Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019"

 
   Что получаем в остатке неразделённой любви? —
   Дачный посёлок? – в порядке! – прочно стоит на крови.
   Осени купол воздушный? – красные листья – ковром.
   СССР простодушный мы никогда не вернём.
   Нет – говорю – и не надо! Хватит того, что стою
   Средь подмосковного сада в легкодоступном раю.
 
 
Как над «Поленницей» Фроста Бродский всерьёз рассуждал,
Так над поленницей просто – я бы стоял и стоял.
Думал бы, чувствовал, видел; вспомнил бы всё, что забыл:
Женщин, которых обидел; женщин, которых любил;
С кем оставлял без пригляда запертый на зиму дом;
Нет – говорил – и не надо, как-нибудь переживём.
 
 
Дачный посёлок в порядке; и за домами, вдали,
Тянутся чёрные грядки преданной нами земли.
Наша кривая дорожка стала ничьей у ручья,
Смотрит с поленницы кошка, тоже до лета ничья.
Не существует страны той – с плохоньким инвентарём
Дачу оставим закрытой, кошку с собой заберём.
 

 
   Я помню, как идёт под пиво конопля
   И водка под густой нажористый рассольник.
 
 
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник.
 
 
Заканчивался век. Какая ночь была!
И звезды за стеклом коммерческой палатки!
 
 
Где я, как продавец, без связи и ствола,
За смену получал не больше пятихатки.
 
 
Страна ещё с колен вставать не собралась,
Не вспомнила про честь и про былую славу.
 
 
Ты по ночам ко мне, от мужа хоронясь,
Ходила покурить и выпить на халяву.
 
 
Я торговал всю ночь. Гудела голова.
Один клиент, другой – на бежевой девятке…
 
 
Вокруг вовсю спала бессонная Москва,
И ты спала внутри коммерческой палатки.
 
 
Я знать не знал тогда, что это был сексизм,
Когда тебя будил потребностью звериной.
 
 
…К палатке подошёл какой-то организм
И постучал в окно заряженной волыной.
 
 
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Ты навещать меня давно не приходила…
 
 
Я не отдал ему из кассы ни рубля,
А надо бы отдать… отдать бы надо было.
 

 
  Идут по вип-персонной —
  По жизни центровой —
  Сережка с Малой Бронной
  И Витька с Моховой.
  Практически – Европа.
  Цивильная толпа.
  Услуги барбершопа,
  Веган-кафе и спа.
 
 
У всех живущих в Центре —
Особый кругозор:
И BMW, и Bentley —
Заставлен каждый двор.
И прочно – пусть нелепо! —
Роднит одна земля
С агентами Госдепа
Прислужников Кремля.
 
 
Стритрейсер по наклонной
Летит как чумовой —
Сережка с Малой Бронной
Иль Витька с Моховой?
В хоромах эксклюзивных
Который год подряд,
Наевшись седативных,
Их матери не спят.
 
 
Сплошные биеннале.
Хотя не тот задор,
Кураторы в подвале
Ведут привычный спор:
Почти во всякой фразе —
«Контемпорари-арт».
Как лох – так ашкенази,
Как гений – так сефард.
 
 
Но если кто из местных,
То ты за них не сцы!
Сидят в высоких креслах
Их деды и отцы:
Фанаты рок-н-ролла,
Любители травы.
Одни – из комсомола,
Другие – из братвы.
 
 
Но всем с периферии
Девчонкам, что ни есть,
За столики пивные
Возможность есть подсесть —
С улыбкою нескромной
И с целью деловой
К Сережке с Малой Бронной
И к Витьке с Моховой.
 
 
И, влезшие счастливо
В шикарные авто,
Под крафтовое пиво
О тех не вспомнят, кто
За этот кайф бездонный,
За праздничный настрой
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой.
 

 
   Белый день заштрихован до неразличимости черт.
   Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево…
   Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд:
   Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева.
 
 
Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра,
С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой?
Не пришедших домой тут и там заберут мусора;
Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой.
 
 
Ничего никогда никому не хочу говорить,
Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!»
До того перепутана первопричинная нить,
Что её и петлей на кадык просто так не повяжешь.
 
 
С чешуёй покрывает по самое некуда вал,
Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений.
Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал
И считаю, что это одно из моих достижений.
 

 
  Снова – слышишь? – в поле звук —
  Это – ДШК —
  Встаньте, дети, встаньте в круг,
  Чтоб наверняка.
  Встаньте, дети, как один —
  Вместе веселей! —
  Из подвалов, из руин,
  Изо всех щелей.
 
