Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019"

Плавучий мост. № 4 2019

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2019

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2019

© Авторы публикаций, 2019

Поэзия и время

Дарья Еремеева
Какую поэзию любил Лев Толстой

Всем известна фраза Толстого про поэзию как танцы за плугом, но все же процитирую этот отрывок из письма С. В. Гаврилову, чтобы уточнить ее: «Я вообще считаю, что слово, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что примешивать к нему соображения о размере, ритме и рифме и жертвовать для них ясностью и простотой есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды. Стихотворство есть, на мой взгляд, даже когда оно хорошее, очень глупое суеверие».

Это письмо написано в 1908 году – за два года до смерти писателя, и сравнение принадлежит «позднему Толстому», уже не совсем тому, кто написал «Казаков», «Войну и мир» и «Анну Каренину». В начале восьмидесятых годов у писателя случился его знаменитый «духовный перелом» и вместе с ним – переоценка отношения к искусству, религии, науке, семье. Однако до этого времени Толстой поэзию читал часто и довольно внимательно. Да и после «перелома», уже в глубокой старости, он перечитывал Пушкина, которого любил всю жизнь, с того дня, когда в детстве прочел отцу с большим, как он выразился, «пафосом» «К морю» и «Наполеона». Пожилой Толстой часто вслух читал гостям тютчевское «Тени сизые смесились» и на строчках: «Час тоски невыразимой!.. Всё во мне, и я во всем!..» не выдерживал и начинал рыдать. Тютчева он любил всю жизнь, равно как и Фета, с которым их связывала многолетняя дружба и переписка. В письмах оба не стесняясь давали друг другу творческие советы и честно высказывали замечания. Так, например, Фету совершенно не понравилась «Поликушка», а от «Казаков» он пришел в восторг и посвятил этой повести стихотворение в прозе. Одно время Фет почти в каждом письме посылал Толстому стихи и получал их скрупулезный разбор. О знаменитом четверостишии: «Та трава, что вдали на могиле твоей…» Толстой писал другу так: «Оно прекрасно! <…> В подробностях же вот что. Прочтя его, я сказал жене: „Cтихотворение Фета прелестное, но одно слово нехорошо”. Она кормила и суетилась, но за чаем, успокоившись, взяла читать и тотчас же указала на то слово, которое я считал нехорошим: „как боги”» (27 янв. 1876 г.). В ответном письме Фет пишет: «Что касается: как боги, то я, писавши, сам на него наткнулся, – но тем не менее оставил. Знаю, почему оно Вам претит – напоминает неуместную мифологию. Но Вы знаете, что мысль всякую, а тем более в искусстве, трудно заменить. А чем Вы выразите то, что я хотел сказать словами: как боги? Словами: так властно. <…> Как в раю. Односторонне и бледно. Я подумал: ведь Тютчев сказал же: „По высям творенья как бог я шагал”, и я позволил себе: как боги. – И ужасно затрудняюсь заменить эти слова». Тому же Фету Толстой писал и о других поэтах – всегда прямо и честно: «Баратынский настоящий, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасные вещи.

Один стих: „Любить и лелеять недуг бытия” стоит дороже всех драм Толстого». Гомера Толстой читал в оригинале, уподобляя переводы дистиллированной теплой воде, а оригинал – воде из ключа «с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее», любил Лермонтова, Кольцова, в молодости любил Гете, которого в старости стал отрицать. Наибольшее влияние на Толстого оказала поэзия Евангелий. «Руссо и Евангелие – два самые сильные и благотворные влияния на мою жизнь.» Сам Толстой любил выдумывать поэтические экспромты на случай, часто поучительного свойства. Например, поддразнивая дочерей, которые одно время днем наряжались в народные костюмы и работали в поле, а вечером одевались на бал к Капнисту в новые красные по моде платья, он написал в семейный «Яснополянский почтовый ящик»:

«Поутру была как баба, а к обеду цвета краба. / Отчего метаморфоза, что из бабы стала роза? / Дело, кажется, нечисто. Есть участие Капниста».

