Текст книги "Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2019"

 
   Во дворе нет ни дров, ни травы,
   И никто не играет в козла,
   Саксофон расчехляя, увы,
   В день не красный, восьмого числа,
   Года, месяца, далее нить
   Обрывается, форточки нет,
   Чтоб прохожего скучно спросить
   И услышать «не знаю» в ответ.
   Возвращается новый Улисс,
   На высотки посмотрит в окно,
   Где не все еще лампы зажглись —
   Словно черная кость домино.
   Стоит только толкнуть, и обвал,
   Кризис, вялотекущий ремонт,
   Прорастает грибами подвал,
   Пенсионный банкротится фонд.
 

 
   Опыляют тучи самолёты,
   А потом летят в аэропорт,
   Чтобы мёдом тяжелели соты
   И ни капли не попало в рот
Золота тускнеющего света,
Чтоб текло, как пиво, по усам.
У детей, не выросших за лето,
С маленькою верой в чудеса
Есть учитель на струне басовой
И небес правитель из Читы.
Музыка вернулась, стала словом —
Серебром блаженной нищеты.
 

 
  Дети, в школу собирайтесь,
  Не забудьте положить
  Все, что надо для учебы,
  В ваш вместительный рюкзак.
  Смотрит солнышко в окно,
  А в другом луна и звезды,
  Словно кафельные брызги
  Посреди пустого зала.
 
 
Если человек – антенна,
Он настроен на канал,
По которому идет
Шоу Голос непрерывно.
Звонко иволга кричит,
И от этого щекотно,
Рыбаки уж тащат сети,
На лугу коса звенит.
 

 
  Тратя бонусные баллы,
  Едут с севера цари,
  За окном пейзаж усталый.
  Всё, горшочек, не вари.
  Слишком много манной каши,
  За год нам ее не съесть.
 
 
Только для державы нашей
Этот снег – благая весть.
Рельсы, кубики и шпалы.
Жаль, что жизнь всего одна.
Нужно разгребать завалы,
Далеко еще до дна.
 

 
   Елка пылает зелёным огнём,
   Водят вокруг дикари хороводы
   Ясною ночью и пасмурным днём,
   Статуя нашей стоит Несвободы
   С кепкой в руке, и плывут по реке,
   Как за стеклом экспонаты музея,
   То ли обломки крылатых ракет,
   То ли хвосты от воздушного змея.
 
 
А попытаешься в воду войти,
Лёд не пускает, но видно в окошко —
Мост обрывается на полпути,
Где-то посыпалась многоэтажка,
Кто-то проснулся на снежном пуху,
Машет нам с облака: как вы там, братцы?
Часики, свой раскрутив хулахуп,
Тихо бегут, чтоб на месте остаться.
 

 
  Когда тебя в прозрачном кубе
  Оставят в полной темноте
  И хлеба свежего не купят,
  Чтоб на одной сидеть воде,
  Куда слова твои, как рыбы,
  Хвостом виляя, поплывут,
  И кто тогда им крошки снега
  С мостков бросает в звёздный пруд,
 
 
Где мандариновая долька
Луны, ложащейся в кровать,
И воздух охлаждён настолько,
Чтобы о нём не вспоминать?
А ежели на тонкой леске
Поднимут солнце за губу,
Стекло покроют арабески,
И барабан затмит трубу.
 

 
  Снега свежие пелёнки,
  Ворох праздничных газет,
  Вой машин, и плач ребёнка,
  И звезды холодный свет.
  И на льду, у самой кромки,
  Человек неясных лет
  Говорит под нос негромко,
  Словно за стеной сосед,
 
 
Рыба мерзлая в ведре,
И осталось полбуханки,
Он кладет рюкзак на санки
И шатается, нетрезв —
Долго же мы шли дворами,
У судьбы плелись в хвосте,
Опоздали мы с дарами,
Не успели мы везде.
 

 
   Поделись улиткою своей,
   И она к тебе ни разу не вернется,
   Молока ей в блюдечко налей
   И не разбуди в себе ревнивца.
   Так ли важно, кто сидит в пруду,
   Вычищен он будет без остатка,
Сами всё предложат и придут
В состоянье полного упадка.
И тогда уже наверняка
Облако станцует краковяк,
Шапочку сошьёт у скорняка,
Имя прочитав, не исковеркав.
И не потому, что улыбнулся
Просто незнакомый паренёк,
В полдень нерабочий обнулился,
В полночь обесточенным прилёг.
 