 
Невозможной синевы
Небо из окна.
Где в войну играли вы —
Пятый год война.
Приумножилось разлук
В стороне родной;
Ты мой друг, и я твой друг,
Посиди со мной.
 
 
Что сказать тебе хотел,
Не скажу пока:
Снова – слышишь? – артобстрел,
Снова – ДШК.
Ржавый танк, как старый жук,
Загнан в капонир.
Встаньте, дети, встаньте в круг,
Измените мир.
 
 
Чтоб над каждой головой,
Чистый как кристалл,
Невозможной синевой
Небосвод сиял.
Хватит горестей и бед,
Тех, что – искони!..
Дети встанут, и в ответ
Скажут мне они:
 
 
– Снова – слышишь? – в поле звук —
Залповый режим.
Ты мой друг, и я твой друг,
Мы давно лежим
Там, где тянется в пыли
Лесополоса
И звучат из-под земли
Наши голоса.
 

 
Среди лая жучек и трезоров
Ночью, по дороге на вокзал,
Мастерицу виноватых взоров
Кто-то проституткой обозвал.
 
 
Здесь такое часто происходит —
В подворотнях, пьяные в дрова,
Так гнобят друг друга и изводят
Верные поклонники «Дом-2».
 
 
Но беду не развести руками,
Если ты нечаянно свернул
В переулок, прямо за ларьками,
Где открыт последний ПБОЮЛ.
 
 
Там, тая недюжинную силу,
Собраны, слегка возбуждены,
Ожидают нового терпилу
Местные, «с раёна», пацаны.
 
 
Впрочем, вру: не говорить пристрастно —
Первый твой завет, постмодернист!
Здесь таких, настроенных опасно,
Нет как нет, давно перевелись.
 
 
Но не всем пока ещё по силам
Изменить себя и уберечь:
До сих пор барыжит «крокодилом»
Маленьких держательница плеч.
 
 
Но, глядишь, завяжет понемногу,
На траву и смеси перейдёт.
Молодым – везде у нас дорога,
Старикам – везде у нас почёт.
 
 
Если в рай ни чучелком, ни тушкой —
Будем жить, хватаясь за края:
Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я.
 

 
   Который год в тюрьме моей темно
   И море на отшибе колобродит;
 
 
И, может, лучше, что ко мне давно,
Как к Евтушенко, старый друг не ходит.
 
 
А постоянно ходят – оh my God! —
Лишь те, что называются «с приветом»…
 
 
В моей тюрьме темно который год,
Как в келье с отключённым Интернетом.
 
 
И женщина, которая – акме,
Давно со мной не делит страсть и негу.
 
 
Который год темно в моей тюрьме,
Да так, что лень готовиться к побегу.
 

 
Почти ничего не осталось от той, что любила меня,
Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня;
Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она:
Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна.
 
 
Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим;
Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин,
Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она:
«Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».
 
 
Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход.
Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот.
На смену большому запою приходит последний запой;
А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой,
 
 
На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла;
Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла.
Меняя своё на чужое, чужое опять на своё,
Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её.
 
 
Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба,
Мы жили при социализме, а это такая судьба,
Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят…
И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят.
 
 
Летят перелётные птицы по небу во множество стран,
Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам
Не часто решать дозволялось, в какие лететь е…я?
Почти ничего не осталось от той, что любила меня.
 
 
Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна;
Прощание пьяной славянки; родная моя сторона;
Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин.
Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим.
 
 
Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего:
Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего.
Уверенно, гордо, красиво – не знаю, какого рожна:
«Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она.
 
 
Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино:
Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно,
Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой,
Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой.
 

 
  Заболев, я думал о коте:
  С кем он будет, ежели умру?
  О его кошачьей доброте,
  Красоте; и прочую муру
 
 
Думал я и спрашивал: ну вот,
В душной предрассветной тишине
Так же, как ко мне подходит кот, —
Подойдут ли ангелы ко мне?
 
 
И пока расплавленный чугун,
Застывая, сдавливает грудь,
Будь бобтейл он или же мейн-кун,
Без проблем забрал бы кто-нибудь.
 
 
Вьюгой завывает месяц март,
Провожая зимушку-зиму,
В подворотне найденный бастард
Нужен ли окажется кому?
 
 
Если доживу до декабря,
Буду делать выводы зимой:
Те ли повстречались мне друзья?
Те ли были женщины со мной?
 
 
Никого ни в чём не обвиню.
И, когда обрадованный кот
На кровать запрыгнет, – прогоню:
Он не гордый, он ещё придёт.
 