Или знаменитое двустишье по поводу особого ритуала выпечки именинного Анковского пирога, особенно любимого женой: «Что сильней, чем смерть и рок? Сладкий Анковский пирог».

Во время службы на Кавказе Толстой в соавторстве с другими офицерами сочинил песню про сражение на р. Черной 4 августа 1855 г., которая стала очень популярной. Она действительно забавная, но довольно длинная, поэтому не буду приводить ее здесь полностью, а начинается она так:

«Как четвертого числа / Нас нелегкая несла / Горы отбирать…» Толстой не был бы Толстым, если бы не философствовал о поэзии. В дневнике, в 70-м году, в расцвете творческих сил, уже окончив «Войну и мир», он рассуждает о поэзии вообще – поэзии, которой немало в образах, сценах, описаниях и даже бытовых мелочах его книг: «Поэзия есть огонь, загорающийся в душе человека. Огонь этот жжет, греет и освещает. Есть люди, которые чувствуют жар, другие теплоту, третьи видят только свет, четвертые и света не видят. Большинство же – толпа – судьи поэтов, не чувствуют жара и теплоты, а видят только свет.

И они все думают, что дело поэзии только освещать. Люди, которые так думают, сами делаются писателями и ходят с фонарем, освещая жизнь. (Им, естественно, кажется, что свет нужнее там, где темно и беспорядочно.) Другие понимают, что дело в тепле, и они согревают искусственно то, что удобно согревается (то и другое делают часто и настоящие поэты там, где огонь не горит в них). Но настоящий поэт сам невольно и с состраданием горит и жжет других. И в этом все дело».

Примечание: Дарья Еремеева – писатель, ст. н. сотр. Государственного музея Л. Н. Толстого, автор книги «Граф Лев Толстой. Как шутил, кого любил, чем восхищался и что осуждал яснополянский гений» (БОСЛЕН, 2017).

Берега

Алексей Ушаков
Стихотворения

Алексей Иванович Ушаков родился в 1957 г., в Выборге, детство провел в Мурманске. От отца – выдающегося историка, профессора, героя Великой Отечественной войны Ивана Федоровича Ушакова – поэту передалась любовь к быту и нравам жителей русского Севера, к природе и истории этих мест. Алексей Ушаков учился в МГУ, на биологическом факультете, а с 1980 работал в Центральном государственном архиве литературы и искусства. С 1990-х гг. он прихожанин и чтец в храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском. Занимается также москвоведением, изучением московских некрополей, генеалогией. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Знамя» и др. Это вторая публикация поэта в журнале «Плавучий мост».

Особенности написания автором некоторых слов в этой подборке обусловлены содержательно.

 
   Как и вся земля-младеница,
   Водяниста и смугла,
   Золотой лозой оденется
   До последнего угла,
   Так и ты, душа-невнятица,
   Из пелен в живое платьице,
   Что вовеки не истратится,
   Облачишься, весела.
 
 
Вместе с сирыми и нищими
В долгом поприще земном
Будешь править корневищами,
И плодами, и вином.
Всяк народ сидит по келиям,
Ты же побежишь с веселием
По горам и подземелиям
Неустанным бегуном.
 
 
Прошумят, обезземелятся
Самовластные князья,
А тебе, душа-умелица,
Воспечалиться нельзя.
Источась хвалами винными,
Следуй теми же долинами,
Где стопами журавлиными
Нищий Царь ходил, слезя.
 

14. IV. 2012 г.

 
  Наша западная граница,
  Как на лужице кромка льда,
  Серебрится, весь век дробится,
  Не покоится никогда
 
 
И искрится закатным златом,
И не тает державы боль
В водянистом, шероховатом
Неусыпном сцепленье воль.
 
 
Хоть бы солнышко их пригрело,
Занялся бы бегучий пар,
Но не все еще побелело,
И позор еще не пожар.
 

 
  Изнемогают даже горы,
  Достоинство роняют с плеч
  И на реках чинят заторы,
  И горным водам на просторы
  С тех пор другой дорогой течь.
 
 
Так человек в предсмертном годе
Слагает ношу, не скорбя,
И всё меняется в народе;
Неутолимое безводье
Он дарует после себя.
 

