченной сферой конституционного права, а также о сфере конституционного права, неподвластной конституционному государству.

В первом случае приходит на ум, например, специфика внешнеполитической деятельности Администрации Президента США в части подготовки т. н. исполнительных соглашений (executive agreements) [Krutz, Peake, 2011] с правительствами иностранных государств. Здесь речь идет, во-первых, о т. н. дискретных полномочиях Президента США, вообще непрозрачных для конституционного права. Во-вторых, и только в техническом смысле речь может идти о некоторых нормах административного права США.

Что касается сферы конституционного права, неподвластной конституционному государству, то в качестве примера можно привести т. н. вечную оговорку (Ewigkeitsklausel) [Möller, 2004], а именно ст. 79 абз. 3 Основного Закона Германии 1949 года. Указанная оговорка вообще запрещает менять определенные положения действующей конституции Германии. «Вечное действие» гарантировано защите человеческого достоинства (ст. 1 абз. 1), признанию прав человека как основы человеческого общежития (ст. 1 абз. 2), обязанности государственной власти соблюдать права человека (ст. 1 абз. 3), принципу союзного государства (ст. 20 абз. 1), республиканскому принципу (ст. 20 абз. 1), принципу социального государства (ст. 20 абз. 1), принципу демократии (ст. 20 абз. 2), принципу народного суверенитета (ст. 20 абз. 2 предл. 1), разделению властей (ст. 20 абз. 2 предл. 3), связанности законодательной власти конституцией (ст. 20 абз. 3), связанности исполнительной власти и судебной власти конституцией и прочим правом (ст. 20 абз. 3).

Нередко само содержание дефиниций тех или иных терминов конституционного и международного права поднимает вопрос о соотношении абстрактного и фиктивного элемента в этих определениях. Например, понятие «выборы президента» до тех пор, пока они действительно проводятся с определенной периодичностью, достаточно легко сформулировать в виде абстрактного понятия, т. е. термина, абстрагированного от реальных политических процессов. Однако термины вроде «правовое государство» в странах Тропической Африки или «социальное государство» в бывших советских республиках Средней Азии по своей способности отражать реальные процессы в этих странах мало чем отличаются от таких фиктивных категорий, как «воля нации», т. е. общая воля в духе Ж.-Ж. Руссо [Chevallier, 1953, 5–30] или «народный суверенитет» [Erbentraut, 2009; Kielmansegg, 1977].

Вопрос о технической эффективности наиболее абстрактных понятий теории публичного права не следует считать лишь умозрительным. Ведь если предельно абстрактные термины вроде понятия «конституционное государство» уже не подлежат дальнейшему обобщению (generalisatio), то, быть может, противоположная логическая процедура, а именно ограничение (determinatio), сделав термин более конкретным, одновременно сделает его и более инструментальным? В русском языке такое ограничение возможно либо через добавление к основному термину прилагательного в препозиции, либо через добавление к нему существительного в родительном падеже в постпозиции.

Например, если мы попытаемся еще больше ограничить термин «конституционное государство», а именно через термин «социальное государство», то у нас может получиться новый термин – «конституционное социальное государство» или же «конституционное государство социально слабых». Ясно, что оба варианта не безупречны как с идеологической, так и с юридической точки зрения.

Особенно второй термин может вызвать нежелательную коннотацию, а именно, что социально слабые слои населения являются главной ценностью конституционного государства. Однако данный конкретный результат на самом деле не является аргументом против двух указанных способов конструирования легальных дефиниций (через прилагательное в препозиции или же через генитив в постпозиции), поскольку иных возможностей грамматика русского языка не предоставляет.

В теории публичного права России, на мой взгляд, не уделяется должного внимания разработке того, что в Германии, правда, нередко с иронией называют «юриспруденцией понятий» (Begriffsjurisprudenz) [Haferkamp, 2004].

В частности, это приводит к тому, что разные отечественные авторы по-разному оценивают соотношение одних и тех же юридических категорий. Например, либерально настроенные конституционалисты склонны рассматривать термины «полицейское государство» и «конституционное государство» [Sachs, Siekmann, 2012] как несовместимые. Но здесь тут же возникает вопрос о том, являются ли эти термины контрарными, т. е. полярными. В качестве контрарных терминов они должны допускать промежуточные категории, как между контрарными категориями «белое» и «черное» помещается вся цветовая гамма.

Поскольку в указанном примере трудно найти промежуточные категории государства, то уместно предположить, что более надежным способом деления понятий в теории публичного права является «недихотомический диайрезис».

В этом случае термин «государство» в зависимости от специфики функций государства можно подразделять на термины «полицейское государство», «правовое государство», «социальное государство», «налоговое государство», «экологическое государство».

Ясно одно: для классической (строгой) дихотомии указанные понятия не подходят, так как каждое из них носит определенный идеологический заряд, препятствующий формированию комплементарного негаторного понятия. Даже почти полностью оболганный термин «полицейское государство» представляется не столь уж мрачным, если противопоставить ему его же комплемент в виде «неполицейского государства», который, прежде всего, приводит на ум исчезновение полиции как института государственной власти. Быть может, «неполицейское государство» покажется заманчивым для анархистов, но здравый смысл любого обывателя отторгает «неполицейское государство», т. е. воспринимает его как угрозу, а не как социальную ценность.