 
  Котики против насилия,
  А мы построим Бастилию,
  Чтобы там танцевать,
  Прыгая на кроватях.
  Я научусь курить,
  Ты станешь носить рубашку
  С длинными рукавами,
  Завязанными узлом,
  Бить мух и трогать букашку.
  Секс – это зло.
  К нам будут пускать посетителей,
Будут водить экскурсии —
Годами о нас в сети
Не утихают дискуссии.
И раз в году на парад,
Надев мундиры и кортики,
Мы выйдем с тобой за ограду,
Туда, где гуляют котики,
Туда, где молочные реки
Впадают в море спокойствия,
Где у всех человеков
Только полезные свойства.
 

 
   Снега говорение вовнутрь,
   Включенного света темнота.
   Лёд, как не растаявший янтарь
   С рыбьим жиром в бесполезном сне,
   Где доисторический комар
   Тоже пойман в чей-нибудь кулак.
   Бог повсюду, где ему жужжат
   Счётчики и набегают цифры.
   После запятой неинтересно,
   Нужно только целое число.
   И вода молчит и закипает,
   Сдерживаясь, чтобы не сказать.
 

 
   Партизан Приамурских из седла до утра не вылазит,
   Но с такою кредитной историей не занимают
   Города и поселки, в которых никто не живёт,
   Кроме тайных китайцев, они по подземным ходам
   Ежедневно мигрируют, в бабочек не превращаясь.
   А когда краснорыбица в реках бунтует
   И ни царь, ни герой, ни медведица не остановят её,
   Партизан пересядет на свой мотоцикл без коляски,
   Чтобы мешками ловить перебежчиков, вспарывать брюхо,
   Путать планы, служить беззаветно незнамо кому,
   Лишь бы тигры не вырвались из пограничного сна
   И слоны на ходулях, как тучи с дождём, ниоткуда
   Не взялись, а в сбербанке еще пожалеют,
   Под такие проценты никто еще мир не спасал
   И стоваттную лампочку славы в подъезде не жёг.
 

 
  Ворон каркнул: невермайнд!
  Только сыр уже не выпал,
  Снегом пахнет свежий тайд,
  Мёдом – старенькая липа.
  Ворон каркнул: неверленд.
  Лисы бегают под ёлкой,
  В суете бумажных лент
  Шоколадный заяц ёкнул —
Вылупится из яйца
И захлопает крылами,
Вся в небесного отца,
Испуская лед и пламя,
Превращая в решето
Занавешенные окна.
Ворон каркнет невесть что,
Навсегда уже умолкнув.
 

 
   По небу летят ангелы с габаритными огнями,
   По земле ходят демоны с карбидным дымом
   Из чаши, где булькает игристое вино,
   И вслух читают устав караульной службы.
   Под серым небом есть каменный город,
   А над ним деревянная олимпийская деревня,
   Кто проштрафится, того и назначат
   Дворником в детский сад на горе.
   На милю вокруг все коты кастрированы,
   Поэтому счастливы и славят хозяев,
А они, породистые петухи,
В полночь соревнуются с кукушками в счете.
Придет лиса и очарует всех,
Перехитрит смерть, украдет масло,
Брюхо у неё набито крепкой травой,
Глаза из пуговиц видят сквозь двери и стены.
Бог её придумал такой для нас,
Назначил на второй срок исполнять желания —
Их всего три, а четвёртому не бывать,
Пятое не выполнить, шестое забудется.
 

 
  Живые мертвецы сосут леденцы,
  Пользуясь косметикой фирмы lush,
  Их питает поле энергии ци,
  Они не боятся грязи и луж.
  Жажда общения, поиски тепла,
  Плохая экология, гендерный вопрос,
  Блондинка, что ждёт тебя за углом,
  Брюнетка, которая пудрит нос.
А там, куда они все идут,
Замок стоит на высокой горе,
Блаженны страждущие, ибо обретут, —
Плотнику говорил моряк, —
Но будет большая утечка мозгов,
Уже построена великая стена
Вокруг города Новомосковск,
Вселенная разрушена, жизнь спасена.
 

 
  Мамонты глубокой заморозки,
  Каменные яйца динозавров,
  Где стояли русские березки
  И белели кости комиссаров.
  Бабочка покинет душный кокон,
  Облако опять её косплеит,
И луны всевидящее око
С каждым днём становится теплее.
Где твой дом, к кому тебя подселят?
Лучик света режет пуповину,
И, не торопясь, в святые земли
Побредут печальные пингвины.
 