 
   Заяц петляет по жесткому снегу,
   Дюжина изб утопает в снегу.
   Вижу я Пинегу или Онегу?
   Или на терском лежу берегу?
 
 
Век-то который? – Груженые сани,
Лодки долбленые грузнут во льду…
Кто мы? – Поморы, чернцы, слобожане?
Иль горожане в чужом городу?
 
 
В праведном сне не приснится худого.
Что ж я как заяц кружу, семеня,
По мiру, и отовсюду сурово
Рысьи глаза назирают меня?
 

20. I. 2018 г.

 
И рыбе не уйти от долгих бредней,
И сердцу не укрыться от страстей,
Когда оно, как пасынок последний,
Безмолвствует среди родных детей.
 
 
С любым искусом, будь он стар ли, нов ли,
Дряхлеет плоть, а воды велики,
И государевы большие ловли
Кипят в низовьях матушки-реки.
 
 
Кровь приливает к жабрам или фибрам
Души, и отзывается она,
О месте злачном и о месте гиблом
Самим рожденьем предупреждена.
 

25. XII. 2017 г.

 
  Соли Большие, Малые,
  Волга, закат над ней…
  Вымыли воды талые
  То, что всего солоней,
  И золотой зарницею
  Льётся с высот струя —
  Над рекой Солоницею
  Пресного жития.
 
 
Рыбою, огородами
Выживем, не помрём,
С вечными недородами,
Берестяным добром.
Кроме Европы-Азии
Есть некрушимый край,
Твёрдо стоит в бесквасии,
Хоть ты всю жизнь помирай.
 

14. XII. 2017 г.

 
   Над хлебозаводом клекочет вороний посад,
   Над рабским трудом потешается братство живое.
   То к небу взметнутся, то долу поникнут назад,
   То крыльями машут, то тесто клюют дрожжевое.
 
 
А что человек понаставил холмы кирпича,
То хоть бы не ставил, породу не выправишь птичью:
Под чёрными перьями алая кровь горяча —
Кто дал ненасытное горло, Тот даст и добычу.
 
 
Люблю эту родину; как ты ни правь, ни дурачь,
Разумливый царь, что ни делай с пернатым народом,
Навеки протянутся смех, пересуды и плач
Над пустошью, над пепелищем, над хлебозаводом.
 

4. XII. 2017 г.

 
   Правдивейших сказаний переписчик
   Что видит ныне? – немоту и ложь,
   Где нищие оплакивают нищих
   И вор у вора отбирает нож.
 
 
Но было так и при царе Горохе,
Не даст соврать уступчивый монах,
А манны утешительные крохи
Равны во всех превратных временах.
 
 
Кто долго жил, тому обман не диво,
Молва не враг, безпамятство не плен:
Во всяку ночь одна звезда правдива,
И меч востёр, и нож окровавлен.
 

19. XI. 2017 г.

 
   Вот бы встать, довериться зрению и посоху
   И шагать, как в юности, по водам ли, посуху
   В те края, где светится, смутно сердце трогая,
   Эта даль далёкая и любовь нестрогая.
 
 
И со всеми сущими, с малыми и нищими
Всё идти без устали мхами, городищами,
Ямами бездонными, храмами нежданными
И без слов беседовать с теми горожанами,
 
 
С молодцами ясными, их детьми и жёнами,
То ль давно прошедшими, то ли нерождёнными,
Зная, что душа моя, всем им соплеменница,
Тоже не состарится и не переменится.
 

4. XI. 2017 г.

 
  Не гул военного набата,
  Не детство в снежной белизне —
  Давно умершие котята
  Ко мне являются во сне.
 
 
Вот белый с пятнышком на шее,
Печальный, жил четыре дня…
Другой в полоску, веселее,
С неделю радовал меня…
 
 
А третий – шкурка, как в металле,
Игрун, последыш, дуралей…
Пушинки на весах печали,
А скольких тягот тяжелей!
 

 
   Преизбыток проходит, как тень,
   Всевеличие чахнет в анналах,
   А лишения, тягость и лень
   Прорастают в сынах исхудалых.
 