 
Без обид на свете не прожить;
Но, когда настанет мой черёд,
Сможет ли Господь меня простить
Так же, как меня прощает кот?
 

 
Снова море колобродит:
Посреди дождя
То уходит, то приходит,
Плачет, уходя.
 
 
Недоедено хинкали;
Сквозь прибрежный гул
Из динамиков в курзале
ДДТ олд скул.
 
 
Подыграй, прикинься Музой,
Пеной и волной,
Где курортник толстопузый
Плавает с женой.
 
 
Хватит жить всеобщим горем,
Раны бередя;
Подыграй, прикинься морем,
Небом без дождя.
 
 
Так, как будто бы любила —
Сотвори добро,
Пожалей, как Коломбина,
Своего Пьеро.
 
 
Чтоб услышал, на прощанье,
Как когда-то, я:
Шёпот, робкое дыханье,
Трели соловья.
 

 
  Когда строку диктует чувство,
  Стихи выходят не всегда.
  Живу легко и безыскусно:
  Гори, гори, моя звезда.
 
 
Поговорим о том, об этом,
Любой поэт – Полишинель.
И тёмный ждёт – с далёким светом —
Нас всех туннель.
 
 
Твоим делам, твоим работам
Дадут оценку наверху.
А если так – тогда чего там! —
Какого ху?.. —
 
 
Без сожаления, невинно
Бери чужое – просто так:
Льёт дождь. На даче спят два сына,
Допили водку и коньяк.
 
 
Они с утра разлепят веки, —
Во рту как будто сто пустынь.
С похмелья братья все! Во веки
Веков. Аминь.
 
 
Они с утра разгладят лица
И под глазами волдыри;
Но нечем, нечем похмелиться! —
Звезда, гори!
 
 
Себя почувствуют, бывало,
С чугунной сидя головой,
В глуши коленчатого вала,
В коленной чашечке кривой.
 
 
Когда волна галлюцинаций,
Заполнив мозг, спадёт на треть,
Им вновь захочется смеяться,
Кричать и петь.
 
 
Но не напишется нетленка,
Когда полжизни пополам;
И будет низкая оценка
Любым делам.
 
 
Кто бросил пить, всего помимо,
Тот знает рай и видел ад.
На даче спят – непробудимо, —
Как только в раннем детстве спят.
 

 
   Тот человек, что подобрал котёнка,
   Когда за гаражами падал снег,
   Натурой был возвышенной и тонкой
   И сложный был, по сути, человек.
   Вились снежинки, медленно паря,
   В люминесцентном свете фонаря.
   Из-под ворот – ободранный, субтильный —
   Котенок к человеку подошёл,
   И назван был со временем Матильдой,
   Когда его определили пол.
   Живя с людьми, мяукающий звонко
   Всегда получит миску молока, —
Не знаю, как отсутствие ребёнка,
Но друга заместит наверняка.
Любил людей, но был с причудой зверь:
Сбегал в подъезд, лишь приоткроют дверь.
Тот человек – в большом был да и в малом —
Одновременно: жертва и злодей;
Считал себя, конечно, либералом
И не любил, как следствие, людей.
– Мы как в плену! Бессмысленно геройство!
За нами не пойдёт на брата брат!
Свои тираноборческие свойства
Утратил основной электорат… —
Так думал он, блуждая по кустам,
Когда искал Матильду тут и там.
Но жить рабом, каким-то унтерменшем —
В родной стране! – он будет – оттого,
Что полюбил одну из русских женщин —
Ту, что на днях оставила его.
– Она ушла! Скажите-ка на милость!
Таким вот, как она, благодаря,
Тут со страной любви не получилось!.. —
Так думал он, страдая втихаря
Среди дворов, на каждом повороте
Топчась и подзывая: «Мотя! Мотя!»
Не слишком полагаясь на возможность
Возврата либеральных конъюнктур,
Он материл возвышенность и сложность
Своей наитончайшей из натур.
На старый – весь затоптанный, помятый —
За гаражами выпал новый снег.
– Мы как в плену! Повсюду ебанаты! —
Так думал тот несчастный человек,
Себя пытаясь честно обмануть,
Что, может, всё получится вернуть.
Но был момент, когда ему приснилось,
Что с женщиной возобновилась связь;
И со страной любовь восстановилась;
Вернулось всё… Матильда не нашлась.
 

 
   На Пешков-стрит (теперь Тверская),
   Где я к москвичкам приставал:
   «А знаешь, ты ничё такая!» —
   Москва, Москва – мой идеал.
   Не надо! – город не угроблен,
   Пока в нём строят и живут,
   И часто: «Да и ты ничо, блин», —
   Ответить могут там и тут.
 