 
   Антенны на крышах домов как кресты,
   Теперь уже больше – простые тарелки.
   Но что нам досталось с тарелок пустых?
   На кладбище в Бэбске упрямые белки
   Спустились с высот и конфетки жуют.
   Быть может, и мы не поймали сигнала,
И смерть – это в праздничном небе салют,
И только? И только, но этого мало.
А двери пружина открыть не дает.
И что там внутри говорит телевизор,
Когда пролетает над ним самолёт, —
Что кончилось время, просрочена виза?
 

 
   Снег неохотно обнажает смысл
   В том, что казалось чистым и наивным.
   Ручей хвостом махнул и мусор смыл
   С высоким содержаньем кофеина.
   Цветет, как будто бензобак пробит,
   По лужам дети прыгают и гномы,
   И если много сахара в крови,
   На этом тоже можно сэкономить.
   Кто роется в сокровищах земных,
   Кто размышляет о дарах небесных —
   Пунктиром все слова обведены
   И ноты перепутаны, как в песнях.
 

 
   Из комнаты в комнату переходя,
   Ходит ночью твоё дитя,
   Словно маятник возвращаясь,
   Не здороваясь и не прощаясь.
   Говорит, что воды попить,
   Посмотреть в окошко на птиц.
   Но какие птицы бывают во сне,
   Если растаял снег?
   Из города в город перебираясь,
   Лестница ведет по спирали
   Выше и выше за облака,
   Собака лает, течет река.
 

Лариса Йоонас
Стихи на ветру

Лариса Йоонас (Larissa Joonas), родилась в 1960 г. в Татарстане. Училась в Москве. С 1983 г. живёт в г. Кохтла-Ярве, Эстония. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Воздух», «Волга», «Новый Таллин» и др. Автор сборников стихов: «Самый белый свет» (2006), «Младенцы безумного града» (2017), «Кодумаа» (2017). В 2019 г. в издательстве «Free Poetry» вышла четвертая книга «Мировое словесное электричество».

 
   Ночью случится большой ветер
   и унесет с веревки промокшие вещи
   сапоги-скороходы ковер-самолет скатерть-самобранку
   и что с ними будет вот они тщетно хлопают крыльями
   упираясь уставшим телом в тьму урагана
   потеряв дорогу и не надеясь вернуться обратно
   а их братья и сестры в теплых домах
   прижимаются к стёклам тряпичными носами
   но ничего не видят кроме воды и воды.
 

 
   Меня отвлекает музыка
   за что ни возьмусь она входит в меня и останавливает меня
   замедляет мое движение сгущает мою кровь
   растворяет меня в облаках
   вливает в меня воздух прозрачным холодным эфиром
   выстраивая во мне идеальные линии
   отрывает меня от созерцания себя в наэлектризованном пространстве
   где мои атомы пульсируют отрешенно закрывая глаза на ветру.
 

 
   Когда этот автор читал меня
   на моей голове шевелились волосы
   потому что дул ветер с сены
 
 
и библиотека франсуа миттерана
мигала рваными огнями
под моим окном где эстонское лето
крошило ураганом пестрые тучи
полные обезумевших птиц
 
 
жестяные подоконники черного города
поднимали навстречу солнцу
свои золотые флажки
передавая сигналы
разных версий ужаса существования
и только черные буквы на белой бумаге
удерживали меня на ветру.
 

 
Железную дорогу разобрали двадцать лет назад
засыпали щебенкой засеяли травой и еще раз засеяли
но все равно когда я нахожусь в любой ее точке
смотрю и вижу в оба конца узнаю по песку и камню
на котором ничего не всходит не зарастает
где моя стремительная юность свешивающаяся с подножки
наглый свист флажок пролетающего локомотива
усыпанного серо-желтой сланцевой пылью
дальний заводской гудок и ближнее облако дыма
не растворяющееся не исчезающее растущее из-под земли
дышащее вместе со мной сквозь щебень солидол и креозот.
 

 
От тебя ничего не зависит
ты только вытолкнул небо
из ванны вселенной в объеме своего изнеженного тела
на то мимолетное время пока не уплывут облака.
 

 
Наши кошки наши тыквенные пироги подушки на наших кроватях
все такое теплое пузыри нашего существования
пузыри в которых мы плывем парим наблюдая других
каждый в оболочке наипрозрачнейших представлений
радужных мечтаний восхитительных надежд не замечая
как пузыри становятся все меньше а тьма за окном
все безвоздушней оболочка все тоньше а срок все короче
и наши кошки не спасают нас
сколько бы мы ни гладили их гибкие электрические тугие спины.
 