 
Лысый Карл, Безземельный Иван
И Безумная донна Хуана
Всё живее, чем гордый болван,
Усмиряющий два океана.
 
 
Таковому – радеть о земле,
Ждать письма от далёкой невесты
И тянуть по линованой мгле
Родословья, полки, манифесты.
 
 
А над тем, кто писал поперёк,
Искра Божия треснет и вспыхнет:
Недостаток, увечье, порок
Исцелится, изгладится, стихнет.
 

 
Как деревце возле дома,
Близ рая растёт она —
Палима, но не жегома,
Сердечная купина,
Вся мелким, невзрачным цветом
Зачем-то испещрена,
Не спрашивает об этом,
Не ведает времена.
 
 
А пламя играет в сучьях,
И горести жития
В соцветьях сквозят, в созвучьях,
В беззвучии у нея.
И время раскатом грома
Ей скажет, зачем горит,
Палима и не жегома,
И что она сотворит.
 

 
   То время тянется, то пулею летит,
   И роду смертному превратность не претит:
   Едва наскучишься домоуставным бытом,
   Как битва иль пожар теряют счёт убитым
   И глохнут певчие, но песнь собой сама
   Слагается – и впредь идёт во все дома.
 
 
Есть равновесие меж бурей и затишьем,
Когда и мышь слыхать с её семейством мышьим,
Ютящихся в углу, под дедовским столом,
Но и грозу слыхать, спешащую в пролом
Воздушной крепости, где земнородных виды,
Соседствуя, живут без страха и обиды.
 

13. X. 2017 г.

 
  Я меньше всех, мой разум мал,
  Но я уже младенцем знал
  Об этом и открыто
  Глядел на мiр: он был велик.
  Я видел: липа больше лык
  И поле больше жита.
 
 
А человеку все должны.
Он больше мира и войны,
Труда или неволи.
Я понял: даль моя близка,
Песчина я того песка,
Что с морем в общей доле.
 
 
Я знаю: всякая река
Своим призваньем велика
И морю влагу копит,
Обременяясь и боля,
А море больше корабля,
Но и его не топит.
 

 
   Не утешит меня мусикия,
   Посетившая мiр;
   Разве бедствуют кости сухие
   В ожиданье тимпанов и лир?
   Их проймет лишь трубы говорящей
   Повелительный зов.
   Так и я, оглушенный и зрящий,
   Не обыденных жду голосов.
   Вот уже – сладкопевцам в досаду —
   Поднимается гуд,
Вихри близятся к мёртвому стаду,
Обнимают его, стерегут,
И погибший народ шевелится,
Воскресает родня,
И когда-то прекрасные лица —
Краше прежних глядят на меня.
 

 
   В ольховом шелесте, в дрожанье паутинок
   Тревога слышится – всему один конец,
   И лишь сосновый пень безмолвствует, как инок,
   Не лжет чернец.
 
 
Доверчивый народ под небом светло-серым
Доверил выстоять – на радость и беду —
Дубам-ослушникам и елям-староверам
В одном ряду.
 
 
Тут любит зверь нору, гнездо лелеет птица
И есть пристанище уставшему от дел,
И каждая семья дерзает приютиться,
Где Бог велел.
 
 
По ровной скупости осеннего уюта
Уже холодные морщины пролегли,
И голоса детей доносятся как будто
Из-под земли.
 

 
Улыбнётся – и вечно печален,
Угнездится – и вечно летит
Над тоскою родимых развалин,
Перед цаплей ничем не умален,
Перед гоголем рохлей глядит.
 
 
Без боязни греха и безсилья
Жизнь кружит, не имея цены,
В вековечном дому изобилья,
Где усталые лапки и крылья,
Как и слабое сердце, – сильны.
 
 
Нет же смерти, ликуй, орнитолог,
Чти пернатый завет и залог:
В оке светится счастья осколок
И дрожит, по-весеннему долог,
Двуединый живой хохолок.
 

 
   Из мёртвых городов беги в лесистый рай,
   Где живность весела и благодать безкровна,
   И сосны красные не почитай за брёвна,
   И птицу утреннюю в клеть не запирай.
 