 
Но до сих пор, поднявши ворот,
Где площадь Красная видна,
Пересекаю Китай-город,
Как будто площадь Ногина.
Средь ограждений и решёток —
На стройке жить – как жить в говне!
Но центр выглядит ничё так,
Да и окраины – вполне.
 
 
С чего же стали центровые
Так часто-часто – нету сил! —
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил? —
Зане родные мостовые
Давно сменил на пыльный Крым,
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
 
 
Они как думают? – за МКАДом
Ни счастья нет, ни воли нет,
И рай вокруг считают адом,
Где им Собянин – Бафомет.
Москва, Москва, с какой печали
Ты на протесты поднялась?
За что пошли? За что стояли? —
За всё, как с гадов, спросят с вас.
 
 
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
У каждой станции метро
Москва заделалась базаром,
Когда она – ты помнишь, бро, —
Весь мир Свободой удивляя,
Стояла бедной и нагой?
Она была ничё такая;
Но жить приятнее в другой.
 

 
  Катафалк – в итоге – данность,
  Неминуемое дно;
  «Все умрут, а я останусь!» —
  Только тизер для кино.
 
 
  Можно, с гордостью бесстыжей,
  Заявить не ко двору —
  Как в стихах когда-то Рыжий:
  «Я поэт и не умру».
 
 
  Нет-нет-нет, не поднебесье —
  Равнодушная земля —
  Весь умру или не весь я,
  Примет полностью меня.
 
 
  Ежедневно к той могиле
  По тропе, среди оград,
  Чтобы люди приходили,
  Надо ставить банкомат.
 
 
  Катафалк, и тот – нормальный —
  Подадут, боюсь, не враз:
С маркировкой «Ритуальный» —
В лучшем случае ЛиАЗ.
 
 
Рыжий был излишне грустен,
Сам себе не по нутру;
Я б скромней сказал: «Допустим,
Как поэт я не умру».
 
 
Кто-нибудь из книгоманов
Возразит, сбивая спесь:
Это, мол, сказал Иванов.
Я проверил – так и есть!
 
 
Хоть любил и не был снобом,
Но читатель мой вослед
Не пойдет толпой за гробом,
Не покинет Интернет,
 
 
Где меня водили за нос,
Где я комменты не тру…
Где прочитанным останусь
И непризнанным умру.
 

Надежда Кондакова
Сам по себе. О Максиме Жукове и не только

Говорят, посмодернизм умер. Или находится при смерти. Центон, который так веселил нас всех на заре восьмидесятых годов улизнувшего века, сегодня смотрится обыденностью. Реминисценция – тоже, а её лучший адепт Александр Еременко (для друзей того времени – «Ерёма) замолчал, по крайней мере – в публичном пространстве. Подражателей нашлось много, но ни один не дотягивал до безупречного еременковского сарказма: «Занавесить бы черным Байкал! Придушить всю поэзию разом…» Помню свой невольный выдох «ух ты!», когда впервые услышала это на одном из тогдашних многочисленных вечеров. А сегодня молодым людям, пожалуй, надо объяснять, в чем тут «фишка»: известная современникам строчка Андрея Вознесенского «Занавесить бы черным Байкал» относится к трагической смерти Шукшина, а Еременко взял ее и бесшовно соединил с убийственной иронией в адрес известных советских поэтов, не пожелавших признавать поэтом «знаменитого барда» Высоцкого (стихотворение посвящено его памяти). Нынешнему читателю посмодернистских (и тем более – концептуалистских) текстов придется объяснять не только эти тонкости, но и контекст той эпохи: без этого половина смыслов уходит в песок.

Максим Жуков принадлежит к самому несчастливому, «пропущенному» поколению русских поэтов новейшего времени. Родившиеся в промежуток 1965–1975 гг., они шагнули из перестроечного СССР в еще не опомнившуюся от обморока Российскую Федерацию – «юношами с горящим взором», но по большому счету оказались там никому не нужны. Пожалуй, только «ранняя пташка» Денис Новиков успел застолбить свое пространство, да Борис Рыжий едва вскочил на подножку уходящего поезда еще структурированной литературной жизни. Ну и, конечно, неразряжаемые батарейки талантливого и чрезвычайно работоспособного Дмитрия Быкова вывели его в лидеры этого несуществующего в сознании читателей поколения. Максим Жуков относит себя к «продолжателям дела» Александра Еременко и Нины Искренко, но при этом твердо заявляет: я сам по себе. И действительно, в нынешней литературной реальности он стоит обособленно, не входит ни в какие тусовки и группировки. При этом объем написанного о его стихах критиками и журналистами, пожалуй, больше, чем корпус созданного и опубликованного самим автором. Вот как аттестует поэта один из его рецензентов: «Творчество Максима Жукова можно назвать по аналогии с „жесткой прозой” – „жесткой поэзией”. Апеллируя то к самым низким пластам языка, к образам и персонажам дна, то к высотам мировой культуры, автор создает убедительную культурную и мировоззренческую модель мышления и чувствования поздне– и постсоветского подпольного интеллигента».