 
Самолет летит в восемь раз быстрее
чем движется мой автобус с самолетом в левом окне
он пролетает облако за четыре секунды
а мы блуждали бы в нем четыре часа
аукая испуганным мотором
в безвыходную белую тьму.
 

 
Сладкое дыхание полуденный сон исчезновение в безмятежность
путешествие вниз или вверх между воздухом и невидимой водой
разрежение чистоты немота как распускающийся бутон как
берега рек нагреваемых выцветающим истончающимся песком
легким венком сновидений стекающих по прозрачному веку
в сознание уходящее на дно бегущее за самим собой
последним неверным движением ветра касающееся твоей руки.
 

 
Да я не умру без этого джаза
экая невидаль нам всегда чего-то не хватает
сиротливым в тонких шарфах на прозрачных шеях
но растения вырастут ли они если его не будет
ты уже старше травы на несколько десятилетий
играй что тебе стоит смотри какие зябкие у левкоев глаза.
 

 
Сладкая бактерия тающего снега
формальдегид диметилсульфид и геосмин
то что мы обманчиво принимаем за будущее
шум завода блаженный грохот турбин
наконец-то вползающий в приотворенные окна
мартовские обманчивые обновления
шевеление расползание колыхание
все в чем мы обмануты год за годом
напрасно обнадежены эти наши глаза и уши
почему чернота и ночь это о любви и о ветре
только о любви и о ветре никогда о пустоте или времени
все что прорастает сквозь нас пахнет шелестит и дышит
запах табака или дыма растворяющаяся невидимая земля.
 

 
Невозможно ничего написать как ты хочешь
драгоценные выстраданные мысли
переливчатым соловьиным голосом
тут же приходит некто
сжимает горло ледяными пальцами
показывает звездные войны
искажает перспективу
ломает слова на части
на сверкающие многоугольники
обнажая блестящие грани
соловей обладающий анизотропией
щелкает звонко и слегка механистически
в рассыпанном на осколки небе
аромат вечности отчаян и протяжен
пустота не дает приблизиться к земле
где звучат не твои песни
снова пропетые не тобой.
 

 
НАСА врать не будет мы все умрем
станем топливом для иных зеленоглазых
они выроют из земли черное пламя
и станцуют вокруг него
не считывая знаков наших дрожащих рук дрожащих губ
наших великих письмен
высеченных на исчезнувшем и растворенном.
 

Алексей Торхов
Фильмы про человечков

Торхов Алексей Валентинович (г. Николаев, Украина). Поэт, прозаик, публицист. Родился в 1961 г. в селе Олинск Нерчинского района Читинской области. Окончил юридический факультет Одесского университета. Работает судебным экспертом. Обладатель Гран-при нескольких всеукраинских фестивалей. Публиковался в журналах «Вiтчизна», «Радуга» (Киев), «Дружба народов», «Гвидеон» (Москва), Байкал» (Улан-Уде) и др. Автор семи поэтических книг и книги короткой прозы «Северны сказы про Максимку бога». Награжден Международной Отметиной им. Давида Бурлюка (Международная академия зауми, Германия, 2010).

 
поднимаешь буквы как валуны
едва написав
оставляя пролежни слов
на примятой траве
смысла ломкие тени
серебры…
 
 
серебрат мой
по неисцелимому слову
со вкусом свинца…
 
 
серебристый пепел седеющий
от хранения долгого
в урнах…
 
 
серебристой иголкою в Сене
мысль о Нигде…
 

 
когда жизнь стихает
дирижёрскую палочку прячет
в вечерний чехол
я закрываю как ставни глаза
и вижу
внутри меня растёт будто дуб
ветвистый душевный хохол
а на нём сидит большущая
неприлично синяя стрекоза
 
 
у неё на левом боку —
как у того ил-двенадцать в нерчинске! —
дверца-люк
заходи рассаживайся
только не трогай этот сундук
(в нём кощеева смерть
оттуда постоянное тук-тук-тук!)
 
 
я захожу веду за ручку
маленькую пугливую маму
с куклой братом и куклой сестрой
я говорю им потерпите
вот-вот взлетим и всё поменяем —
часовой пояс город страну
общественный строй
 
 
шило на мыло мах на мах
культур на мультур
мезозой на палеозой
и сидит этот ил-двенадцать
во мне занозой
сидит ну-давай-уже-взлетай-стрекозой!
 