 
Всё веждь, всему внемли, а сам не говори,
Но помни старый мiр, как в нём безлюдно стелют,
Как грустные ежи, и лисы, и хори
Незваные придут, развалины поделят.
 

 
   В лазоревых снегах ютится тишина:
   Тут песни не сложить и солнца не дозваться,
   Тут испокон веков нелепа и грешна
   Услужливость купца и трезвость рудознатца.
 
 
Что долговременье железа, серебра
Пред кротостью луча на материнском насте,
Пред ожиданием покоя и добра,
Постоя и тепла в отеческом ненастье?..
 

28. II. 2016 г.

 
   Притронусь к черепу, ощупаю виски —
   Подкостные ручьи медлительны и вязки,
   Как реки подо льдом, и на подъём легки,
   Звяцают бубенцом, исполненные ласки.
 
 
Я знаю эти швы, я помню этот плеск.
Когда забвенному переглянуться не с кем,
Он проникает в кровь, и угашает блеск,
И зрение томит мерцанием нерезким.
 
 
И вот уж на скале не ель, а кипарис,
И мрамор на море белеет, а не льдина,
И византийский свет над теменем навис,
И в костнице моя глава – не сиротина.
 
 
Пусть боль пульсирует. Прости, забытый брат,
Молчи и поминай безроднейшего братца.
Теперь везде тепло… Ты сам глядел назад
И знаешь, каково в потомстве потеряться.
 

 
   Средь алчной суеты всеядных и копытных
   Горят безсонницей и молятся о ней
   Усталые глаза авгуров любопытных,
   Прозрителей ночей, утешителей дней.
 
 
Грядущее темно; день ясный посерёдке;
А вечность за спиной – моргнул и был таков, —
Где сонмища святых толпятся, как сиротки
Без роду-племени, вне знаков и веков.
 

15. II. 2016 г.

 
Нетерпеливец сквозь день хлопотливый, сквозь год
Тянется к свету со дна земляного колодца,
В небо глядится и всё горемыкой слывёт —
До острия дотянуться и не уколоться.
 
 
Нет бы ужаться и мериться жизнью самой,
Где, присмирев, не впадая в ее половодье,
Лошадь плетется и тянет телегу домой
Без ездока, потерявшего путь и поводья.
 
 
Мы не торговцы, не биты судом и стыдом,
Тень достижений за нами не шастает следом,
Многоименный и многомятежный Содом
Нам не смертелен, хотя и до времени сведом.
 
 
Вот и дотянемся, вот и дотерпим, даст Бог,
До ужимания времени, года и даже
До проясненья, когда Илия и Енох
Снидут на стогны московские в гари и саже.
 

9. Х. 2015 г.

 
Се Человек, разумен и духом стоек,
Но не искусен льщению и письму,
И среди банков, святилищ и новостроек
Тошно и негде главу подклонить Ему.
 
 
Ходит в толпе субботней, в весеннем гаме,
Всё оживляет, что косно или мертво,
Луг, расцветая, поёт под Его ногами,
Тучи сгущаются над головой Его.
 
 
Как Он пришёл-то – пешком ли? Рыбарским судном?
Ваша смоковница что – зелена? Суха?
Что ваш закон со своим приговором судным
Против Его единственного стиха?
 

25. IV. 2016 г.

 
Бегучей болью ясновидца
Ищу, ищу,
Ищу, вокруг кого обвиться,
И гибким стеблем трепещу.
 
 
Привившийся на пепелище,
Я средь ветвящихся вещей
Светолюбивей всех и чище
И всех нищей.
 
 
Неповреждённой пуповиной
Сочится счёт,
А время кровью неповинной
Ни в чём – сквозь зелия течёт.
 
 
Превечной нежности опора,
Извечной твердости ища,
Душа моя пряма и спора
И живуща.
 

 
   У моря, на Кильдине-острову,
   Где краткий день весны слепит и вянет,
   Святителя Николу наяву
   Увидит всякий, кто его помянет.
 