Могу добавить: и не только интеллигента. Безмолвствующий народ безмолвствует и потому, что за него говорит поэт. И пока поэты на Руси не переводятся, есть надежда. Поэт Максим Жуков блестяще владеет стихотворной формой, то есть говорит именно то, что хотел сказать, а не то, что получится. И при этом «посмодернизм» ему помогает, а не мешает, как многим, силящимся сказать нечто, но не умеющим сказать что-то. Ему есть что сказать – и это главное. И у него есть «лирическая дерзость», отсутствующая у многих состоявшихся стихотворцев, числящих себя новаторами и модернистами. Как точно заметил руководитель нашего проекта Виталий Штемпель, «интертекстуальность стихов Максима Жукова нисколько не режет слух. В сочетании с незлой иронией это звучит очень актуально. Он берет ностальгическое из прошлого, переносит его в настоящее. И мы видим наше прошлое в кривом зеркале настоящего». Что же касается инвективной, обсценной лексики в стихах, то я не уверена, что сам факт обильного присутствия ее делает стихи «лучшими». Пересоленную и переперченную пищу не всякий любит. Как, впрочем, и недосоленную.

На литературу этот кулинарный принцип тоже распространяется. «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности», – Пушкин, как всегда, прав.

Примечание:

Кондакова Надежда Васильевна – русский поэт, переводчик, прозаик. Живёт в Переделкине.

Дельта

Инна Домрачева
Стихи, похожие на стихи

Домрачева Инна Борисовна. Родилась 24.12.1977 в Свердловске. Выпускник факультета журналистики УрГУ (ныне – УрФУ). Живёт в Екатеринбурге, занимается копирайтингом. Участник товарищества поэтов «Сибирский тракт». Публикации в журналах «Знамя», «Урал», «Волга», «Сибирские огни», «Плавучий мост», «День и ночь», «Новая реальность», «Белый ворон», в изданиях «Лучшие стихи 2011 года. Антология», «Антология современной уральской поэзии» (тт. 3, 4), «Поэтический атлас России», альманах «Паровозъ». Автор книг «Обечайка» (портал «Мегалит», Кыштым, 2016) и «Лёгкие» (издательство «СТиХИ», Виноградово, 2016). Лауреат конкурса им. Н. Гумилёва «Заблудившийся трамвай» – 2018, дипломант Волошинского конкурса – 2018.

 
   Когда стихи похожи на стихи,
   А музыка на музыку похожа,
   Ты падаешь в лишайники и мхи
   И впитываешь жабрами и кожей.
 
 
А вот, гляди, мелодия горька,
И больно от неё во рту, и сухо,
Горячий звук чужого языка,
Неслышный человеческому уху.
 

 
   Самые несчастные люди —
   те, кто ни разу не убегал из детского сада.
   Нельзя убегать.
   Валентина Степановна расстроится,
   скажет заведующей.
   Заведующая, хоть и сволочь, расстроится,
   позвонит маме.
   Мама расстроится, упадёт в обморок.
   Мамины сослуживицы,
   все 124 интеллигентные дамы,
расстроятся,
перестанут работать.
Директор маминого издательства расстроится,
нарушит договорённости
по международным контрактам.
Государство недополучит валюты
и расстроится…
Извините, мне срочно нужно домой.
У меня там пластмассовый грузовик
совершенно один
и очень хочет кататься.
 

 
  В равнодушье к миру гордом
  Начиналась наша жизнь,
  С новым богом, с новым чёртом!
  Ты же личность – не стыдись.
 
 
На витрине – список родин,
Жми на кнопку – повезёт,
Человек теперь свободен,
Человеку можно всё.
 
 
Лишь к расколотым кумирам
Не ходи при свете дня…
Как я встану перед миром,
Как он взглянет на меня?
 
 
По слепым разбитым векам
Мажет заревом рассвет,
Как остаться человеком,
Если мира больше нет?