 
и тя-а-а-а-анет к её хвосту
три растопыренных пальца
мальчик-ах!
вот поймает
привяжет нитку к хвосту
будет выпасать в небесах
 
 
…я смотрю в иллюминатор
из прошлого
и отражаюсь
в его глазах…
 

 
  я спросил дерево
  зашелестело
  – корни…
  привязанность
  вместо любви
 
 
  я спросил зверя
  оскалился
  – ожиданье охоты…
  флажки меж стволами
  запрет
  похожий на праздник
 
 
я спросил птицу
защебетала
– полёт…
от налога на перья
к налогу на крылья
 
 
спросил человека
он молча сузил глаза
и ударил в лицо
и вместо меня —
заплакал
 

Андрею Таврову

 
  обнажённый по пояс
  в рваных джинсах «монтана»
  бредёт в осеннем тумане
  подходит ко мне
 
 
  небесная ртуть в глазах
  на ресницах морось
  у него нет рта
  он просит взглядом
 
 
  просит подать ему
  хоть один непрожитый день
  обещает вернуть
  если вспомню о том
  в последний день жизни
 
 
  отдаю целый год
  смотрю вслед
: татуировка на лопатках —
маленькие синие крылья
 
 
: поперёк
пять багровых следов от бича
почти параллельны друг другу
как линейки нотного стана
 
 
: и ни одной ссадины
ни единой раны
между ними —
ничего похожего на
нотные знаки
 
 
музыка тишины и терпения
 
 
…я почему-то уверен
его зовут
Андрей
 

 
я говорю:
зимнюю зарю
должно измерять в снегирях
 
 
они говорят: ах!
 

 
деревья молчали зелёным
пока не онемели фиолетовым
 

максиму бородину

 
   нет чёткого понимания мира
 
 
[это как читать свои стихи
на табуретке
с петлёй на шее]
 
 
нет чёткого понимания
 
 
[это как застёгивать небо
на пуговицы
разлетающихся птиц]
 
 
нет чёткого
 
 
[это как удочерить
и воспитывать
твою тень]
 
 
нет
 
 
[это как отпустить на волю имя
и жить с одним отчеством
в одном отечестве]
 
 
так и ходишь по ниточке
канатоходцем
то ли балансируя
то ли отмахиваясь
 
 
[это как полжизни копить
на издание полного собрания
мыслей о тебе]
 

 
человек переполнен
не в силах нести: себя
и лопается кожица
выходят смущённые
онемевшие
: деревца и
: ручей как ребёнок-вдаль и
: цветы лепесток-к-лепестку и
: сама жизнь в простеньком платье
 
 
человек-пейзаж
смотрит как всё разбрелось
притих: не отличить
 
 
покуда хватятся
можно побыть
бабочкой или
полынью
или
 

 
восторг и: ужас —
 
 
нити трав: переплетены
с нитями змей
 
 
гладить: голой ладонью —
эту весеннюю
землю
как тёплое и
толстое и
разноцветное —
одеяло
под которым: много лет
безмятежно – спит
 
 
мама
 

 
как неохота входить в эту нить
думает игольное ушко
лучше с верблюдом изменить
не ходить ни в одну из библейских школ
 
 
а над пустой могилой
надрывается иэн гиллан
«дитя во времени» четвёртой октавы
озимые травы
 
 
но жизнь обрастает днями с тобой
будто свежей листвой
и ты идёшь по мне как по воде
отсюда и далее – везде
 

 
весь инвентарь
: водонепроницаемые часы
: времянепроницаемая кожа
: кожезаменительная вера
 
 
учусь
ходить
по воде
 

 
глухонемой идёт по вагону
раскладывает привычную хрень
: календари
: сонники
: брошюры
 
 
возвращается
собирает нетронутую хрень
: брошюры
: сонники
: календари
 
 
рвёт стоп-кран
выходит на лесной опушке
развешивает на ветках
: календари
: сонники
: брошюры
 
 
: ветки прирастают
бумажными листами
 
 
: белые листы
пробуют шелестеть зелёным
 
 
возвращается как надзиратель
«свидание окончено!»
 