 
Там слабых нет, баркас ловцов не ждёт,
Там зверь морской в родстве со зверобоем,
И если благодать не снизойдёт,
Не удержаться в жизни им обоим.
 
 
Седой старик идёт себе по льду,
Таинственных исполнен повелений,
Равно целует волю и беду,
Хранит и стон людской, и хрип тюлений.
 

19. XII. 2016 г.

 
  Не крестом, не беcсонною думой
  Вы небесный стяжаете дом,
  А какою-то статью угрюмой,
  Да скупой богословскою суммой,
  Да лукавым трудом.
 
 
Вам даны теплохладные зимы,
Где не надо скорбеть ни о ком,
Где томящие тени – незримы,
И не движутся грады и Римы,
И любовь под замком.
 
 
Вы дремали под вечным закатом
В пыльном сумраке библиотек
С Аристотелем и Аквинатом,
Вы не сораспинались с Распятым.
Как проснетесь навек?
 

15. XI. 2015 г.

 
  Не по-русски и не по-дурацки
  Воет северный ветер, когда
  Для правителя барские цацки —
  Замерзающие города.
 
 
Как Олег, Святослав или Игорь,
Хоронясь за оконным стеклом,
Пересилят играющий вихорь,
Не знакомый со словом-теплом?
 
 
Чем войны переменчивый опыт,
Повсеместно тычки нанося,
Этот вечный разжалобит ропот,
Голосящий о всех и о вся?
 
 
Вся подлунная мощь голубая
На воздушный выходит разбой
И, в счастливом бою погибая,
Мiродержца влечёт за собой.
 

25. XII. 2016 г.

 
   Гляну в себя, затворюсь на мгновение,
   Берег увижу в белёсой тени,
   Где не мечталось мне отдохновение,
   Где на колени я падал все дни.
 
 
В зимних обителях дальнего климата
Всё неподвижные виделись сны.
Мало крупин перемыто и вымыто
Снами такими-то из тишины.
 
 
Что за забота о хлебе, о рыбе ли,
Коли всю ночь напролёт бобыли
Толки вели не о убыли-прибыли,
Но о погибели русской земли.
 
 
В кокон завьюсь от воздушного голода,
Грамоткой выживу берестяной.
Непоправимое время расколото
В чистое золото купли иной.
 

 
   Несовершенное несокрушимо.
   Что ты ночами не спишь
   И поселяешь легко, без нажима
   Звуки в бумажную тишь?
   Бледные лыжники в снежном затворе,
   Вдаль ускользают они,
   И буераки, и скалы, и горе
   Нам остаются одни.
 
 
Лучше огонь на морозе затепли!
Кто бы тебя ни стерёг,
Он не отыщет в отеческом пепле
Слабенький тот костерок.
Так и следи за огнём безпризорным,
Жди… а бумага проста:
Ночью и днём, между белым и чёрным
Блёкнет её пестрота.
 

25. XI. 2015 г.

Максим Жуков
«Как в келье с отключенным Интернетом…»

О себе: родился в 1968 г. в Москве. Поэт, прозаик, журналист. Служил в Советской Армии. Выпустил в московских издательствах три книги. Публиковался в «Литературной газете», журналах: «Знамя», «Нева», «Юность», «Шо», «Артикль», «Homo Legens» и других. Постоянно живу в Евпатории. Выбрал «провинцию у моря». Как ни странно, столица меня не особо жаловала в плане литературных наград, а вот Санкт-Петербург – напротив: здесь я становился лауреатом конкурса Таmizdat (2007), победителем конкурса «Заблудившийся трамвай» (2012) и обладателем Григорьевской поэтической премии (2013). По логике вещей – следовало бы осесть на благосклонных ко мне берегах Невы, а я верен Крыму. В интервью обычно сетую на то, что любовь к инвективной лексике препятствует публикации моих лучших стихов в российских СМИ. В Крыму пишу роман о Москве и бандитских клубах, где работал в середине девяностых администратором.

«Это сатира на повседневность и на самого себя… И еще: сквозь легкомысленный смешок проступает нечто искреннее, живое, располагающее. Что? Какая-то потерянность.»

Сергей Шаргунов