 
птицы
со спелыми абрикосами сердец
щебечут на июльских ветвях
плоды
с крыльями под кожицей
увесисто молчат
 
 
исступлённо трясу ветки
 
 
и падают вниз птицы
ставшие плодами
и падают вверх плоды
ставшие птицами
 
 
сок упавших —
лужицами на земле
 
 
небо взлетевших —
лужицами в глазах
 

 
и где та зелёная ночь
листьями липы наощупь
заполнявшая сочной тьмой
желтоглазо-проглядная
до истомы
 
 
оставался лишь
безымянный на правобережной
куда можно колечко
остальные врос/тая/ли
 
 
оставался лишь
поезд последний
с нетронутой колеи
на остальных уже начали
разбирать рельсы-шпалы
из остальных уже вынесли
даже стоп-краны…
 
 
и тут – варакушка
и яркая грудка её —
габаритный фонарь
где кончается бабьего лета
последний вагон
и начинается
прошлое
 
 
не улетает
будто крылья свои подарила
мне
 
 
чтоб успел!
 

Глеб Шульпяков
Китай

(Поэма)

Поэт, прозаик. Родился в 1971 г. в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ. Поэтическую известность снискал сборниками «Щелчок» (2001) и «Желудь» (2007). После этого были романы «Книга Синана» (2005) и «Цунами» (2008), «Музей имени Данте» (2013), органично выросшие из его сюжетных поэм, а также книги путевых очерков. Новая книга стихотворений «Саметь» вышла в 2017 году, роман «Красная планета» в 2019. В настоящее время работает над документальной книгой «Батюшков не болен».

Исходивший многие дороги света, Глеб Шульпяков написал на этот раз, пожалуй, самый таинственный из текстов, с обманчиво-географическим, «травелогическим» названием – «Китай» – и с не менее лукавым жанровым обозначением: «поэма». На самом деле это не о географии, хотя и травелог своего рода. Это хроника странствия по внутренним дорогам. Возможно, эти дороги сновидческие, но сновидения тут того свойства, что умеют сопровождать человека и наяву тоже; по изнанке «дневного», «явного» сознания. Дневник путешестия по скрытым и рвущимся, ускользающим и непредсказуемым траекториям. «Китай» – имя непостижимого другого. Того, чего нельзя назвать прямо; что отказывается отражаться в зеркалах; и тем не менее угадывается в каждом из них. Отсюда один из настойчивых мотивов поэмы: отражения и (ускользающего) подлинника; настоящего и подделки; копии и оригинала: «Не думай, что рисующий с натуры копирует оригинал, ведь у того, что мы видим, тоже есть прообраз». И сопутствующий ему, не менее настойчивый мотив непостижимости и недостижимости желаемого. Кажется, этот мотив тут и главный. Да, чуть не забыла сказать: поэма-то о любви. И о вечной, принципиальной её спутнице – невозможности. И с этим связан ещё один мотив: мерцающих друг сквозь друга, друг для друга неуловимых вечных двойников – мужского и женского начала. «Я хочу смотреть на мир глазами Гудалак, – твердит про себя герой, – мне нужны мысли Гудалак». И чем упорнее твердит, тем яснее становится, что этим видением обладать невозможно. То, у чего есть собственные глаза, – именно поэтому в руки и не даётся. «Когда придворные указали художнику, что у дракона, которого он нарисовал, отсутствуют зрачки, он долго отказывался исправить работу, а когда согласился и закончил, утром на дворцовой стене дракона уже не было.» По имени «Гудалак» её, ускользающую, тоже не окликнуть: это ненастоящее имя. Это имя-заместитель, род эвфемизма: искажённое на китайский лад английское Good luck, удача. Удача, принимающая разные облики вплоть до банального кота-амулета, который машет лапкой. «Гудалак, миста! – зазывают продавцы покупателей. – На удачу господину!» Мерцающий на границе яви и сна, поэтического и прозаического, по формальной организации ближе даже к прозе (с микросюжетами во фрагментах), а по образной пластике – к сновидению, «Китай» можно назвать «поэмой» примерно в том же смысле, что и два других, знаменитых прозаических текста, отнесённых своими создателями к тому же жанру: «Мёртвые души» и «Москва – Петушки». Кстати, оба – травелоги, и оба – по внутренним и практически непостижимым пространствам. Ольга Балла

Крису Маттисону

Когда мне не везет в любви, я начинаю пробежки,

тогда организм теряет много воды и на слезы

почти ничего не остается.

I

 
Назову ее Гудалак.
Эй, Гудалак!
Бай-бай, Гудалак.
Поднимается над чашкой и скользит вдоль скалы —
пар, пар, пар.
Мои ноги в облаках.
Прохладный пар.
На крыше сушились простыни и я раздвигал их, чтобы найти
горы, но гор не было, а были тяжелые простыни. Был пар.
Она спрятала пар в коробку.
«Над самой высокой китайской рекой
качает болванчик пустой головой…»
Держи!
Про Цзы Чуа рассказывали, что он рисовал лошадей настолько
правдоподобно, что владельцы возвращали картины, жалуясь,
что лошади не дают им спать, переступая в темноте копытами и
отфыркиваясь.
Не стремись к ней, она украдет тебя (карманный оракул).
Я прихожу к ней по вечерам. Мы говорим каждый о своей деревне. Её
называется Марфа. Супруга начальника железной дороги, рассказывает
она, выписывала романы Достоевского и попросила назвать новую
станцию в честь одного из персонажей. Это второстепенный персонаж,
отвечает она. Из «Братьев Камо… Крамо…».
Я вернулся в номер, лег спать и вышел в другой город.
Из тысячи разноцветных рек я выбрал:
оранжевую малиновую желтую голубую розовую
Я сложил их в сумку и вышел в другой город.
Вскоре гудки и крики
– стихли.
Как высоко я поднялся?
Сколько до вершины?
Был только лес и ступени,
выбитые в камне.
Только иероглифы,
выбитые на ступенях.
И были мандарины
– теннисные мячики.
Я устал и сел на камень.
Мне захотелось мандарин.
Ш-ш-ш-ш,
тут же зашумел лес.
Ш-ш.
Дождь шел все сильнее.
Ноги скользили.
Одно неверное движение…
И я принял решение,
я спускался.
На мужском берегу я увидел молящихся женщин, а на женском
молились мужчины. «У них два бога, – говорит она. – Один выбирает
сам и другой, которого выбирают они. А река всегда одна».
«Ты не принес дары и пошел дождь».
 

«Метод линь, или копирование от руки, – это воспроизведение оригинала на глаз. Подобная копия теряет в точности передачи формы, но выигрывает в ритме, отчего рисунок получается живым».

II

 
Я звоню ей с разных телефонов, но дозваниваются только таксисты.
Монолог нерожденной женщины.
Что сказал мертвый жених.
«Когда армия врага подошла к городу, он не знал, как защитить его,
и приказал открыть все ворота настежь, а сам взобрался на стену
и заиграл на флейте. Тогда нападавшие решили, что это хитроумная
ловушка, и отступили.»
Старые небоскребы, новые храмы. Копия копии.
Африку за Сахарой они называют «засахаренной» (она смеется).
«Метод сян та („оконная копия”) заключается в том, чтобы поместить
оригинал вместе с калькой на просвет окна и обвести рисунок.
Это дает сходство формы, но омертвляет ритмические свойства
оригинала.»
На допросе старик признался, что изнасилованная была его 38-й
девственницей и что для круглого счета ему нужно овладеть еще
62-мя, так нельзя ли закрыть дело, ведь он стар и может не успеть?
На вопрос следователя, зачем старику круглый счет, – он ответил:
таково дао бессмертия.
Она обвинила меня в пожирании ритуальных мандаринов, вуайеризме,
педофилии, воровстве, пристрастии к гонконгским проституткам
и употреблении наркотиков.
Старше себя на девять мсяцев.
Я отталкиваю ее, мне хочется увидеть это своими глазами. Но когда
я заглядываю между стен, очки соскальзывают с носа. Одна секунда,
две… Падения не слышно. Среди чистых рубашек и использованных
презервативов, пакетов из-под чипсов и стирального порошка,
пустых сигаретных пачек, окурков и проездных билетов, финиковых
косточек, контейнеров из-под фастфуда, газет и рекламных афишек —
мои очки будут ждать воскрешения вещей из мертвых.
«Чья ты копия?»
 

III

 
«Следующий метод заключался в том, что мастер предлагал самому
талантливому ученику нарисовать картину в его стиле, и если
находил работу удачной, ставил на нее свою печать. Отличить от
оригинала такую работу было практически невозможно, особенно
если оригинал оказывался утрачен.»
Она дарит мне почтовую марку. Вскочив на спину дракона, я хватаюсь за огненную гриву. Мы огибаем море, перелетаем реки, поднимаемся в горы, пересекаем пустыню. Пространство за нами сворачивается, сады на его китайской вазе зацветают голубыми молниями. Мы встречаемся в шанхайских бересклетах. Первым делом она осматривает мои руки. Кожа покрыта красными клеймами, искусный художник…
О, бересклеты форчуна! (Euonymus fortunei.) Твое второе имя.
С петухами встречаю скоростные твои поезда.
Когда же стало ясно, что господство династии Цин установилось
надолго, немало художников впало в уныние, а кое-кто даже
принял постриг и заточился в монастырях. Так поступили художники
Хун Жэнь, Кунь Цань, Чжу Да и Юань Цзи, вошедшие в историю
как «четыре монаха».
Гудалак, соломенная вдова. Но я устал и хочу спать! Я падаю на матрас, набитый соломой. Во сне я вижу Сократа, который пьет через соломинку. Из моих снов торчат сухие стебли. Сено-солома, сено-солома… В соломенных лесах небоскребы твои.
Я протягиваю руки, чтобы умыться, но вода не льется.
«Ненастоящие?»
Вскоре он стал приходить каждую ночь. Он жаловался, что не находит себе на том свете места. Тогда, чтобы избавиться от голодного духа, родители погибшего юноши обратились к торговцу мертвыми невестами, и тот продал им труп юной девушки. Это была бродяжка, проститутка, подкидыш.
(…Сгодилась бы и мертвая старуха, ворчит она.)
Я иду по городу в толпе нерожденных женщин. Я слышу их голоса, они рассказывают свои истории, и все они похожи. Родители ждали мальчика, говорят они.
Искусственный рай, тел. 15921211642 (Дандан из Урумчи).
«Руки высовываются из дырок, проделанных в крышке, и пытаются поймать бабочек, которые летают над коробкой. Пойманных они утаскивают под крышку, но те вылетают, и руки снова пытаются поймать их. Что-то мешает им покинуть коробку и переловить всех бабочек, но что? Ведь никакого тела у них нет, это уж точно.»
 

IV

 
Она смешала небо и землю, и развела их водой из реки, и вылепила
облака, горы, деревья – и эту чашку.
Пар поднимался, горы опускались, мы не двигались. Мы пили чай и предавались созерцанию.
Мы сидели лицом к прошлому, ведь оно совершенно. День завтрашний мы называли «хоутянь» («день сзади»). Итак, вперед!
Чьи руки хотел бы господин, мужские или женские, спрашивает она?
«Метод фан („имитация”) заключается в том, что художник учился копировать по памяти работы только одного мастера. Целью было духовное уподобление автору копируемой картины. Если цель была достигнута, со временем и сама копия становилась объектом копирования.»
Мне нужны руки Гудалак.
Она ненавидит:
стены, у которых есть уши уши, у которых есть стены рыбу, у которой нет моря море, у которого нет рыбы жизнь ради продолжения рода род ради продолжения жизни язык как оружие слабых оружие как язык сильных ненависть, которая не проходит и любовь, которая остается
Она поднимает разбросанную одежду. Пора на прогулку, говорит
она – и одевается. По улицам города они ходят вместе, она и ее тигр.
Вы можете поколотить его, предлагает она прохожим. Собственно,
для этого тигр и существует. «Давайте деньги, вот палка. У вас есть
недруг?»
 
 
Мягкий белый свет мира богов, мягкий красный свет мира ревнивых
богов, мягкий синий свет мира людей, мягкий зеленый свет мира
животных, мягкий желтый свет мира голодных духов и мягкий,
дымный свет адского мира.
У ног прохожих твои алтари.
Твой недруг – это ты.
Когда придворные указали художнику, что у дракона, которого
он нарисовал, отсутствуют зрачки, он долго отказывался исправить
работу, а когда согласился и закончил, утром на дворцовой стене
дракона уже не было.
Я хочу смотреть на мир глазами Гудалак.
Мне захотелось плакать, но я взял себя в руки и отправился на
пробежку.
Не думай, что рисующий с натуры копирует оригинал, ведь у того,
что мы видим, тоже есть прообраз.
Мне нужны мысли Гудалак.
Этой актрисе почти не приходилось играть, все читалось на лице. В чуть
опущенных углах губ, например, или выражении глаз, блестевших
так, словно она вот-вот заплачет или рассмеется. Мне все больше
казалось, что и она, и ее друзья переместились сюда из другой
жизни и теперь тоскуют по прошлому, которого почти не помнят. Каждый
из них нашел свое место в жизни, а кое-кто был по-настоящему
счастлив, но чувство потери не покидало зрителя; все были отмечены
его печатью. Мог ли кто-то предположить, что жизнь сложится так,
как сложилась? Нет. Хорошо ли она сложилась? Да. Так откуда это
ощущение упущенной возможности? Где искать себя?
Никто не знает, как догорает свечка, которую ты поставил.
Гудалак, миста!
 

2016 г.